В. Ю. Вьюгин Читатель «Литературной учебы»: социальный портрет в письмах (1930–1934)

В. Ю. Вьюгин

Читатель «Литературной учебы»: социальный портрет в письмах (1930–1934)

Там один учитель говорит, что мы вонючее тесто, а он из нас сделает сладкий пирог.

(А. Платонов «Чевенгур»)

Созданный под эгидой М. Горького журнал «Литературная учеба» относится к тем явлениям советской действительности, которым сложно подобрать аналог вне времени и географии СССР 1930-х годов. Среди многочисленных кампаний, инициированных советской властью в области культуры — борьба с неграмотностью, атеистическое воспитание, формирование коммунистического быта, эмансипация женщины, политическое и идеологическое образование и т. д. — литературному заочному всеобучу было уготовано особое место. Понятно, что в этом проекте выразилось стремление заполнить вакуум, образовавшийся после разрушения института писательства дореволюционной России. Однако масштаб производства новых литераторов в 1920-е и 1930-е годы явно превысил границы разумного[980].

О том, кем был «человек из народа», неожиданно почувствовавший страсть к литературе, в какой-то мере позволяет судить сохранившаяся переписка читателей с журналом[981]. Просматривая ее, несложно установить некоторые фундаментальные социологические параметры, фиксирующие типичный «образ» героя: его возраст, пол, социальную принадлежность, профессию, экономическое положение, образование, место проживания, отношение к власти, наконец (поскольку речь идет о читателе), его круг чтения. Вместе с тем очевидно, что стремящаяся к жесткости общая классификация никоим образом не передает специфики мерцающих в письмах очень разных персональных историй. Прямо или косвенно читатель сам прекрасно о себе рассказывает, и в этом смысле, чтобы «предъявить» его, достаточно лишь упорядочить эпизоды пестрого повествования, отобрав из всей совокупности текстов наиболее репрезентативное. Отсюда — вынесенное в подзаголовок выражение «портрет в письмах».

Определенного рода социометрическая типичность читательского письма позволяет задаться вопросом об «имплицитном смысле» литературного всеобуча (приблизительно в том значении, какое придавала этому термину М. Дуглас) — не с точки зрения власти, спустившей сверху очередную кампанию по перековке человека, а с точки зрения самого этого человека. Почему и для чего множеству читателей вдруг потребовалось стать писателями? Какой другой, если можно так выразиться, антропологический «интерес» скрывало их стремление выбрать для себя эту социальную стратегию, и как она соотносилась с базовыми практиками человеческой жизни? Разумеется, — если ссылаться на размышления М. Дуглас об «имплицитных смыслах» — «what is actually said in words is only the tip of the iceberg. The unspoken understandings are essential»[982]. Однако некоторые вещи улавливаются даже при первом взгляде на письма читателей «Литературной учебы». После общего обзора мы попробуем их суммировать.

«Литературная учеба» вначале не имела собственного штата сотрудников, ответственных за переписку с читателями. До 1932 года эта обязанность делегировалась отделу литературных консультантов ГИХЛ, который только после реорганизации издательства передали «Литературной учебе» (ед. хр. 246, л. 16). Тем не менее отношение к корреспонденции такого рода как со стороны «Литературной учебы», так и со стороны ГИХЛ всегда было самым серьезным. Ее разбором занимались не менее двадцати консультантов. Отвечая на письма, они обычно вместо имени указывали свой порядковый номер, однако в некоторых случаях — когда завязывалась переписка — предполагалось и личное общение.

О числе читателей «Литературной учебы» отчасти можно судить по тиражам. Судя по указаниям на самом журнале, его первый номер (1930) был напечатан в 20 000 экз. По бухгалтерским документам, он рассчитывался в двух вариантах — 10 000 и 25 000 экз. (ед. хр. 50, л. 1). Второй номер вышел в 10 000 экз. с возможной допечаткой до 20 000. Первые номера за 1931 год выходили в 13 000 экз., на № 4 указано 2500 экз. Затем — 6500, с № 7 — 10 000, позже количество копий возросло до 13 000. В 1934 достигало 10 000.

Тираж не был велик и колебался, но если исключить провальные по количеству выпуски, все же сопоставим с теми, что предлагали другие периодические литературные издания. Так, согласно данным, приведенным в номерах, тираж № 1 «Красной нови» за 1930 год составил 14 000 экз., № 2 «Звезды» — 18 000, № 1 «Октября» — 12 000. «Новый мир» информации не давал.

Если говорить о географии, то «Литературную учебу» читали, пожалуй, по всему СССР. От западных границ до Урала он был известен хорошо.

Из 197 писем, на которых удалось разобрать обратный адрес, 114 были посланы из больших и маленьких городов, 83 — из прочих населенных пунктов[983].

Из Москвы — 17, из Ленинграда — 10,

из Ростова-на-Дону — 5,

из Днепропетровска, Новочеркасска, Одессы, Харькова — по 3,

из Астрахани, Новосибирска, Полоцка, Пскова, Свердловска — по 2.

Остальные заметные города упоминаются единожды. Помимо России, много откликов приходило с Украины. Есть письмо из Литвы от заключенных Шавельской тюрьмы, которые, помимо «Литературной учебы», просят присылать и другие журналы — «На литературном посту», «Литература и марксизм», «Звезда» (ед. хр. 242, л. 26).

Статистические соотношения представляются правдоподобными, хотя, конечно, писательское движение было много более масштабным. Ведь литературные консультации и кружки скоротечно распространились по всей России. Как констатировал М. Горький: «Революция вызвала к жизни тысячи молодежи, которая мучается желанием писать и пишет: стихи, рассказы, романы…»[984].

Архив «Литературной учебы» содержит лишь малую толику всех текстов, произведенных «призывниками» в литературу и волонтерами[985]. И все же характер повторяющихся в письмах и рецензиях мотивов, проблем, вопросов, требований и характеристик позволяет составить некоторое представление как о типичном представителе его читательской аудитории, так и о менее типичных. Начнем с первого.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.