О православии
О православии
На запретной территории
Июнь 2007 года
Журнал «Вода живая», Санкт-Петербург
Беседовала журналист и религиовед Анастасия Коскелло
Интервью с Александром Щипковым, помощником Председателя Совета Федерации, председателем Клуба православных журналистов.
– Вы пришли в Церковь в 1970?е годы. Поменялись ли Ваши ощущения от Церкви, от Православия с тех пор?
– Поменялись, конечно. Тогда они были восторженно-неофитскими… Замечу при этом, что я никогда не употребляю слово «неофит» в уничижительном смысле. Неофитство – это дар Божий, это то, что человек ещё не заслужил, это то, что Господь даёт ему как бы «наперёд».
– Можете рассказать об этом состоянии исходя из Вашего опыта?
– Конечно, только исходя из своего опыта я и могу говорить. В период «неофитства» Господь даёт человеку почувствовать Его, – ещё только Его, а не Церковь. Просто ты неожиданно начинаешь чувствовать, что Он есть. Ты ещё не в состоянии сформулировать то, что произошло, как-то логично описать своё состояние, есть только ощущение, что есть ты и есть Он, Бог, и ты начинаешь с Ним разговор. Ты ещё не знаешь красоты канонических молитв, ты молишься стихийной, полубессвязной молитвой… Вообще это состояние эйфории, блаженства и одновременно тревоги и волнения перед открывающимся пространством.
– Вы думаете, это так у всех, кто приходит в Церковь?
– Уверен, что Бог однажды открывается каждому человеку. Лично. Персонально. Интимно. Другое дело, что один это первое обращение Бога к нему услышит и «подхватит», а другой – отвергнет или просто поленится на него ответить.
– А когда это состояние заканчивается?
– Когда ты начинаешь эту свою неоформленную молитвенную жизнь оформлять, структурировать и помещать в какие-то рамки.
– А можно без «рамок»?
– Нет, нельзя. Религиозная жизнь без рамок и дисциплины – путь в ересь. Обычно в Православной Церкви люди начинают регулярно ходить на литургию, вычитывать утреннее и вечернее правило, строго поститься, меняют одежду, прическу. Вообще неофит стремится к монашеству. От этого, кстати, окружающие начинают над ним посмеиваться: мол, смотри, шею сломаешь.
– Над Вами смеялись тоже?
– Конечно, как и над многими в такой ситуации. Но на самом деле, ничего тут смешного нет. Кажется, что неофитство – это только внешняя форма, а ведь за ней стоит очень важное содержание. Неофитство – это состояние «бесплатного» чувства Бога.
– А что приходит ему на смену?
– Ну а дальше – не то, чтобы ты становишься теплохладным, но это «бесплатное» состояние эйфории заканчивается. Дальше нужно прилагать усилия, работать. Причём, помня этот свой замечательный опыт, – и головой, и сердцем, – ты хочешь вернуть его, а это оказывается очень трудно. Особенно, когда есть какие-то неудачи и падения. Из-за них иногда даже отдаляешься от Бога.
– В чём это выражается? Перестаешь ходить в церковь?
– Ходить в церковь на богослужения очень важно, но церковная дисциплина – это в первую очередь внутренний порядок. Порядок, который ведёт тебя к Евхаристии. Но кто сказал, что православный человек – это только тот, кто регулярно ходит в церковь? А если у человека ног нет? Ну, допустим причащаться можно на дому… Но даже если он не причащается, разве можно исходя из этого утверждать, что он – не православный, не христианин? Он может всю жизнь сидеть в заточении или быть за что-то отлучён от причастия на двадцать лет. Мало ли как бывает в церковной жизни… Да даже если он некрещёный: ведь если человек крестится не в младенчестве, а в сознательном возрасте, значит он крестится по вере – то есть, он сначала обрёл православную веру и стал православным христианином, а потом уже принял крещение и вступил в Церковь со всеми добровольно взятыми на себя дисциплинарными обязанностями.
– То есть человек, отдаляясь от Бога, может оставаться христианином?
– Вся жизнь христианина – это вообще некая «синусоида», это постоянное борение, он то приближается к Богу, то от него отдаляется.
– Каких моментов больше?
– Равное количество. Как только опустишься, Бог напоминает о себе и помогает тебе опять подняться. Главное – не забывать в суматохе жизни просить у Него помощи и благодарить за эту помощь.
– А как вы считаете, изменилась ли Русская Православная Церковь с тех пор, как вы впервые пришли в неё?
– Тут надо сделать необходимое уточнение: Церковь со дня устроения её Иисусом Христом не меняется. Церковь – это, по мистической сути, не видоизменяемое явление. А внешне – конечно же, идёт исторический процесс, и Церковь в нём участвует. Видимая часть Церкви, конечно, меняется. Меняется язык, музыка, архитектура.
– А люди?
– С этим сложнее. Конечно, можно, наверное, говорить о духе Церкви – не в смысле мистическом, а в смысле субъективного ощущения. Он создаётся из внешнего вида духовенства и мирян, из манеры говорить, общаться. В таком смысле дух Церкви, конечно, поменялся по сравнению с 1970?ми годами.
– Каким образом?
– Тогда каждый, кто заходил в храм, испытывал чувство пусть минимального, но риска. Ощущение было, как в аэропорту: прошёл паспортный контроль – считай, уже улетел… Это было всё равно что оказаться на запретной территории. У старушек, которые в основном тогда были в приходах, может, такого острого чувства и не было – хотя тоже могло быть, ведь репрессии коснулись почти всех семей в стране. При этом я не утверждаю, что пришёл в Церковь в очень уж опасные времена: всё-таки, 1970?е – это не 1920-е, за веру уже не закапывали заживо и не расстреливали.
– Когда эта атмосфера риска, о которой вы говорите, в начале 1990?х исчезла, что пришло ей на смену?
– Это было сложное и путаное время. У меня лично возникло ощущение, что в мою Церковь пришли чужие люди – комсомольцы. Я очень ревностно к этому относился. Первое чувство было такое: «А по какому, собственно, праву?! Вы – чужие, Вы – внешние»…
Это было очень опасное чувство, потому что нет в Церкви «внешних». Интеллектуально я это и тогда понимал, – я знал, что Церковь по определению открыта для всех, – но вот эмоционально я с этим примирился не сразу.
– Что Вам в этом помогло?
– Только время. Это было как грипп – он ведь может и сам пройти, без лекарств.
– Но от гриппа-то можно и умереть…
– Да, можно. Поэтому, кстати, многие в тот период по причинам, о которых я упомянул, ушли из Русской Православной Церкви в различные самосвятские юрисдикции. Ушли, но вернутся. Не сами, так их дети вернутся. А для тех, кто остался, период 1990?х был очень важным временем отстаивания своего права быть в Церкви. В результате многие, наконец, стали ощущать себя в Церкви хозяевами.
– Это хорошо?
– Почему нет? Мы любим свою Церковь, мы заботимся о ней, уважаем её правила и установления. Мы члены Церкви и мы хозяева в ней. Заботливые и рачительные. В Русской Православной Церкви, к сожалению, это чувство – быть хозяином в Церкви – не очень развито у мирян, да и у некоторых священников его пока нет. А если ты не чувствуешь себя полноценным хозяином дома, то ты и не берёшь на себя ответственность за этот дом.
– Многие, пришедшие в Церковь в 1960-1970?е, с восторгом вспоминают о временах запретов, самиздата, кочегарок. Они говорят, что жить тогда было интереснее. Для вас это было так?
– Так говорят только те, кто наблюдал за процессом со стороны. Однажды Эда Моисеевна Береговская, в прошлом мой преподаватель стилистики французской литературы, сказала: «Саша, какая в те годы у вас в кочегарках была глубокая насыщенная жизнь!». Я ответил: «Кочегарка – это не только собрания поэтов, философов, художников, рок-музыкантов. Кочегарка – это грязь, водка, мат, ржавые экономайзеры, дикий, сутками непрекращающийся рёв насосов, крысы, сырость, утечки газа, аварии при минус двадцати. И абсолютно беспросветная уверенность в том, что так будет всегда».
– То есть сейчас для вас жизнь стала интереснее?
– Конечно, да.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.