1) Понимание авторства средневековой литературы

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1) Понимание авторства средневековой литературы

Представление об авторстве, ставшее привычным для нас, сложилось сравнительно недавно. «Фигура автора принадлежит Новому времени, по-видимому, она формировалась нашим обществом по мере того, как с окончанием средних веков это общество стало открывать для себя достоинство индивида, или, выражаясь более высоким слогом, „человеческой личности“», – писал Р. Барт[296]. У Р. Барта индивид и личность являются синонимами. Там, где автор не стремится передать свою индивидуальность, остается чисто символическая деятельность письма, для автора наступает смерть, остается рассказ ради самого рассказа, а не ради воздействия на действительность. Здесь действует не автор, а сам язык[297].

Как видно, для литературы Нового времени очень важно передать читателю субъективный, личностный взгляд автора. Совсем иначе обстояло дело в средневековой литературе. Д. С. Лихачев писал об авторстве древнерусских произведений: «Произведение Нового времени отражает собой личность автора в создаваемом им образе автора. Иное в искусстве средневековья. Оно стремится выразить коллективные чувства, коллективное отношение к изображаемому. Отсюда многое в нем зависит не от творца произведения, а от жанра, к которому это произведение принадлежит. Автор в гораздо меньшей степени, чем в Новое время, озабочен внесением своей индивидуальности в произведение»[298]. Древнерусская литература представляла собой продукт коллективного творчества составителей, редакторов, переписчиков. Особенно ярко коллективное начало выражено в летописях – одном из жанров средневековой литературы. Д. С. Лихачев писал, что «каждый летописец пользовался трудами своих предшественников, очень мало иногда изменяя их текст, но совершенно меняя композицию и идею произведения путем комбинирования предшествующих летописных произведений»[299].

Слабость личностного начала в древнерусской литературе приводит к тому, что к ней неприменимо понятие индивидуального авторского стиля. В. В. Виноградов связывает проблему поиска авторского стиля с анализом и структурным воссозданием творческой личности автора. Но для средневековой литературы это сделать сложно, так как в ней «категория индивидуального стиля не выступает как фактор литературной дифференциации и оценки произведений словесного творчества почти до самого конца XVII в.»[300].

Отсутствие индивидуального авторского стиля приводит к тому, что в средневековой литературе сложно выделить автора из текста, а также атрибутировать текст определенному автору: «У нас есть тексты без авторов, авторы без текстов, произведения, которые имеют более чем одного автора, и произведения, принадлежащие единому автору»[301]. Хорст Венцель приводит латинский перевод слова «автор» в Средневековье. Это первоначальный творец, инициатор, поручитель, свидетель, пророк, учитель. Отсюда следует, что мы меньше всего можем представить автора как историческое лицо, которое можно исторически сконструировать из текста[302]. В средневековой литературе, как правило, не автор приводил текст, а текст приводил автора. Авторство не обязательно приписывалось тому, кто являлся автором в соответствии с современными представлениям. Поэтому Хорст Венцель пишет, что понятие авторства охватывало не только поэтов, писцов, редакторов, но и общественное распространение, литературную стилизацию и фиксацию в миниатюрах изображений, с которыми ассоциировалось производство текстов в Средние века[303]. Собственно письменный текст часто не имел здесь самостоятельного значения, а служил только пояснением к изображению. Создателями средневекового произведения был не только тот, кому принадлежал замысел сочинения, ими являлись и переписчики, и миниатюристы.

В Средневековье не видели существенной разницы между писателем и читателем. Средневековый кодекс чтения предоставлял читателю возможность писать на полях и усваивать текст посредством комментария[304]. Современная исследовательница Л. В. Столярова, изучающая рукописные книги XI–XIV вв., отметила читательские записи на полях. Но они не представляли собой какой -либо ценности в глазах средневекового человека, помещались в самых неудобных местах, нередко писались плохими чернилами. Все же труд писца кодекса вовсе не был анонимным: «Вопреки сложившейся в историографии точки зрения об анонимности труда древнерусских книжников, последние отнюдь не скрывали своего имени, однако стремились к составлению уничижительных самохарактеристик – дани авторской „скромности“ и проявлению величия богоугодного труда писца»[305]. Основное значение древнерусские книжники проявляли выходным записям, свидетельствующим о книгопроизводстве или о труде писца. Записки же, носящие в какой-то мере личный характер, – дневниковые, молитвенные, эмоциональные и собственно именные – выделялись в тексте гораздо меньше[306]. Для средневекового человека интерес представляло прежде всего имя писца кодекса, поэтому оно и не скрывалось. Анонимность большинства произведений с точки зрения современных представлений об авторстве связана с особенностями средневековой культуры. Здесь не знали авторского права, автора как творца сочинения. Строго говоря, существовала единственная книга, не подлежащая изменению, – Священное Писание. Все остальные авторы не творцы, а переписчики этого текста, поэтому никто из них не может претендовать на полную власть над произведением. Средневековая русская литература не составляла исключения, в ней тоже отсутствовало привычное нам представление об авторе. В. В. Виноградов писал о такой особенности древнерусских произведений: «Границы между писателем – создателем литературного произведения, компилятором – составителем, „сводчиком“, редактором, а иногда и переписчиком, в древнерусской литературе нередко являются очень зыбкими»[307]. Отсутствие в Средневековье современного нам представления об авторских правах приводит к тому, что древнерусский памятник постоянно заимствует из других произведений и сам, в свою очередь, служит материалом заимствования для них. В древнерусской литературе было постоянное стремление улучшать одно произведение за счет другого[308]. Средневековое произведение было открыто для любых изменений. К нему могут быть применены слова Р. Барта о многомерности письма, где «текст соткан из цитат, отсылающих к тысячам культурных источников»[309].

В Средневековье для произведения был важен не столько автор, сколько принадлежность к авторитетной традиции. Манфред Эйкельман пишет, что понятия «автор» и «авторитет» в Средние века почти исключали друг друга[310]. Отсюда две различные литературные практики: автор или сам удостоверял требования к художественности, правдивости и т.д. своих произведений, или автор создавал свои произведения в рамках традиционной литературной истории, в которой авторы, а также их произведения приобретали ранг компетентной профессиональной инстанции. Две литературные практики базировались на одинаковом понимании того, что авторы и их произведения были авторитетными[311]. С. С. Аверинцев замечает, что для архаического сознания имя автора есть знак авторитета[312]. У С. С. Аверинцева категория авторства, в отличие от категории авторитета, – неповторимость творческой инициативы и вызванные ею историко-литературные события. Там, где отсутствует «личность» в смысле индивидуальности, остается лишь некое присущее лицу и делегируемое им через имя достоинство, т.е. та же auctoritas (авторитетность)[313]. Если вспомнить высказывание Мишеля Фуко о том, что автор – это функция, которой общество наделяет те или иные произведения[314], то в Средние века авторскими считались прежде всего авторитетные произведения.

В древнерусской литературе требования авторитетности предъявлялись к церковно-учительным сочинениям, которые очень редко функционировали без авторов. При этом автор далеко не всегда был реальным историческим лицом, очень часто имя, которым подписывалось произведение, являлось только псевдонимом. Здесь можно привести высказывание академика М. И. Сухомлинова о псевдонимах: «Вообще в древней словесности русской наиболее употребительными были три рода псевдонимов: оригинальные русские сочинения или получали собирательное название поучений святых отцов, от "святых книг" и т.п.; или, что чаще всего, приписывались Златоусту; или же на них выставлялось имя другого отца церкви: Василия Великого, Григория Богослова, Кирилла Философа и т.д.»[315]. Здесь имя ставилось не для выражения творческой индивидуальности писателя, а для придания тексту авторитетности, для удостоверения того, что автор воплощает в себе «лик истинного христианина»[316].

Как видно, характерной чертой средневековой литературы являлась ее анонимность. Она была основной для произведений средневековой культуры. М. В. Бибиков очень точно объясняет такое явление: «Далеко не всех деятелей культуры средневековья мы знаем: для этой эпохи характерно было творчество на грани анонимности, когда автор стремился прежде всего выразить в художественном образе высшую мысль, идею, а не увековечить свое имя или утвердить авторство. Вечность идеи и универсализм переживаний высшего порядка были важнее, чем индивидуализм автора, считавшим себя не столько создателем, сколько интерпретатором мыслей и образов, близких всем, окружающим его»[317]. Анонимность возникла с распространением письменной культуры. В устном творчестве ее просто не могло быть – автор и исполнитель являлись одним лицом, это само собой разумелось. При переходе к письменной традиции, где автор или исполнитель не представлены в живой форме, анонимность становится проблемой, называние имени приобретает смысл.

Джон Флуд рассматривает явление анонимности на примере средневековой героической поэзии. Там она широко распространена и является одним из родов протеста против нежелания признать авторство в обществе[318]. Такой протест был особенно типичен для позднего Средневековья и свидетельствовал о том, что личность пыталась эмансипировать себя от общины. Анонимное творчество в ту эпоху было творчеством коллектива.

В древнерусской литературе произведение функционировало без автора потому, что имя автора не представляло собой существенного интереса для читателей. Оно имело смысл, как мы уже писали, только в церковных сочинениях, но и здесь важно было не реальное имя, а авторитет. Надо оговориться, что все написанное имеет особое значение прежде всего для ранних периодов. В XVII в. средневековый стереотип начал разрушаться, появляются сочинения, которые можно уверенно атрибутировать конкретным авторам. Достаточно вспомнить повести писателей Смутного времени, произведения протопопа Аввакума.

В этом контексте особый вопрос представляет собой определение автора летописи. Главная сложность здесь состоит в том, что летописи, в том числе и Пискаревский летописец, представляли собой своды предшествующего материала, где часто сложно отделить сочинителя от редактора или составителя свода. Д. С. Лихачев заметил, что работа различных летописцев соединена в памятнике не крупными кусками, а по большей части отдельными небольшими летописными статьями[319]. «Летописи и хронографы, – писал Д. С. Лихачев, – могли составляться одновременно несколькими „авторами“ и при этом на основании ранее существующих текстов. Говорить в этих случаях об „авторском тексте“ „ Русской Правды“ или в отдельных случаях об „авторском тексте“ житий, патериков, сводов повествовательного материала и т.д. – просто невозможно»[320]. Для атрибуции текста он предлагает прежде всего провести предварительное расслоение летописи и ее хронологизацию. В ряде случаев необходимо восстановить источники текста летописи и определить характер и объем работы каждого автора[321]. Таким образом, у каждого фрагмента летописи должен быть свой автор. Попытаемся ответить на вопрос, насколько это важно для понимания летописи.

Петербургский исследователь В. К. Зиборов недавно высказал сомнение в существовании летописца Никона, одного из авторов свода 1070-х гг., вошедшего в состав Повести временных лет. Он считает, что весь текст за этот период был написан Нестором, Никон же был в лучшем случае одним из информаторов Нестора[322]. Но знание того, кто был автором отдельных частей летописи, никак не изменяет ее смысл и ничего не добавляет к пониманию текста Повести временных лет.

На это, в частности, обращает внимание М. Н. Вирилайнен, которая рассматривает вопрос об авторстве обоих летописцев как непринципиальный, не дающий ничего нового для понимания свода. Главным здесь является вопрос не о создателе текста, а о создателе сюжета. Летопись представляет собой единство двух совершенно различных элементов: церковных и фольклорных. На первый взгляд они кажутся существующими отдельно друг от друга, но на самом деле между ними есть глубинная связь, реализуемая на уровне сюжета[323], именно их единство составляет повествовательное пространство летописи. С этой точки зрения, не важно, был ли автором 1070-х гг. Нестор или Никон, потому что в любом случае завершение сюжетной части Повести временных лет хронологически совпадает с отрезком времени между возникновением гипотетического сказания о первоначальном распространении христианства и сводом 1070-х гг.[324] Имя автора текста не даст ничего нового для понимания летописи, здесь нужно спрашивать об авторе сюжета.

Для анализа летописи часто оказывается полезным знание обстоятельств ее происхождения, целей, с которыми она создавалась. Д. С. Лихачев писал, что летописцами были по преимуществу официальные лица: служащие княжеские и владычные, уставщики, псковские посадники, впоследствии – дьяки[325]. В литературе основное внимание уделялось раннему летописанию, когда летописцами были монахи, княжеские служащие, посадники Пскова и Новгорода. О дьяческом летописании, появившемся в XVI–XVII вв., известно значительно меньше. Так как Пискаревский летописец является памятником XVII в., то мы подробнее остановимся именно на дьяческом летописании. Знание социального положения летописца очень важно и для выявления источников, определения их достоверности, и для понимания целей и задач, которые ставил перед собой автор.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.