Глава 24 Интеллигенция! Где ты?
Глава 24
Интеллигенция! Где ты?
Думаю, что интеллигенция устала позировать, и пора уже заканчивать наш «портрет во времени». Осталось нанести лишь один мазок и ее портрет станет узнаваем. Чтобы понять, что же сталось с интеллигенцией в наше время, надо четко себе представлять, о какой интеллигенции мы собираемся говорить в этой главе. Если большевики в первые годы после прихода к власти имели дело с русской интеллигенцией (ее портрет описан во второй и третьей частях книги), то они все сделали для того, чтобы их интеллигенция была совсем не похожа на свою предшественницу, иными словами, она должна была стать в полном смысле слова советской. Для этого значительную часть русской интеллигенции большевики выжали из страны, многих истребили физически, оставшихся добили страхом, и на свет уже в конце 20-х годов явился мутант – советский интеллигент.
За семь десятилетий советской власти он, конечно, эволюционировал, и интеллигент 30-х годов совсем не похож на интеллигента 60-х, а тот, в свою очередь, на интеллигента 80-х. Мы же поведем речь об интеллигенции 90-х.
Мы знаем, что после провала августовского путча 1991 г. к власти в России пришла интеллигенция. Как и ее прародительница, т.е. русская интеллигенция, которая приложила массу усилий, чтобы своротить шею монархии, интеллигенция советская также сделала все от нее зависящее, чтобы коммунистический режим пал и как можно быстрее. Хотя практически, что мы уже отметили, социализм в СССР в значительной степени изжил себя сам, но когда он в конце 80-х уже агонизировал, интеллигенция старалась во всю, чтобы агония эта не затянулась.
И не задумывалась советская интеллигенция, когда потерявшие от перестройки всяческие ориентиры коммунисты дозволили ей митинговать да публиковать сокровенное, т.е. когда ей разрешили быть смелой, а почему, собственно, «быстрее» и почему социализм надо непременно обрушить, а не аккуратно демонтировать; не завалит ли при этом обломками таких горе-строителей? Той же по сути логикой руководствовались и интеллигенты-реформаторы: они не выстраивали рынок под российскую постсоветскую специфику, а ограничились тем, что провозгласили российским рынком то, что уже давным-давно существует на Западе, апробировано их историей и их традициями, т.е. как мы уже отметили в предыдущей главе, не мудрствуя лукаво, просто списали все с «западного отличника», хотя нам была задана своя задачка.
В который раз сработало извечное «нетерпение мысли», и мы пали жертвой интеллигентского зуда.
В чем же она «провинилась» на этот раз? В общем-то, ни в чем: она достойно представляет тех, кто ее… делегировал во власть – и в законодательную, и в исполнительную. Просто она получила возможность легализовать потаенное: алчность и безнравственность, да еще лютую непримиримость к инакомыслию и беспардонную самодостаточность. Все эти черты от интеллигенции (в особенности постсоветской) неотъемные, они – ее натура. Только раньше она свое естество прикрывала костюмом воспитанности и образованности, а придя во власть, костюм переодела. В «коридорах власти» нужна совсем другая одежда.
Теперь мы имеем возможность лицезреть своих избранников и недавних любимчиков такими, какими они и сами себя не подозревали.
«Особенно глубоки нынешняя обида и разочарование интеллигенции еще и оттого, – пишет наш известный экономист Н. П. Шмелев, – что она сама, своими руками, сделала этих реформаторов и они, реформаторы, – это плоть от плоти и кровь от крови ее. Еще куда бы ни шло, если бы это был новый матрос Железняк или какой-нибудь там свирепый, безграмотный партийный вождь прежнего закала. Так нет же! Все это свой брат, тоже кандидаты, доктора наук, профессора, люди из вполне приличных семей… А оказались по всем повадкам – те же большевики, только с другим знаком…» [663].
Спрашивается, может ли такая интеллигенция или вообще любая другая уберечь общество от роковых ошибок или ее предназначение как раз в том и состоит, чтобы общество эти ошибки делало? Не являются ли поводыри слепых слепыми сами? [664]
Чтобы понять обоснованность наших опасений, вернемся немного назад, хотя бы к началу «перестройки» и вспомним, чем была занята общественно-озабоченная интеллигенция в те годы.
В 1986 -1987 гг. интеллигенция пребывала в состоянии нетерпеливого ожидания скорейших перемен, ей очень не терпелось отказаться и отречься от всего, что еще вчера было на слуху и за что она же послушно голосовала и озвучивала «правильными» словами. Говоря короче, она жаждала побыстрее открыто показать кукиш, который ей надоело носить в кармане.
1988 -1990 гг. – это время лучезарной бездумной эйфории. То, о чем еще вчера интеллигенция шепталась, теперь она не просто говорила вслух, она об этом орала истошно. Презирать день вчерашний стало доблестью, отрекаться от прошлого – непременной обязанностью интеллигентного радикала. А только радикалов тогда и слушали. Только им верили. Только они и были подлинными авторитетами. То, что было наговорено кандидатами в народные депутаты СССР в феврале – марте 1989 г., хватило бы на сотню томов «антисоветской истории СССР». Все были «против». И все открыто. Чего бояться-то. Но чтобы быть «против», надо быть за что-то «за», чтобы хоть с чем-то остаться, а не подпереть свою бездумную голову у разбитого корыта. Но вот за что «за», никто этим вопросом в те годы не задавался.
1991 год – год официального крушения социалистической (большевистской) системы, а в конце года еще и распада СССР. К тому же именно в том году интеллигенция пришла к власти.
В 1992 г. Е. Т. Гайдар приступил к реформам, и у интеллигенции началась истерика. Слышался уже не голос, но стон по культуре, науке, образованию, воспитанию, по всему, что олицетворяло профессиональные занятия интеллигенции. Жизнь стала ухудшаться и довольно резко. Интеллигенция на это реагировала бурно: нарастал катастрофический тон публикаций, все отчетливей в выступлениях совсем еще недавно радикальной интеллигенции слышались нотки брюзжания и раздражения. Но как реально себя вести, что делать, чтобы самим решать возникающие задачи, не знали. Отсюда опущенные руки, потухшие глаза и полная беспомощность [665].
К середине 1998 г., когда случился так называемый «авгу-стовский кризис» и рубль на валютных торгах взлетел в занебесье, уже последним оптимистам стало ясно – экономическое реформирование России в очередной раз благополучно провалилось, и интеллигенция практически вся вновь рухнула в нищету.
Конечно, не нам анализировать причины подобного обвала, к тому же они уже многократно и с разных позиций обмозгованы. Нам любопытны чисто интеллигентские оценки этой проблематики. А интеллигенция, далекая от экономики и от чистой политологии, причину всех бед российских на сей раз увидела в том, что наше общество ко всем прочим его достоинствам оказывается еще и «аморальным». «Пока общество будет оставаться безнравственным, – пишет профессор А. Запесоцкий, – нелепо ожидать возрождения, в том числе и экономического. И никогда не разомкнется этот порочный круг: “сначала экономика, а уж потом культура, мораль, нравственность”. В этом случае “потом” никогда не наступает. В этом случае единственным подходящим девизом становится “заши-бай деньгу!”, а понятия стыда, совести и чести списываются в утиль… И в результате мы имеем то, что имеем» [666].
Грустно читать подобное. И не от безусловной правоты автора. Напротив, от полной нелепицы этой филиппики. Она – классический образчик чисто интеллигентского стона, когда безысходность повседневности затормаживает разум. На самом деле, если бы наше общество хоть когда-то, в любом историческом далеко было бы «высоконравственным» (вообще говоря, данное понятие сугубо индивидуалистично, оно не приложимо к обществу в целом), то оно не было бы нищим. Значит, нынешние действительно безнравственные реформаторы просто есть не самые лучшие последыши советской выучки, да и реформировать они взялись сугубо советское общество.
Очень не хочется нынешней интеллигенции проходить «еще один адов круг», причем не свой, как ей кажется, а чужой, очень ей обидно, что ее же брат – реформатор не о ней, а о себе лишь думает, очень ей не хочется, одним словом, жить в это «смутное время». И надеется интеллигент нынешний на то, что все следующее столетие лучшие умы наши будут думу думать: как же сделать так, чтобы не повторять то, что уже опробовано другими, «ведь не случайно же люди на протяжении всей своей истории вынашивали мечту о справедливом обществе, о справедливом государственном устройстве, о торжестве человечности над алчностью» [667].
Знакомая песня, не так ли? Затосковал наш интеллигент о «свободе, равенстве и братстве», о коммунизме иными словами, который в следующем веке непременно наступит; да и как же иначе он может думать, не может же он сам себя перелицевать – как его воспитали, так он и рассуждает. А воспитала его власть советская, потому и интеллигент он соответствующий.
Исторгая подобный стон, нынешняя интеллигенция невольно забывает, что она духовная наследница не В. С. Соловьёва, Н. А. Бердяева, Н. О. Лосского, С. Л. Франка и других религиозных мыслителей первой половины уходящего века, а скорее Э. Кольмана, М. Б. Митина и А. М. Деборина, что нынешняя интеллигенция не просто правопреемница советской интеллигенции, она сама во многом еще типично советская интеллигенция.
Хотя и косвенным, но все же весомым доказательством этого является тот факт, что нынешние мыслители не стали анализировать свое время, создавать оригинальные философские и мировоззренческие доктрины, они ограничились лишь тем, что переиздали тех философов из «серебряного века», чтобы опирать на них свой стонущий голос. «Ученых, диссидентов, либеральной интеллигенции и тех, кто мог бы считаться их наследниками, почти не слышно», – сетует профессор А. М. Вершик [668]. И слава Богу, что не слышно. Что она, собственно говоря, могла бы сказать? Интеллигенция сейчас явно раздражена происходящим, а в таком состоянии лучше всего помолчать.
Сегодняшняя власть, конечно, заслужила, чтобы ее ругали. Ее и ругают все, кому не лень. Однако «смелость» нынешних ругателей (от бомжа до академика) все же «непристойна», ибо когда разрешено ругаться, умные люди (к тому же воспитанные) от публичной ругани стараются воздержаться, ибо с разрешения могут себе позволить «ругаться» только лакеи.
Да, советской системы нет, но советский человек вот он, повсюду. Советской идеологии, как обязательной для принудительного поклонения, тоже как будто нет, но именно советская интеллигенция по-прежнему правит словесный бал. Теперь, правда, она стала не партийной, а многопартийной (без этого не спасти ей Россию) и с тем же нашим удовольствием обслуживает она политические вожделения новых лидеров, точнее «интеллигентных ругателей»: от Гайдара до Жириновского и от Зюганова до Явлинского.
Слава Богу, что развитие страны зависит не от того, насколько рьяно интеллигенты ругают власть, но плохо, что и не от высоты ее интеллектуальной планки [669]. Если бы уровень жизни в стране напрямую определялся ее интеллектуальным потенциалом, то для России в этом отношении вообще бы не существовало никаких проблем. Но беда в том, что на самом деле основной источник российских бед и потрясений состоит не в том, что интеллектуальный потенциал страны не востребуется, и даже не в том, что экономика страны привычно отсталая (она всегда – следствие), а в том лишь, что можно назвать «системой власти»; система эта во все исторические эпохи (нынешняя также не исключение) была организована таким образом, что всегда оказывалась предельно дистанцированной от тех, кому была призвана служить и не несла по этой причине никакой ответственности за проводимую политику [670]. При отсутствии же обратных связей спрашивать, как правило, не с кого.
Поэтому когда подобная «система» оказывалась уж вовсе разбалансированной, т.е. когда составляющие ее подсистемы (поли-тическая, экономическая и социальная) начинали функционировать в предельно несинхронизированном режиме, наступал неизбежный взрыв, а за ним столь же неизбежный развал. Все приходилось в очередной раз начинать практически с нуля.
Советская интеллигенция страдает еще одним недугом, который можно диагностировать как «партийная эгоистичность». Это означает, что интеллигенция группируется только вокруг носителя ее «спасительной модели» и незаметно для себя из послушницы идеи превращается в бессловесную служку лидера. А идеалы, ради которых все и затевается, как-то быстро и незаметно заменяются на интересы. Общество перестает быть самоорганизующейся системой, ибо ориентировано оно не на оптимальное развитие политической и экономической подсистемы, а лишь на удовлетворение интересов и амбиций лидеров. Подобное авторитарное общество довольно быстро начинает гнить изнутри, ибо его граждане неизбежно становятся безразличными ко всему, кроме собственной выгоды.
Итак, приходится признать правоту грустного вывода историка М. Я. Гефтера: «После Сталина нам некуда вернуться – в до сталинских временах нам уже места нет» [671]. Потому ничего и не получается, что оглядываемся мы на цивилизованный Запад, где верховодит закон и живут законопослушные граждане, а сами ревьмя ревем по «сильной руке» и задыхаемся без хозяйского окрика и понукания. Мы стремимся залезть на вершину горы, а смотрим не в небо, а вниз, да еще назад, в то болото, из которого тщимся выбраться.
К тому же придется признать и еще одно наше давнее приобретение: со времен петровских реформ западничество победило Россию. Это означает, что если славянофильские модели развития подразумевали «воспитание системы», т.е. медленную ее эволюцию, то западничество – это путь реформ, что неизбежно связано со скачками и откатами вспять, приводящими к размытости социальной ориентации всего общества [672].
Но теперь уж, как говорится, ничего не поделать. «Россия – страна европейская». Это признала и сделала ориентиром своей политики еще Екатерина II. Нам придется с этим считаться. А также с тем, что Европа ушла далеко вперед и нам не догонять ее надо, а терпеливо и последовательно пытаться пройти тот же путь. А что если нервы не выдержат и раздастся родное, еще из сталинских пятилеток: «Даёшь!…». Что если нетерпение мысли победит и на этот раз и, как выразился В. К. Кантор, «взревет из своей берлоги медведь национализма или даже национал-социализма… Что тогда? Даже подумать страшно» [673].
А надо бы думать. Националисты могут взять верх только в одном случае, если общество уже отчаялось и ничего хорошего не ждет. Тогда такое общество легко возбудить и повести на погром. Отчаяние – неизбежное следствие нищеты, а она – продукт неудачного, «эгоистичного» реформаторства интеллигенции.
Вывод напрашивается очевидный: надо терпеливо выращивать класс собственников, так называемый средний класс, у которого бы, кроме цепей, было еще кое-что, и ему, в случае чего, было бы что терять [674].
Понятие «средний класс» выросло из понятия «средний европеец», о нем без всякой симпатии писал еще А. И. Герцен. Если это понятие отобразить на нашу туземную действительность, то оно мгновенно оборотится в традиционно презираемый на Руси тип мещанина, в «мурло мещанина» (В. В. Маяковский). Именно этот тип, что и преднарек Герцен, должен заместить собой традиционную для России генерацию общественно-озабоченной интеллигенции.
В 1908 г. во время относительного экономического подъема, когда нарождавшийся класс новой русской буржуазии стал влиять на традиционно русское миросозерцание, П. Б. Струве зорко рассмотрел, что новая экономика, помимо «бездушных законов», опирается на идею «годности» человека. В начале пути таких людей немного и есть опасность, что эту идею поглотит традиционное упование на равенство «безответственных личностей» (на этой именно идее и воспитывалась русская интеллигенция), что толпа посредственностей задавит талант.
Общество будет развиваться только в одном случае, если устоят люди годные. Но что такое идея «личной годности» как не идея «нового русского буржуа» [675], а та, в свою очередь, не замещает ли эвфемистически традиционно русское представление о мещанине?
Но русский мещанин – это исторически злейший враг интеллигенции. Что мещанину любо, от того интеллигента тошнит. Мещанин стремится к материальному благополучию, интеллигент (на словах) его отодвигает в самые глубины своих интеллектуальных запасников, на поверхности у него равновесие души. На самом деле современный интеллигент вовсе не прочь пожить зажиточной жизнью, но только у него из этого ничего не получается. Оттого и изливает он ведра желчи на современного мещанина – «нового русского»; в глазах интеллигента – это непременно тупой, ограниченный человек и, само собой, жулик, а то и бандит.
Вспомним А. И. Герцена. Жизнь его сложилась так, что он был вынужден значительную ее часть провести в эмиграции. И там он воочию наблюдал, что «образованный мир» идет в мещанство [676]. Он, как типичный рафинированный русский интеллигент, считал, что благополучие губит искусство, отравляет воздух. И тем не менее был уверен, что «мещанство победит и должно победить».
Не только Герцен, многие поколения русских интеллигентов так и не поняли, что человек, живущий в достатке, сиречь мещанин, это тот нерастворимый цемент, который крепит фундамент государства надежнее любой идеи. Русская интеллигенция, да и советская тоже воевала и продолжает воевать против мещанства по одной причине – образованному человеку никак не удается зажить полноценной и полнокровной жизнью, ему все время чего-то недостает; времена, когда в его труде государство будет нуждаться и достойно этот труд оплачивать, так и не наступили и неизвестно, наступят ли. В противном случае не было бы никакого антагонизма между этими двумя чисто русскими типами: интеллигент и мещанин.
Еще и сегодня это противопоставление достаточно агрессивно. Иначе, кстати, и быть не может, ведь пишет об этом только одна сторона – интеллигент. Почитаем И. Лисочкина: «Интеллигент всегда человек “идеи”, а потому абсолютнейший бессребреник. Он не только не в состоянии строить “пирамиды”, “крутить” деньги, сооружать особняки, но и зачастую свой быт толком обустроить не может. Потому что это ему совершенно не интересно» [677].
Да, времена меняются необратимо. Если еще вчера, приведя подобную характеристику интеллигента, автор мог рассчитывать на сочувствие, то сегодня, кроме беззлобной иронии, а то и откровенного презрения описанная им личность вызвать не может. И уж во вся-ком случае не таким интеллигентам Россию спасать, коли о себе они позаботиться толком не умеют.
Если Д. С. Мережковский в 1906 г. был вправе уповать на то, что русская интеллигенция никогда ради «чечевичной похлебки» не откажется от своего «божественного голода и божественного первородства», если еще можно было понять его лютую непримиримую (интеллигентскую) ненависть к «лавочкам», да и вообще к людям, у которых «вместо скипетра – аршин, вместо Библии – счетная книга, вместо алтаря – прилавок» [678], ибо не знал он, что ждет его любимую Россию впереди, то у современных мыслителей опыта побольше и они могли бы уже заменить своих языческих идолов на здравый смысл и трезвый расчет.
И все же время непременно возьмет свое, и поймем мы, наконец, что уж если подлинному интеллигенту собственный быт безразличен, то и о России ему печься нечего. Не его заботами и молитвами она встанет на ноги. Иными словами, если миросозерцание у интеллигенции не изменится, то всем прочим, интеллигентами себя не считающими, уповать на подобных «спасителей» и реформаторов не придется.
Будем надеяться, что все будет иначе: интеллигенция, наконец, перестанет, как писал в «Вехах» С. Н. Булгаков, стоять в отношении будущего и собственной страны, да и своего личного, «в позиции героического вызова и героической борьбы» [679], что интеллигент вполне способен, не утратив духовности, обрести практичность и жизненную хватку, ибо противопоставление интеллигентности и практицизма явилось лишь естественным итогом постоянных материальных невзгод, которыми российская история «поощряла» общественную озабоченность интеллигенции.
Еще В. В. Розанов точно заметил, что «едва демократия начинает морализировать и философствовать, как она обращается в мошенничество. Тут-то и положен для нее исторический предел» [680]. А когда демократия начинает морализировать? Только в одном случае, когда у власти интеллигенция.
Разве не подобное разложение только народившейся российской демократии угораздило нас наблюдать в уходящем XX столетии?
Изменится взаимное отчуждение интеллигенции и государства российского, и интеллигенция мгновенно сменит свой имидж «спасителя отечества» на костюм «человека дела», причем совсем не обязательно бизнесмена. Сроднившись с интересами государства, интеллигенция мгновенно утратит и свое главное некогда свойство – отщепенство. Да и мораль ее претерпит изменения: она перестанет рассуждать, а станет действовать, да и личное благополучие не покажется ей делом десятистепенным. Правда, от былой интеллигенции тогда останется лишь название. А возможно, и оно исчезнет за ненадобностью.