Откуда есть пошла Русь
Откуда есть пошла Русь
Начнем с того, что геополитики называют местопребыванием. Александр Блок, запугивая Европу скифами, напоминал ей после свершившейся Октябрьской революции: «Да, скифы – мы, да, азиаты – мы…» На самом деле Россия изначально была по большей части своего славянского населения Европой. Патриарх всея Руси Его Святейшество Кирилл, выступая в июне 2008 года в Киеве на праздновании 1020-летия крещения Руси, напомнил нашим славянским братьям, что Россия, Украина и Беларусь – это и есть Святая Русь. К скифам славяне имели очень отдаленное отношение. Они – потомки древнего и когда-то в Европе многочисленного племени, обобщенно названного потом славянами. Занимали древние славяне громадную территорию, включая значительную часть южного побережья Балтийского моря. Нынешняя Пруссия расположена на славянских землях, лежавших вдоль и восточнее реки Полабы (теперь Эльбы). Племя славян постепенно распространялось на юг вдоль «пути из Варяг в Греки». Уже потом началось движение на северо-восток, где постепенно и сформировалась великорусская ветвь славянства.
Славянская городская культура появилась раньше Рюрика. Поэтому его вряд ли безоговорочно следует считать родоначальником славянской государственности. В своей обширной работе «Древняя Российская история» М.В. Ломоносов достаточно убедительно показывал, что пришедшие на Русь варяги были выходцами не из Скандинавии, а как раз из племен, населявших южное побережье балтийского моря и имевших много общего с новгородцами в смысле языка и культуры. Представители этих племен были достаточно воинственными, ведь общим занятием всех вообще народностей как севера, так и юга Балтики был грабеж соседей. Странно было бы приглашать «княжить» кого-то со своими воинами, с которыми из-за языкового барьера даже и общаться было бы трудно! Так что у нас не меньше оснований относить себя к европейцам, чем у потомков франков и германцев.
Вся европейская культура своими корнями уходит в Древнюю Грецию и Рим. Но ведь и наша культура на том же базируется. Кириллица-то есть адаптированная к особенностям славянской речи греческая азбука. Старинные тесные контакты с Грецией вообще имели громадное значение для формирования главного отличительного признака нации – нашего языка. Об этом, как всегда, точно и убедительно сказал А. Пушкин: «Как материал словесности, язык славянорусский имеет неоспоримое превосходство перед всеми европейскими… В XI веке древний греческий язык вдруг открыл ему свой лексикон, даровал ему законы обдуманной своей грамматики… Сам по себе уже звучный и выразительный, отселе заем лет он гибкость и правильность».
Киевская Русь по своему культурному развитию отнюдь не стояла ниже франкогерманской Европы, которая в то время тоже совсем не считала Русь варварской! Династический брак связывал Русь и Норвегию, а дочь Ярослава Мудрого, ставшая королевой Франции, жаловалась отцу, сравнивая Киев и Париж, что он ее в какую-то дыру отправил!
Духовная и культурная близость европейцев и русских чётко прослеживается и в более поздний период. Обратим внимание на то, как легко произошло взаимопроникновение литературы и музыки. Это сейчас усиленно насаждаемый музыкальный строй с национальными корнями никак не связан. М. Глинка в свое время писал, что «музыку создает народ, а мы, композиторы, ее только аранжируем». Его же «Арагонская хота» в Испании сейчас воспринимается как народная. Этот аранжированный музыкальный строй стал естественной составляющей общеевропейской музыки.
Трагедия произошла в результате татарского нашествия. Русь спасла ценой своей крови всю Европу (не воздух же рассеял мечи русских воинов) и именно в этот период и позволила, по выражению А.И. Герцена, Европе обогнать себя.
Спасшаяся Европа развивалась и, как это было во все времена, стала смотреть с высоты достигнутого на Русь как на страну варваров. Ничего нового здесь не было. Так же смотрел Древний Рим на своих современников – франков и германцев.
Такое полуснисходительное-полупрезрительное отношение к русским четко прослеживается в сочинениях ряда европейских авторов, например, у Герберштейна. В то время, однако, не было возникшего гораздо позже чувства, которое можно было бы назвать страхом. Появилось это чувство тогда, когда «Россия вошла в Европу как спущенный корабль – при стуке топора и громе пушек».
Стук топора еще можно было бы выдержать. А вот гром пушек вызывал чувство опасения. После Нарвской конфузии еще можно было смеяться над Петром, но когда через год был разбит корпус Шлиппенбаха, а еще через два заложен Санкт-Петербург, то смех поутих.
Совсем уже тревожно стало, когда под Полтавой была разгромлена лучшая армия Европы во главе со всеми признаваемым выдающимися полководцем. Все это случилось за секунду по историческим меркам. Появление чего-то совершенно неожиданного, но способного существенно влиять на привычную жизнь выбивает, как и в обычной жизни, из колеи и приводит к необходимости постоянно оглядываться и учитывать такой новый фактор.
Российский канцлер времен Екатерины Великой А. Безбородко не слишком бахвалился, когда сказал, обращаясь к более молодым: «Не знаю, как будет при вас, а при нас ни одна пушка в Европе без нашего разрешения выстрелить не могла!»
К сожалению, стойкое чувство отторжения России испокон веков сохранялось в Европе. Не случайно современный глава дома Романовых князь Николай Романов, всю жизнь проживший в Европе и хорошо знающий ее изнутри, отметил: «Все-таки всегда в других странах было какое-то негативное отношение к России старых времен, прошлых времен и недавних времен. То есть всегда желали как-то повредить России».
Кстати, в прошлом Россия ничего плохого Европе не делала: не отторгала от нее целые куски, не угоняла людей в рабство, не сожгла Париж в отместку за пожар Москвы.
Постоянно ставится в укор судьба Польши. Почему-то не так часто вспоминается, что Пруссия тоже от Польши изрядный кусок отхватила!
Настоящая опасность возникла при коммунистическом правлении, при котором и появилось навязывание Восточной Европе своих порядков, депортации населения и т.д. Почти вековое идеологическое противостояние двух систем не могло не отразиться и на взаимоотношениях. Тем более что с самого начала большевиками делалось все возможное, чтобы реализовать утопию мировой революции. Здесь лежащую на поверхности причину усмотреть не трудно.
Однако, как уже и отмечалось, и более раннее время сбрасывать со счетов не следует.
Кое-что можно объяснить, опираясь на такое модное понятие, как менталитет.
Занявший Москву Наполеон был изумлен фактом выезда из нее населения, причем прежде всего верхушки. Это было совершенно неожиданно и никак не отвечало опыту Европы, подносившей ему одни за другими ключи от своих столиц. Это не мешало иностранцам по-прежнему смотреть на нас свысока. Л.Н. Толстой точно отобразил роль иностранных советчиков того времени: «Они всю Европу отдали ему (Наполеону. – Ред.) и приехали нас учить!»
Осаждавшие Севастополь в середине XIX века англичане и французы вряд ли могли представить себе сцену, о которой написал Е.В. Тарле. Приведем цитату: «Вот факт: подходит Нахимов к группе матросов на бастионе, спрашивает:
– Сколько вас тут осталось? Скоро смена придет?
– Да нет, не надо смены, нас еще двести человек, на два дня хватит!»
При этом не только матросы себя не считали героями, но и на любимого ими П.С. Нахимова как на героя не смотрели. Просто они находили вполне естественным, что ни они, ни Нахимов с бастионов не уйдут и, поэтому, вполне друг друга понимали и полагали, что только так и может быть.
Средневековая Европа оставила нам множество рыцарских замков и множество романов. У нас нет ничего подобного. После Киевской Руси не было и культа героев. Всегда приходилось всем стоять насмерть. Неожиданную мысль высказал А.С. Пушкин: «…у нас не было феодализма». Чушь какая-то, скажет читатель. Но прочитаем самого А. Пушкина: «Одна фамилия, варяжская, властвовала независимо, добиваясь великого княжества. Феодальное семейство одно. Бояре жили в городах при дворе княжеском, не укрепляя своих поместий, не сосредоточиваясь в малом семействе, ни враждуя противу королей, не продавая своей помощи городам. Но они были вместе, придворные товарищи об их правах заботились, составили союз, считались старшинством, крамольничали. Великие князья не имели нужды соединяться с народом, дабы их усмирить. …История России требует другой мысли, другой формулы…»
Пушкин считал, что это плохо, так как в результате в обществе не создался слой достаточно независимый и с известным чувством собственного достоинства аристократии. Даже в дотатарский период у нас не могла бы появиться Великая хартия вольностей, в которой декларировались права не только баронов, но и просто англичан. Правда, у нас не было и права первой ночи, хотя и можно было завести крепостной гарем!
Принято издеваться над типично русским «авось» да «небось». Ну а как без этого можно было обойтись?
Представим себе крестьянина, которому нужно зимой через лес проехать десятки верст до другой деревни. Мог бы он быть уверенным, что до конца доедет? Понятие «авось» и отражало необходимость приспосабливаться к условиям неопределенности, или, выражаясь математическим языком, жить по правилам нечетной логики. Н. Лесков это хорошо выразил, когда писал, что «авоска» с «небоской» «добрые теплые ребята, способные кинуться, когда надобно, и в огонь и в воду… ». Вполне реально, что это и образует пропасть между рациональным Западом и иррациональной Россией. Может быть, это и плохо, но без такой иррациональности Россия вряд ли бы выжила!
Один «иррациональный» народ невольно симпатизирует другому с теми же чертами. Соседняя Германия, населенная немцами, которые «без инструмента с кровати не свалятся», никогда не была близка сердцу русскому. Известная французская безалаберность была более созвучной!
Распространено мнение, что преклонение перед Европой началось с Петра Великого. Был грех! Не надо забывать, однако, что после Нарвского урока Петр планомерно заменял иностранцев русскими, как только последние достигали в своем деле нужного уровня. Высокие посты сохранялись за теми иностранцами, для которых Россия становилась второй родиной и которые начинали жить ее интересами и чувствовать себя частью русского народа. Этот принцип в дальнейшем, к сожалению, часто нарушался. Кстати, и в прошлом наши великие предки покорно головы перед Европой не склоняли.
Пушкин писал, что ни за что не хотел бы иметь другой истории, кроме истории своей страны, а Суворов с гордостью декларировал, что он не немец, а природный русак!
К сожалению, многие наши представители так называемой интеллектуальной элиты никак это понять не могут и, более того, всегда считают, что иностранец потому всегда прав, что он иностранец. Забывают, что на Западе умные люди тоже не так уже часто встречаются. Обеспокоенный Чечней лорд Джадд все никак не мог взять в толк, что Чечня – не Англия и что права человека там и тут иметь полностью совпадающий смысл не могут. Потребовались взрывы в лондонском метро, чтобы Т. Блэр потребовал эти самые права человека и в Британии урезать.
Запад не поддерживает сепаратизм курдов, понимая, что это может взорвать весь Ближний Восток. Что ситуация с Чечней аналогична – признавать как-то не хочется! Вряд ли ущемление прав чеченцев так уже всех беспокоит. Скорее, такое отношение имеет своей причиной стойкое желание как-то эту непонятную Россию пнуть.
Пинали и пытались распять Россию многократно. Это Европа, используя смутные времена, направляла то поляков, то французов, то немцев покорять Россию. Это Европа, как напоминали Максим Горький, Иван Бунин, а потом Александр Зиновьев и Александр Солженицын, устраивала Святой Руси второе крещение и ее распятие на Русской Голгофе. До этого во все «смутные времена» Россия умела собраться силой и духом. Даже крепостные крестьяне становились патриотами, чувствуя себя не «рабами», а борцами.
Это проявилось и в так называемое Смутное время начала XVII века. Фактически распавшееся тогда государство было восстановлено движением снизу. Возглавить его пришлось тогда никому неизвестному Минину и не занимавшему никаких высоких постов князю Пожарскому. Это был едва не единственный случай в мировой истории, когда народ спас сам себя, найдя в своей толще и без всякой подсказки необходимых по нравственным и деловым качествам лидеров. Это событие никак нельзя сравнивать с явлением Жанны д’Арк во Франции.
Ситуация и отношение с Европой стали меняться при Петре Великом. К тому времени уже стало достаточно ясно, что дальнейшее существование великорусской народности и государства, ограниченного барьером от Европы и ничем не ограниченного с Востока, невозможно без тесных связей с этой самой Европой. В общем-то это знали уже и Александр Невский, не отдавший шведам выход из Невы, и Иван Грозный, долго воевавший, к сожалению, без успеха, за возвращение Ливонии. Понятным было и то, что решение этой задачи возможно только военным путем. Стрельцы же и дворянская конница для такой войны совершенно не годились.
Создание многочисленной регулярной армии европейского типа, флота и новой администрации, без чего нельзя было предельно мобилизовать все силы страны, привело к тому, что обритые хозяева были практически нацело отделены от бородатых производителей. Частичное возвращение дворянства в деревенскую Россию произошло только при Екатерине Великой после указа Петра III о вольности дворянской, т.е. отмены введенной при Петре Великом обязательной пожизненной государственной службы для всех представителей дворянства. Но к этому времени раскол зашел так далеко, что вполне можно было говорить о появлении на одной и той же территории двух народов, говорящих, правда, на одном и том же языке, но довольно сильно различавшихся по образу жизни, восприятию действительности и т.д. Все это позже стало называться ментальностью. Бытует мнение, что «верхи» и говорили-то не по-русски, а по-французски. Число таких людей было в общем-то очень мало.
Благодаря военным успехам ушел в прошлое и страх частого непредсказуемого нашествия. Эксплуатация же крестьянина оставалась. Уважения же крестьян к владельцам как к умелым хозяйственникам тоже не возникало. Образовывался не только раскол, но и неприятие самым многочисленным слоем населения возвышающегося над ним господствующего класса. Низы к этому классу относили не только самых богатых, но и нарождающуюся не очень богатую интеллигенцию. Тем не менее все считались барами, только одни побогаче, а другие победнее.
Различие между ними было, однако, столь велико, что крестьянство отвергало даже «народников». Эти деятели также постепенно догадались, что с народом ничего не выйдет, и породили язву, продолжающую разрастаться уже и в наши времена, – политический терроризм.
Действия этих людей масса народа не поддерживала и отнюдь не одобряла убийство царя-Освободителя. Это прекрасно понимали революционеры следующей генерации – большевики. В подходящий момент и при благоприятной ситуации они обратились к народной массе с вполне понятными призывами – «кончать войну и грабить награбленное».
Но коренное различие в менталитетах сословий конца XIX – начала XX веков хорошо видели и описывали многие наши выдающиеся писатели.
Массой крестьянства никогда не овладевала идея личного обогащения путем усилий, базирующихся на повышенном уровне интеллектуальной и трудовой активности. Выделявшиеся из общей массы подобные представители часто не только не пользовались общим уважением, но получали кличку мироедов. Идея же «грабь награбленное» была вполне доступной и понятной еще со времен Стеньки Разина и Емельки Пугачева. Именно такими призывами, насаждавшимися к тому же сверху, и удавалось порой натравливать большую по численности часть, казалось бы, одного народа на другую. Конечно, можно говорить и тогда о борьбе классов, однако победители отнюдь не были носителями передовых экономических производственных отношений.
Можно в результате сделать вывод, что революции во Франции и России глубинного общего, несмотря на некоторое внешнее сходство, не имели. В первом случае борьба шла за то, чтобы восторжествовали новые экономические формы, а во втором только за новый кусок земли за околицей. Да и господствовавший в 1991 г. класс партгосноменклатуры был свергнут не потому, что к власти рвалось некое «третье сословие», которого просто в России не было, а потому, что подавляющая часть народа не только перестала ощущать необходимость существования насквозь прогнившей руководящей верхушки, но и чувствовала ее прямой вред.
Буржуазия стала появляться не до 1991 г., а после него. Вряд ли эту новую революцию можно было называть буржуазией по аналогии с Францией. Надо было ей придумать тогда уже какое-то новое название. Может быть, антитоталитарная? Положение о том, что революции совершаются тогда, когда верхи не могут управлять по-старому, а низы не хотят по-старому жить, верно всегда. Содержание же этого неудовольствия может быть самым разнообразным.
Невозможно представить себе, чтобы в XIX веке произошла революция в США. Отдельные выступления рабочих были и там, но в целом идея «грабь награбленное» массами не владела. Необходимости менять политический и экономический строй тоже не ощущалось. Наша «социалистическая» революция произошла в стране, в которой подавляющее число жителей и слова-то такого не знали и поэтому никак сознательно не могли стремиться к новой экономической и политической организации. Желающих же «отнять и поделить» всегда было и остается очень много.
Вот в 1991 г. избавиться от власти райкомов и обкомов хотело уже явное большинство, включая и самих членов «монолитной» многомиллионной партии строителей коммунизма. Слава богу, обошлось все без большого кровопролития.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.