Глава 12 Социалистический реализм

Глава 12

Социалистический реализм

Термин «социалистический реализм» возник в 1932 году. Он определяется как направление в искусстве, которое изображает жизнь не такой, какова она есть (это – пошлый натурализм), а такой, какой она должна быть. И это даёт нам драгоценную возможность уяснить, на какую духовно-нравственную позицию, к каким идейным установкам отошла к тридцатым годам партия под давлением возглавляемого ею народа от первоначальной своей утопии освобождения трудящихся всего мира. Ведь искусство того времени изображало «то, что должно быть», а значит, это было изображение той жизни, которая должна быть построена по мнению партии, всё ещё называвшей себя большевистской (только в 1952 году она была переименована в «коммунистическую»). По песням, стихам, театральным постановкам, а главное – но кинофильмам (тезис Ленина «Для нас самым важным искусством является кино» полностью разделялся и Сталиным) мы можем восстановить сегодня мечту нашего политического руководства, какой она сложилась к предвоенному периоду нашей истории.

Первый, общий вывод, на который наталкивает ознакомление с материалом, таков; эта мечта кардинально отличается от соблазнившей многих революционной мечты Октября. Если бы к тому времени в ЦК остались ещё большевики не по названию, а по сути, они прокляли бы Сталина, как ревизиониста, но он мудро позаботился о том, чтобы их не осталось. Практика отклонения от генеральной линии партии, указанной Марксом и Лениным, вместе с партией теперь прочно вошла в нашу жизнь.

Что сказал бы ортодоксальный марксист, услышав звучащую по всей стране в исполнении популярнейшего хора имени Пятницкого песню Захарова-Исаковского, где есть такие слова: «Так будьте здоровы, живите богато, а мы уезжаем до дому, до хаты»? Да он просто лишился бы дара речи. Жить богато, в то время как пролетарии в капиталистических странах грызут свои цепи! У истинного революционера само слово «богатство» вызывало ненависть, богатый был врагом, которого надо уничтожать. До окончательной победы коммунизма на всём земном шаре у нас не должно быть богатых и бедных – пока мы боремся за рабочее дело, мы все должны быть бедными, как монахи из нищенствующего ордена. Именно таким был верный сын революции Маяковский, который писал: «Мне и рубля не накопили строчки, краснодеревщики не слали мебель на дом, и, кроме свежевымытой сорочки, скажу по совести – мне ничего не надо». А тут – «живите богато»!

Или ещё одна всюду распеваемая песня, получившая – заметьте – государственную премию: «На газоне центрального парка в тёмной грядке цветёт резеда, можно галстук носить очень яркий и быть в шахте героем труда». До какой же степени должен обмещаниться шахтёр, пролетарий, чтобы надеть галстук, да к тому же не простой, а очень яркий! В двадцатых годах любой галстук вызывал сомнение в верности классу, все начальство ходило в косоворотках, а осторожный академик Ландау всю жизнь носил только ковбойки. Да и сам товарищ Сталин ни разу в жизни не надел галстука, как же мог он допустить такую контрреволюционную песню?

И, наконец, «курортные» шлягеры «Сашка, ты помнишь наши встречи в приморском парке, на берегу» и особенно побившее все рекорды прокручивания на патефонах, ставшее символом конца тридцатых танго «Утомлённое солнце». Уже то, что таким бешеным успехом у миллионов пользовалось танго, было бы для Маркса огорчительным. В двадцатых тоже танго было в ходу, но тогда им увлекались нэпманы – С них какой спрос, у них классовой сознательности быть и не могло, но нэпманов не стало, а танго сделалось только популярнее. И ведь из этого «Утомлённого солнца» без всякого стеснения выглядывает то, что так ненавидел Маяковский, – «мурло мещанина».

Другой признак обмещанивания советских людей – реабилитация в тридцатых годах гитары как музыкального инструмента, прежде считавшегося чуждым рабочему классу. Её начал пропагандировать Иванов-Крамской, и партия, вместо того чтобы его одёрнуть, даже присвоила ему какое-то звание, а потом сделала руководителем хора.

О чём всё это свидетельствовало? Об очень простой вещи. Наш героический народ, пережив все ужасы революции и Гражданской войны, готов был прилагать новые усилия для восстановления могучего государства и действительно их прилагал, но он захотел пожить наконец не только ради государства, но и немного ради себя самого. Не всё ведь отдавать землю в Гренаде тамошним крестьянам, пора уже благоустраиваться и на собственной земле.

Это подтверждают и фильмы того времени. Незадолго до войны кинопрокат сделал нашим зрителям неожиданный подарок: купил у Австрии и выпустил на массовый экран две картины с участием Франчески Гааль: «Петер» и «Маленькая мама», где одна из самых махрово-буржуазных стран мира изображалась не царством безжалостной эксплуатации и социального неравенства, а идиллическим райским уголком, где у всех имеются равные возможности раскрыть свои таланты и снискать любовь и признание. А затем всех потряс «Большой вальс», о котором много лет спустя написаны ностальгические стихи:

На вечернем сеансе, в небольшом городке

Пела песню актриса на чужом языке.

Сказку венского леса я увидел в кино —

Это было недавно, это было давно.

Почему партия разрешила советскому искусству культивировать те человеческие чувства, которые, согласно всё ещё официально исповедуемой ею марксистской идеологии, считались порождением мелкобуржуазной стихии? Всё по той же причине: народ заставил её сделать это. Это была действительно стихия, которую невозможно было сдержать, но никакая не мелкобуржуазная, а стихия нормальных человеческих порывов души, побуждений, влечений, стремлений и надежд. Партия прекрасно понимала, что воспроизводимое ею наверху каждого номера газеты «Правда» заклинание «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» давно воспринимается читателями как простой узор, лишённый какого-либо смысла и содержания. Русскому человеку был близок и симпатичен не пролетарий, а всякий, кто был добр, честен и отзывчив, признавал святость домашнего очага, любил свою семью, растил детей – иными словами, был не представителем какого-то класса, а просто человеком. Мы устали от ненависти к богатым и вместо зависти к ним стали испытывать желание тоже стать богатыми. И Сталин был вынужден обнадёжить нас в этом, произнеся свою знаменитую фразу: «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее».

Понятно, что коль скоро было разрешено показывать на экране не «революционные», а обычные человеческие чувства, то киноискусство стало сразу же воспевать одно из самых сильных таких чувств – любовь. Ортодоксы тоже заклеймили бы это как мещанство. Эта вечная тема звучала и прежде, но она использовалась лишь для того, чтобы показать, как истинные коммунисты наступают на горло этому природному чувству, если оно мешает им служить делу мирового пролетариата. Любовь Яровая порывает со своим мужем, а героиня рассказа Лавренёва «Сорок первый» вообще расстреливает любимого человека, ибо в обоих случаях она – «красная», а он – «белый». Теперь любовь стала поэтизироваться и романтизироваться, подаваться как всепобеждающая сила, которой не страшны ни расстояния («Свинарка и пастух»), ни житейские препятствия («Моя любовь»). Настоящим гимном любви можно назвать картину, вышедшую на экраны как раз к началу войны, – «Сердца четырёх» с изумительной и неповторимой Валентиной Серовой в главной роли. Этот шедевр иногда и сейчас показывают по телевидению, и, когда его смотришь, невольно возникает вопрос: почему же в сталинскую эпоху, которую нынче принято клеймить как тоталитаризм, делались фильмы такого высокого качества, которое при сегодняшней демократии никак не достигается?

Это – очень серьёзный философский вопрос, выходящий за рамки киноведения. Почему-то именно в тридцатых годах, когда репрессии были в самом разгаре, когда все боялись сказать или сделать что-то не то, когда поощрялось и стало массовым явлением доносительство, а на всё наложила свою тяжёлую лапу партийная цензура, начался небывалый расцвет всех видов советского искусства. Парадоксально, но факт: самая несвободная страна мира где над каждым висел дамоклов меч ночного ареста, и марксистское лжеслово, как цепными псами, охранялось бдительными идеологами, стала настоящей страной художественных талантов! Высочайшего уровня достигла живопись, где работали такие мастера, как Нестеров, Дейнека, Рылов, Архипов, Малявин, Корин, Пластов, Лактионов, Непринцев, Решетников и другие. Вряд ли в какой-то другой период Россия могла похвалиться таким обилием скульпторов мирового класса, к числу которых принадлежали Меркуров, Мухина, Шадр, Конёнков, Вучетич и Аникушин. Своими работами они доказывали, что монументальное изобразительное искусство находится у нас на подъёме и занимает одно из первых мест в мире. Музыкальное творчество в области классического жанра было отмечено в России такими именами, как Шостакович и Прокофьев, которым, по всеобщему мнению специалистов, в то время не было равных на Западе.

Ещё более поразительным был феномен советского песенного творчества, достойного того, чтобы специалисты написали о нём тома исследований. Такого взлёта песенного жанра не было во всей нашей истории. И эта планка не опускалась с начала тридцатых и до самого развала Советского Союза, когда песенное искусство вдруг просто вымерло, как вымерли динозавры. Хотя историю советской песни можно разделить на три периода – довоенный, военный и послевоенный, и каждый налагал на неё свой неповторимый отпечаток, её качество оставалось неизменным, и сегодня, когда она безвозвратно ушла в прошлое, мы можем вспоминать о ней как о чуде. Как Дух, о котором говорил Иисус Никодиму, она неизвестно откуда пришла и непонятно куда исчезла. На целых пятьдесят лет русский народ стал поющей нацией, выражавшей в песнях все нюансы своей сложной и богатой душевной жизни. Казалось, эти песни рождались сами, отвечая потребностям народного сердца, их ласкающие ухо мелодии были так естественны, что люди с удивлением спрашивали себя: почему же я сам не сочинил эту мелодию? И всё-таки это не был фольклор, великие советские песни были написаны великими композиторами, появившимися в России в изобилии. Перечесть их невозможно, напомним лишь несколько имён, взятых почти наобум: Дунаевский, Книппер, братья Покрасс, Блантер, Соловьёв-Седой, Никита Богословский, Захаров, Листов, Александров, Новиков, Эшпай, Тихон Хренников, Туликов, Фрадкин, Френкель, Колмановский, Мокроусов и – последние могикане – Пахмутова и Тухманов. Не знаешь, кого здесь выделить, какую песню признать самой-самой – «На закате бродит парень мимо дома моего» Захарова – Исаковского, «Дороги» Новикова – Ошанина, «Одинокая гармонь» Мокроусова – Исаковского или их же «Враги сожгли родную хату». А во «втором эшелоне» у нас были такие песни, которые в любой другой стране были бы признаны вершиной, – назовём хотя бы «Спят курганы тёмные…» Никиты Богословского.

Советское время было также эпохой наивысшего расцвета русской детской литературы, которая сравнялась со всемирно признанной за классическую английской, а то и превзошла её. К ней целиком можно отнести то восхищение, которое было сейчас высказано насчёт советской песни. Тут мы тоже можем похвалиться целым созвездием громких имён, к которому принадлежат Чуковский, Хармс, Маршак, Житков, Агния Барто, Сергей Михалков, Носов, Осеева, Фраерман. Здесь последним могиканином стал ещё здравствующий Эдуард Успенский, но за ним пока никого не видно. Книги этих поэтов и писателей наверняка будут оставаться настольными ещё для многих поколений наших малышей, для которых, как и для нас, первыми поэтическими строками в жизни будут «Одеяло убежало, улетела простыня» и «Ехали медведи на велосипеде».

Великолепной была и советская школа актёрского искусства, оказавшая большое влияние на его развитие во всём мире. Запад многому научился у таких посланцев России, как Иван Мозжухин, Михаил Чехов, Ольга Чехова, Фёдор Шаляпин, Юл Бринер, Питер Устинов, а наши специалисты по методу Станиславского и сейчас приглашаются иностранцами для преподавания не менее охотно, чем тренеры по фигурному катанию. А мы-то знаем, что за границей прославились лишь случайным образом ставшие там известными русские актёры, а основная их часть работала здесь: Жаров, Алейников, Борис Андреев, Николай Крючков, Алиса Коонен, Бабанова, Николай Симонов, Игорь Ильинский, Андровская, Станицын, Грибов, Меркурьев, Раневская, Наум Абдулов, Николай Черкасов, Валентина Серова, Астангов, Борис Ливанов, Ростислав Плятт, Кадочников, Дружников, Янина Жеймо, Мартинсон, Филиппов, Эраст Гарин, Евгений Самойлов, Иван Любезнов, Бабочкин, Свердлин, Царёв, Карнович-Валуа – хватит! Если называть даже только самых выдающихся, списку не будет конца.

Мы уже говорили о том, что тридцатые ознаменовались началом мощного взлёта советской науки. В результате за четверть века наши учёные добились таких успехов, которые буквально ошеломили Запад: вместо девяти лет, отведённых нам американскими специалистами на изготовление собственной атомной бомбы, мы уложились в четыре года, водородную сделали всего чуть позже их, а в космос вышли первыми в мире. Наши либералы, демонизирующие Сталина, отказываются видеть в этом его заслугу: властям, дескать, просто было необходимо оружие для проведения своей милитаристской политики, вот они и не жалели средств на соответствующие отрасли науки и техники. Тут можно было бы возразить, что, кроме денег, для такого потрясающего рывка нужен был ещё гений наших учёных и организаторов производства. Но даже если сводить всё к деньгам, то факт такого же подъёма советской культуры так не объяснишь: его мастера вовсе не купались в субсидиях, их часто пропесочивали идеологи, фильмы нередко годами лежали на полках, романы не печатались, поэты подвергались критике. Шостаковича однажды так разнесли в печати, что он чуть не повесился, на Прокофьева наклеили ярлык «формалиста». И, несмотря на это, искусство достигло такого уровня, которому нынче, когда всё дозволено, мы можем только завидовать. Постоянные придирки надзирателей за культурой, желавших «быть более католиками, чем сам папа», препятствовали развитию искусства, доводили творческих работников до инсульта, но тот единственный человек, который моментально мог бы прикрыть всё сомнительное, почему-то не прикрывал его. Что же мешало ему это сделать?

Распространено убеждение, что дать оценку отрезку нашей истории от 1930 до 1953 года – значит дать оценку деятельности Сталина, поскольку он имел огромную власть и поворачивал ход событий куда хотел. Поэтому все споры о нашем советском прошлом сводятся к вопросу, хороший или плохой был Сталин, спас он Россию или погубил, служил добру или злу. Такая методология в корне неправильна и никогда к истине не приведёт. В основу исторического исследования, касающегося этого периода, должна лечь мысль о том, что это был период медленного и болезненного избавления русского народа от соблазнившего его лжеслова и возвращения к единственному подлинному источнику жизни – к Слову. Народ был здесь первичен, а Сталин и всё другое – вторично.

После Октябрьского переворота один бывший царский офицер, поддерживавший до этого Временное правительство, задумал собрать своих единомышленников и перебить взявших в свои руки власть большевиков. Фактически, это был замысел организации Белого движения ещё до того, как Алексеев и Корнилов стали создавать его на Кубани. Будучи верующим человеком, этот офицер обратился за благословением к известному петербургскому священнику, снискавшему всеобщее уважение высотой своей духовной жизни. Вместо благословения он услышал резкие, почти гневные слова: «Вооружённая борьба с большевиками ни к чему не приведёт. Они пришли потому, что Россия изменила своей вере и вызвала гнев Богородицы. Когда мы образумимся, Богородица нас простит, и большевики падут сами собой».

Мудрость этого батюшки в полной мере можно оценить только сегодня (хотя примерно то же самое многократно повторял святой праведный Иоанн Кронштадский). Отец чем сильней любит своё чадо, тем больней его бьёт, наказывая. Революция и Гражданская война были для России жестоким Божьим наказанием, но разве она его не заслужила? Ведь к рубежу девятнадцатого и двадцатого столетий весь верхний слой российского общества и часть простого народа были духовно заблудшими людьми, пребывающими во грехе безбожия. Чехов писал Куприну: «Я с удивлением смотрю на всякого верующего интеллигента». Семинаристы прятали под подушками сочинения Маркса и революционную литературу. Многие русские купцы, в частности Савва Морозов, давали деньги на революцию. Призыв батюшки Иоанна Кронштадтского «Русь, держись за святое православие, в нём твоё спасение!» был для большинства пустым звуком. Как ещё мог Господь помочь сошедшей с ума России «в разум истины прийти»? Только через страдание, иного способа не было. И Он послал нам страдание революции, но так рассчитал его меру, чтобы оно нас не убило, чтобы мы выжили. И наш самый выносливый в мире народ перетерпел всё сполна и не ушёл с мировой геополитической сцены. С этого момента направление его исторического движения сменилось на противоположное: раньше он шёл к пропасти, теперь очень медленно, нащупывая ногой почву перед каждым шагом, стал от неё отходить. Так что 1929 год все-таки можно назвать Годом великого перелома.

Только в свете такой историософской концепции возможно понять появление в тридцатых годах фигуры Сталина. Это был первый шаг русского народа на его возвратном пути к самому себе. Представление о Сталине как о хитром азиате, который околдовал целую нацию и стал помыкать ею, как его левая нога захочет, не только антинаучно, но и оскорбительно для нации. Пусть русофобы сколько угодно кричат о «рабской крови», текущей в русских жилах со времён татаро-монгольского ига, – мы-то с вами знаем, что наши предки ни перед чьей силой, включая и силу Батыя, угодливо и трусливо не сгибались. На знаменитой скульптуре Родена французский аббат изображён героем, который, отдавая захватчикам ключи от своего города, делает не угодливую, а презрительную мину. В этом и заключается его героизм – в выражении лица! А русские никому никогда не отдавали ключей, и великий Наполеон напрасно ожидал этого акта, сидя на Поклонной горе. А то, что Сталин оказался у нас на вершине власти, – это результат того, что народ, вопреки природной робости этого человека, в течение нескольких лет буквально выдавливал его туда, ибо единовластие было для тогдашней России единственным спасением. Не было больше сил терпеть и дальше бесконечные партийные дискуссии о том, кого надо слушать – Маркса, Ленина или Каутского, кормить и дальше всю эту свору кабинетных теоретиков, каждый из которых настаивал на том, чтобы на живом теле русского народа поставить именно его эксперимент.

У опытных туристов есть такое правило: если группа заблудилась в лесу и начинаются споры, в каком направлении двигаться дальше, надо выбрать кого-то одного и куда он всех поведёт, туда и идти, так как хуже гвалта не может быть ничего. А в России двадцатых стоял незатихающий гвалт – каждая кухарка поверила Ленину, что может управлять государством. И народ стукнул кулаком по столу: всё! Управлять государством должен кто-то один! И предоставил полномочия Сталину.

Это совершенно обычная вещь, повторявшаяся в истории много раз. Устав от сенатской разноголосицы, римляне в 27 году до нашей эры уполномочили на власть императора. Не желая выносить распри между крупными землевладельцами, французы в XV веке доверили единовластие Людовику XI. В том же XV веке, когда образовалось Французское национальное государство, княжеские усобицы переполнили чашу терпения русских, и они поручили управление страной Василию Тёмному. Российская специфика этой повсеместной исторической фабулы состоит лишь в том, что мы если уж отдаём в чьи-то руки власть для наведения порядка, то отдаём по-настоящему, не подвергая своего выдвиженца постоянной мелочной критике и предоставляя ему возможность вырабатывать правильный курс методом проб и ошибок. Такова русская натура.

Как наши получившие от народа мандат на управление вожди учатся не только на своих ошибках, но и на шкуре этого народа, Сталин продемонстрировал с большой наглядностью. Опьянев от власти, он решил придать ей мистическое измерение, став не только политическим руководителем, но и верховным жрецом культа человеческих жертвоприношений, и прошло много лет, пока он понял, что русские не язычники и для них такая мистика не подходит. С индустриализацией он справился успешно, зато коллективизация стала его величайшей ошибкой, но народ её стерпел и простил. Главным для народа было даже не то, на что конкретно мобилизует сильная централизованная власть коллективную энергию, а само наличие огромных мобилизационных возможностей у такой власти. И как только началась война, стало ясно, что народ был прав, когда всё терпел ради сохранения этих возможностей. Блицкриг не удался Гитлеру только потому, что в совершенно не готовом к войне Советском Союзе власть оказалась способной организовать блицсопротивление, быстро передвигая войска куда надо, и за считаные месяцы наладить в тылу производство военной техники и боеприпасов. Вот тут и сработал пресловутый «тоталитаризм»: попробуй в 1942 году какой-нибудь начальник станции не пропустить в точно указанное время идущий на фронт эшелон! Да такого ему и в голову не могло бы прийти. А там, на фронте, бойцы не представляли себе, как можно не подчиняться приказу командира. Тем и победили.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.