Свои мир

Свои мир

Рисовать я любил с детства. Когда я учился в пятом классе, на большом республиканском школьном конкурсе мой рисунок вошел в десять лучших. В Тбилиси проходил окончательный этап конкурса, где я получил диплом III степени, и думаю, что это повлияло на будущее.

Моя старшая сестра тогда училась в Институте иностранных языков в Тбилиси, она дома месяцами не бывала, и когда приближались каникулы, я с нетерпением ее ждал. Мне казалось, что поезд опаздывает, я сердился из-за этого – хотелось, чтобы она скорее приехала. В то время, когда меня наградили на конкурсе, сестра вернулась из поездки в Ленинград. Проснулся я утром, вижу – стоит в комнате какой-то ящик деревянный. Оказалось, это художественный этюдник и еще разнообразные кисти, масляные краски, да в придачу прекрасный альбом из Эрмитажа. Это было самым лучшим подарком! Помню, с каким внутренним настроением рисовал я первые детские пейзажи, – будто бы что-то новое рождается. Многое отдал бы сейчас, чтобы посмотреть на те рисунки.

Были у меня старшие друзья в Цаленджихе – художники, советы которых были очень важны, среди них был и мой учитель рисования. Даже ритуал своеобразный сформировался: ежедневно я делал один или два рисунка и показывал своим старшим друзьям. Так и жил тем, что интересовало и что любил.

А в восьмом классе было принято вступать в комсомол, и в день, когда нас должны были принимать, чтоб миновать это дело, я остался дома – не хотел вступать, потому что у меня был свой мир, тем более что в комсомоле чувствовалась какая-то неправда: туда вступали не из-за убеждений, а чтобы карьеру себе сделать и потеплее устроиться в жизни. Но за мной пришли, хотя я учителям сказал, что болен. Не послушали, повели меня в райком, а там перед экзаменом дети зубрят – когда Ленин родился, когда умер, какие съезды и где проходили. Ровесники хотели меня тоже чему-то научить, но когда мне стали задавать вопросы, я ни на один не смог ответить.

В райкоме комсомола работала подруга моей сестры, она и другие «вступились» за меня, сказали, что я хорошо рисую и играю в шахматы, танцую и вообще неплохой парень… Так меня в комсомол и приняли. А потом должны были выбрать секретаря комсомольской организации школы. Помню, один мальчик очень хотел стать секретарем. И я шутя ему говорил: «Ты не волнуйся, свой голос я обязательно за тебя отдам».

Учителя называли своих кандидатов, но вдруг директор школы назвал меня. Я встал и попросил не назначать меня, сказал, что не хочу быть секретарем, но меня не послушали. Так и назначили секретарем комсомола школы, и с того дня началось мое мучение. Директор школы тоже, как и мой отец, был известен как «честный коммунист». Теперь меня воспитывали сразу два «честных» – один дома, другой – в школе. Отец следил и помогал, чтобы я очень аккуратно заполнял журнал двухкопеечных взносов, которые должны были вносить члены комсомола. А в школе, помню, как-то на перемене, общаясь с одноклассниками, я даже не сидел на парте, а стоял, чуть прислонившись к ней. Директор, увидев это, позвал меня к себе в кабинет и долго распекал за дурной пример, который я подаю школьникам…

Однажды учительница химии, которая тогда с надеждой смотрела в сторону райкома и позже действительно получила должность третьего секретаря райкома, повела меня на какой-то пленум. Она усадила меня около себя во втором ряду, мне казалось, что тут дышать невозможно. Сижу и думаю про себя: в чем я провинился, зачем я должен здесь сидеть, когда мои ровесники в это время живут как люди, играют в футбол, бегают с мячом?.. Но больше всего меня волновало, что я должен был провести заседание комсомольской организации школы, думал, что же там говорить. Так и не смог я это заседание устроить…

В конце учебного года, в восьмом классе, я сказал директору, что люблю рисовать и хочу продолжать учебу в художественном техникуме.

Наверно, я не оправдал его надежд, и мне не пришлось долго его уговаривать, он согласился и с миром меня отпустил.

Однако в художественный техникум я опоздал с подачей документов и поступил в художественный профтехникум, на факультет живописи фарфора и фаянса – решил туда пойти из-за слова «живопись».

Не знаю, кто по каким мотивам поступал сюда, но многих не интересовало рисование. Атмосфера была не творческая… Когда нам ставили натюрморт – овощи, например, – его тут же съедали, даже лука не оставляли. Но я все-таки стоял и рисовал, хотя это было невозможно…

Вначале мастер, руководитель группы, с большой теплотой и любовью относился ко мне, у него была керамическая мастерская в полуподвале – это место было для меня как убежище, где я оставался самим собой и не играл кого-то другого. Я с утра и допоздна лепил из глины разные изделия, некоторые из них были выставлены на выставках. Но потом (не помню, по какой причине) мастер рассердился на меня и, чтобы проучить, не позволял спускаться в мастерскую – я должен был находиться в группе бездельников, где были шум и веселье… Я каждый день в течение двух недель до начала уроков просил его, чтобы он позволил мне работать в мастерской, но он стоял на своем. В конце концов я решил, что не буду больше умолять его, пусть будет как есть, и, как говорится, отдался течению жизни. Прошло довольно много времени, и однажды мастер сам предложил мне спуститься в мастерскую и поработать, но теперь я отказался. Атмосфера, царившая вокруг, навязывала свои условия. Некуда было деваться, я перестал быть самим собой, приходилось кого-то играть, и это было самым большим моим мучением. Бывало, ровесники выпивали, а я иногда отойду в сторону и заплачу: «Что это такое, что за беда, на что ты стал похож?» – говорил я себе, но потом присоединялся к ним как ни в чем не бывало.

Одним светлым воспоминанием за время учебы у меня остались уроки по грузинской литературе. Важа Пшавела, другие писатели – преподавала молодая женщина, помню, она читала нам про них, я сидел на задней парте и внимательно, с большим уважением слушал ее. Но как-то ребята обидели ее своим поведением, и она очень ругала нас всех: мы, мол, никудышные дети, из нас никогда ничего не получится и нас всех в море надо выбросить. Нас, быть может, и другие учителя ругали, но от нее очень больно было это слышать, и как-то запомнилось…

Мне исполнилось 17 лет. На третий год в конце учебы в техникуме на государственных экзаменах по грузинской литературе была свободная тема «Что дал нам техникум», и как-то захотелось написать учительнице литературы «письмо» о том, что я пришел сюда с желанием учиться, но здесь это было невозможно, и в этом не только мы были виновны, и что я потерял здесь три года, и в дальнейшем мне придется восполнить этот недостаток… Закончил свою работу и раньше всех вышел во двор техникума. Я, по детской наивности, рассчитывал на хорошую оценку, раз я свободную тему раскрыл.

Вдруг подбегает ко мне однокурсница и говорит:

– Где ты? Все тебя ищут!

«Наверное, мое „письмо" им понравилось», – подумал я.

Повели в кабинет директора, а там сидят все, кого только можно было тогда бояться в техникуме, и с ними еще человек из ЦК комсомола.

– Что это ты написал? – спрашивают они.

– Не знаю, – отвечаю, – о чем думал, о том и написал.

Они вслух прочитали мое «сочинение», посмеялись над моими грамматическими ошибками и отпустили меня. А через несколько дней директор снова позвал меня и сказал, что я заново должен написать тему, или диплом мне не выдадут.

– Может быть, для меня это не имеет большого значения, но для моей мамы не все равно! – сказал я.

– Тогда мы не даем тебе аттестата, иди, ты «прослушал»!

Сванети. Поселение Ушгули

Я вышел. Весь день сильно болела голова, и у меня было чувство, словно стою перед пропастью. Мне казалось, что у меня только две дороги: одна направо, на которой я должен слушать совесть и, несмотря ни на что, стать порядочным человеком, другая налево – идти против совести, где, может быть, стану негодяем. Потом, спустя несколько дней, мои однокурсницы усадили меня и диктовали, а я писал, даже не слушал, что они говорили: какой хороший наш техникум, какой хороший наш мастер, какие прекрасные годы я здесь провел и так далее… За это поставили тройку. Но дальше на остальных экзаменах, хотя я не заслуживал того, получал хорошие оценки – учителя знали про мою историю и были расположены ко мне.

Да и директору в целом я благодарен: он тоже поинтересовался мною, посмотрел мои работы, которые хранились в музее техникума. Потом сказал моей матери, что меня обязательно надо подготовить к поступлению в Художественную академию, и через него я нашел учителя, прекрасного живописца Темури Мачавариани (сам он был учеником Авто Варази).

В советское время, если техникум на красный диплом не удавалось закончить, сразу в вуз не принимали, необходим был год стажа. Я у Темури год занимался, он c меня низкую плату брал. На второй год у меня денег не было, я просто принес ему свои летние работы, чтобы показать. Я ни слова не говорил о том, что не смогу к нему ходить из-за безденежья. Но он сам догадался и настаивал: «Ты обязательно должен заниматься. Мы же друзья, не хочу ни одной копейки от тебя, ты просто приходи».

На второй год я подал документы в Художественную академию. Но выходцу из простой семьи, не имеющему нужных знакомых или приличных денег, тогда поступить было невозможно. После первой моей попытки я шесть лет не приходил на экзамены. Дома своим говорил, что в этом году буду сдавать, и рисовал у своего друга-учителя в его мастерской, но на экзамен не приходил.

А на седьмой год устроился работать в анимационную студию в Тбилиси и сразу попал в родную среду. Художественный руководитель анимационной студии Грузии Гела Канделаки тогда набирал новую группу художников-аниматоров в Тбилисский театральный институт. Увидев мои работы, он позвал меня в свою группу, и я поступил на кинофакультет Театрального института. Сначала анимация не слишком меня интересовала, но на первом курсе к нам приехал Юрий Норштейн с показом своих работ, я понял, что и анимация может быть большим искусством, если попадет в руки настоящего мастера. Тогда особенно поразила меня его работа «Шинель».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.