С. В. Журавлев. Государство, общество и война

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

С. В. Журавлев. Государство, общество и война

Отмечая 70-ю годовщину Победы в Великой Отечественной войне, мы констатируем, что несмотря на значительный прогресс в изучении проблематики 1941–1945 гг., достигнутый в последние десятилетия, на заметное расширение источниковой базы и включение в историографию сюжетов, ранее считавшихся «периферийными», многие темы, относящиеся к военному времени, по разным причинам остаются недостаточно изученными, а по другим продолжаются острые дискуссии. В этой ситуации важно подвести итог предшествующим историографическим этапам и наметить исследовательские перспективы. Надеюсь, что данная конференция, название которой «Великая Отечественная – известная и неизвестная» выбрано нами не случайно, будет способствовать решению этой задачи.

В последнее время (особенно в связи с событиями 2014–2015 гг. на Украине) на волне русофобии и в угоду политической конъюнктуре в ряде стран, да порой и внутри России, предпринимаются попытки пересмотреть даже те базисные факты и события военных лет, которые в научном сообществе давно считаются непреложными. В их числе – решающий вклад СССР в разгром Германии, благодарность советскому солдату за освобождение Восточной и Центральной Европы, отношение к пособникам нацистов как к военным преступникам. Ревизия, как правило, основана на дилетантизме, одностороннем взгляде, но нередко имеет место сознательное искажение фактов и откровенные фальсификации. В ряде стран идет переписывание истории в сочетании с «промывкой мозгов» населению, ставятся под сомнения решения Нюрнбергского трибунала, подбирается «научная база» под фактическую реабилитацию националистов, сотрудничавших с гитлеровцами, наконец, запрещается само название «Великая Отечественная война».

С другой стороны, вряд ли разумно заниматься затушевыванием «проблемных» сторон и негативных аспектов войны. Подобная «лакировка» не только дает лишний козырь в руки политическим оппонентам, но и, по сути, принижает подвиг советского народа, сумевшего на пути к маю 1945 г. преодолеть неимоверные трудности и страдания, выстоявшему подчас вопреки всему. Важно сохранить память о войне и о военном поколении, основанную на достоверной картине прошлого, и здесь свою роль должны сыграть историки. Думается, наша международная конференция – хороший повод поговорить об этом и объединить усилия ученых разных стран для объективного и непредвзятого изучения истории Великой Отечественной войны.

Заранее оговоримся, что в силу ограниченности объема данной статьи мы оставляем за скобками ссылки на многочисленную литературу и остановимся лишь на основных историографических тенденциях и работах в рамках обозначенной темы. Одной из ключевых проблем, вокруг которых продолжаются дискуссии, является взаимоотношение власти и общества на разных этапах войны. Победителем в ней стал многонациональный советский народ. Другим важнейшим фактором Победы стало организующее, мобилизующее начало государства, вокруг которого сплотились люди. Очевидно, что ключ к разгрому врага в конечном итоге лежал в налаживании взаимодействия общества и власти. Это верно как для ситуации на фронте, так и для положения в тылу. Но как на практике создавалась ткань этого взаимодействия? В каких формах и как именно оно проявлялось? Какие механизмы регуляции и саморегуляции включались и оказывались определяющими? Как функционировали во время войны разные звенья аппарата – военного, партийного, хозяйственного в центре и на местах? Какую роль играли ведомственные интересы? Характерно, что эти и многие другие вопросы, относящиеся к истории власти, в современных исследованиях решаются во многом через изучение социально-культурных практик, – то есть, через поведение людей, поступки которых определялись как многолетней привычкой, так и представляли собой реакцию на чрезвычайные условия военного времени.

Ликвидация идеологической монополии в науке, введение в оборот новых источников в рамках «архивной революции» 1990-х годов в значительной степени изменили проблематику и подходы к освещению ключевых событий истории Великой Отечественной войны. За счет рассекречивания архивов, публикации новых источников, переосмысления «второстепенности» источников личного происхождения и др. выросла количественно и качественно источниковая база исследований. Соответственно, произошло заметное расширение круга изучаемых проблем, в том числе за счет изучения ранее «запретных» тем.

Все это позволило ученым в течение последних 15–20 лет, во-первых, уточнить многие ключевые факты, события, статистические данные по истории военных лет и, во-вторых, приступить к систематическому изучению сравнительно новых тем, которые по разным причинам не рассматривались на более ранних историографических этапах.

На первый план выдвигаются такие проблемы, как общественные настроения советских людей в условиях войны и выявление их реакции на мероприятия власти, отношение к оккупантам, исследование стратегий выживания населения в условиях войны и повседневной жизни граждан в городе и в деревне, на фронте и в тылу и др.

В связи с изучением коллаборационизма, о чем речь пойдет ниже, дискутируется вопрос о содержании понятия «внутренняя эмиграция» в СССР. Под «внутренней эмиграцией» обычно понимают слой идейных противников Советской власти в 1920–1930-е годы, которые успешно приспособились к сталинской системе, научившись извлекать из нее выгоду для себя и даже стать частью советской элиты. С другой стороны, они оставались тайными противниками советского строя и продолжали строить надежды на его крах. С началом фашистского вторжения в стане этой «пятой колонны» произошел раскол: некоторые представители «внутренней эмиграции» вышли из «идеологического подполья» и открыто встали на сторону врага, другие предпочли выждать, чья сторона возьмет, третьи заняли патриотическую позицию. Те бывшие советские граждане, кто во время войны сотрудничал с Гитлером и затем сумел перебраться на Запад, пытались впоследствии оправдать себя, оставив немало источников личного происхождения, ныне хранящихся преимущественно в американских архивах[120].

Многие из этих и других сравнительно новых для отечественной историографии и, скажем прямо, непростых и даже болезненных проблем вызывают горячие споры как в научной среде, так и в современном российском обществе. На все это накладывается сохраняющаяся мифологизация и политизация истории Великой Отечественной войны, засилье по этой теме «околонаучной» литературы, к сожалению, активно формирующей исторические представления современных россиян.

Одновременно на особенности изучения темы «власть, общество и война» в позитивном ключе повлияли общие тенденции последних двадцати лет, относящиеся к появлению новых методологических подходов к изучению прошлого, метко названных «антропологическим вызовом». Одним из таких приоритетов, получивших отражение в современной литературе по истории Великой Отечественной войны, стала социально-историческая проблематика. Речь идет не только о многих ранее считавшихся «второстепенными» сюжетах о «рядовом человеке» на войне, о разных сторонах жизни и быта на фронте и в тылу, но и – в принципиальном плане – о важном ракурсном повороте и о существенном дополнении прежнего знания о войне.

Можно говорить о новациях в области методик и подходов в изучении прошлого с позиций социальной истории, исторической антропологии, истории повседневности и микроистории, «устной истории», истории эмоций (как известно, чрезвычайные условия войны до предела обостряли чувства и эмоции людей, что отражалось на их поведении), гендерного анализа и проч. Указанные исследовательские направления в последние десятилетия завоевывают все большее признание.

В связи с изучением военной повседневности Второй мировой войны появились исследования, в которых рассматривается аналогия «военной работы» с индустриальным трудом, в том числе с точки зрения точного расчета, навыков самостоятельности и инициативности, умения работать в команде, эффективно использовать технику и др. Одновременно оказалось важным понять, имел ли какое-либо значение в условиях противостояния двух армий культурно-образовательный уровень военнослужащих, а также – каким образом сказывалось в условиях Великой Отечественной войны наличие или отсутствие у призванных в армию новобранцев навыков индустриального труда.

В 1941 г. итальянский журналист Курзио Малапарте в течение нескольких месяцев в качестве очевидца освещал для газеты «Corriere della sera» нападение Германии на СССР. Он, в частности, обратил внимание на то, что войну ведут две армии, сформированные в основном из рабочих и индустриализированных крестьян. Поэтому, по его мнению, «впервые в истории войн в то время как две армии сражаются одна против другой, их боевой дух замысловато переплетается с рабочей моралью, соединяя воедино военную дисциплину с технической дисциплиной труда, поскольку обе армии укомплектованы и управляются квалифицированными работниками»[121]. Как известно, в годы первых пятилеток были достигнуты заметные успехи в деле ликвидации неграмотности и введении обязательного начального, а затем и среднего образования для детей; осуществлялась активная машинизация сельского хозяйства, а численность рабочего класса в 1939 г., по сравнению с 1926 г., возросла в 3,6 раза и составила 25,4 миллиона человек. Несомненно, советская модернизация конца 1920-х – 1930-х годов способствовала приобщению миллионов граждан СССР к общей и технической грамоте и к опыту работы с механизмами. Эти знания и навыки оказались в высшей степени востребованными в условиях начавшейся войны, названной «войной моторов».

Специалисты по истории военной повседневности своей деятельностью порой способствуют пересмотру традиционных представлений и разрушению стереотипов. Яркий пример такого рода – подготовленная в 1995 г. немецкими учеными документальная выставка по истории Вермахта времен Второй мировой войны, основу которой составили документы личного происхождения (фотографии, письма и солдатские свидетельства) и немецкие архивные документы. За несколько лет в разных городах Германии ее посмотрели 800 тыс. человек. Расширенный вариант выставки был представлен публике в 2001 г. Эта экспозиция изменила господствовавшее прежде в Германии представление, будто зверства фашистов на оккупированных территориях СССР лежали в основном на совести войск СС и карательных подразделений, но не армии. Однако, по словам научного консультанта выставки, германского историка Альфа Людтке, документы и фотографии «доказывают согласие [солдат] с творившимися жестокостями и активное участие Вермахта в преступлениях»[122].

В популярную ныне гендерную проблематику входит не только сама по себе крайне сложная тема «женщины и война» (как известно, «у войны не женское лицо»), но и только начинающаяся разрабатываться в отечественной историографии история «маскулинности» (мужественность, особенности проявления мужских качеств на фронте), а также история детей и военного детства, по которой уже имеется довольно богатая литература. Почему указанные выше подходы представляются столь значимыми? Традиционно в историографии история Великой Отечественной войны рассматривалась преимущественно «сверху» – сквозь призму деятельности государства, его руководителей и властных институтов, через анализ важнейших стратегических операций и др. В этом направлении на сегодняшний день сделано немало, хотя остается еще много тем для дискуссий.

Благодаря указанным выше социально-историческим подходам становится реальным дополнить традиционный государственно-институциональный подход взглядом на войну «снизу», глазами ее рядовых участников и очевидцев. Это позволяет придать данному периоду нашей истории человеческое измерение, сделать историю военных лет насыщенной важными «говорящими» деталями, показать ее более яркой, эмоционально окрашенной, и одновременно – более правдивой, не «приглаженной» и не «очищенной» от страшных подробностей. «Диапазон чувств, испытываемых солдатом, очевидно, колебался от отвращения и стыда до гордости и удовольствия, время от времени как бы соединяясь воедино…», – отмечал по поводу изучения эмоций на войне один из основателей концепции «истории повседневности» А. Людтке.

Социально-исторический подход к истории войны кажется важным еще и в контексте современных дискуссий о мифологизации и героизации военной истории. В последние десятилетия на волне критики советского прошлого вошел в моду разоблачительный пафос в отношении прежних героев – от Зои Космодемьянской до 28-ми панфиловцев, являвшихся якобы исключительно продуктом советской пропаганды. Более того, присутствует тенденция героизации генерала Власова, бывших белогвардейских офицеров – эмигрантов, перешедших на сторону врага.

Современная социальная история, вводя в научный оборот такую источниковую базу, как наградные листы, материалы личного происхождения, документы «устной истории», трофейные документы и др., предлагает критикам и сомневающимся тысячи никогда не задействованных в пропагандистских целях конкретных примеров самопожертвования рядовых советских людей, которые свидетельствуют о массовом героизме во время войны.

Если мы всерьез хотим, чтобы новые поколения россиян не забывали испытания, выпавшие на долю народа, ценили то, с каким трудом, какой огромной ценой досталась Победа, и хранили память о тех, кто ее приближал, не щадя своей жизни, то именно такой ракурс представляется важным не только в научных, но и в воспитательных целях.

Среди тем, вокруг которых наметились наиболее острые историографические дискуссии, – вопрос о содержании понятия «советское общество» 1941–1945 гг., а также оценка степени его гомогенности и стратифицированности. Современные исследователи склонны, во-первых, трактовать понятие «советское общество» широко, включая в него, в частности, советских граждан, которые оказались на временно оккупированной врагом территории или в плену, кто вносил свой вклад в Победу в Трудармии или в ГУЛАГе; во-вторых, наметилась тенденция отказаться от традиционного жесткого разделения социума на две основные части, условно говоря, – на фронт и тыл. В том числе по той причине, что границы этого разделения в реальных военных условиях были весьма условными.

За годы войны миллионы мирных советских граждан оказались в прифронтовой полосе, неся потери, сопоставимые с боевыми. Фронт требовал регулярного пополнения людскими ресурсами, в свою очередь, постоянно переводя в разряд «тыловиков» сотни тысяч бойцов, направленных с передовой на долечивание или полностью списанных по ранению. Стремление исследователей к более глубокому изучению армейского социума и его составляющих привело к пониманию того, что он был очень разным. В последнее время на первый план выходит тема массовых, групповых и индивидуальных общественных представлений и общественных настроений периода войны. Причем как в армейской среде, так и в советском тылу и на временно оккупированных территориях. Поскольку исследователи изучают общественные настроения в динамике, им особенно важно понять, под воздействием каких факторов они формировались и трансформировались. В свою очередь здесь не обойтись без исследований о зависимости советского общества от идеологии, пропаганды и стереотипов массового сознания, сформированного в основном в предвоенные годы.

Повседневность, как специальная область исторических исследований, стала популярной сравнительно недавно, особенно в отечественной историографии. При этом военная повседневность, хотя и подчиняется общим закономерностям исторических исследований повседневности в целом, имеет свои особенности в качестве предмета изучения, определяемые экстремальностью состояния общества в состоянии вооруженных конфликтов и в первую очередь крупномасштабных войн. Еще большей спецификой отличается наиболее «экстремальная» часть военной повседневности – фронтовая повседневность. Различным аспектам ее изучения в период Великой Отечественной войны уже посвящено значительное число научных публикаций – как в теоретико-методологическом, методическом, источниковедческом, так и в конкретно-историческом аспектах[123]. В русле изучения повседневности и частной жизни в период Великой Отечественной войны рассматриваются такие проблемы, как феномен фронтовой дружбы, роль переписки, как фактора моральной поддержки, специфика сексуального поведения и отношений между полами и др.

Особое место в исследовании фронтовой повседневности занимает тема массового участия в войне советских женщин с акцентом на изучение государственной политики в этом вопросе, на анализ особенностей женской психологии – поведения на войне и др. Продолжается и дискуссия о численности женщин – участниц войны. В частности, в одной из последних работ на эту тему австралийских ученых Р. Марквика и Е. Кардоны утверждается, что на разных этапах Великой Отечественной войны в боевых и тыловых армейских подразделениях служили до 1 млн. советских женщин, а еще 28 тыс. сражались в партизанах. По мнению этих авторов, мировая история не знала столь массового участия женщин в войнах, что делает данный феномен уникальным, но пока еще в должной мере не изученным[124].

Для большинства работ советского времени было характерно приукрашивание истинного положения в деревне и в сельском хозяйстве военного времени. Ю. В. Арутюнян впервые показал, что в годы войны при резком ухудшении производительных сил, убыли рабочей силы и прекращении централизованного снабжения деревни материально-техническими ресурсами резко снизилась производительность труда, упала урожайность, ухудшились показатели животноводства[125]. Начиная с периода «перестройки» повседневная жизнь военной деревни рассматривались в основном в региональном разрезе – на материалах местных архивов, что было закономерно[126]. Впервые обращалось внимание на интенсификацию труда в деревне (работа по 12 часов в сутки при низкой оплате труда и повышении налогового бремени в колхозах), на увеличение размеров и роли личных подсобных хозяйств во время войны, на реквизиционный характер госзаданий и усиление механизмов принуждения за невыполнение обязательных поставок[127].

Что касается исследований по истории промышленности и рабочих в условиях войны, то, в отличие от советской историографии, где об этом писали довольно много, в современной литературе эта тема представлена более скромно. Комплексным подходом и опорой на широкий круг источников отличается книга шведского историка Л. Самуэльсона об уральском «Танкограде», выпускавшем в годы войны танки[128]. Из западных работ следует также выделить книгу Дж. Барбера и М. Харрисона «Советский тыл, 1941–1945: социальная и экономическая история СССР во Второй мировой войне»[129]. Продолжая изучение повседневной жизни населения в тылу, британский историк Д. Филтцер в работе, посвященной военному и послевоенному периоду, изучил ситуацию в крупных промышленных центрах Урала, Кузбасса и Поволжья[130]. Автор построил свое исследование преимущественно на материалах местных санитарно-гигиенических служб.

Отдельный вопрос, в последнее время активно дискутируемый в историографии, – о степени эффективности чрезвычайного военного законодательства, ряд норм которого вступали в противоречие между собой. Удачный пример изучения производственной повседневности военных лет – монография А. К. Соколова и А. М. Маркевича «Магнитка близ Садового кольца»[131]. В результате реконструкции жизнедеятельности трудового коллектива московского завода «Серп и молот» 1941–1945 гг. авторы пришли к выводу о том, что чрезвычайное трудовое законодательство на практике исполнялось избирательно, главным образом, в отношении «злостных» нарушителей дисциплины. Основной причиной была вставшая перед директорами дилемма: буквальное следование нормам уголовного наказания в отношении работников за дисциплинарные нарушения вело к тому, что некому было бы выполнять план производства военной продукции. Считая это приоритетом, руководители предприятий, несмотря на угрозу наказания, часто «закрывали глаза» на мелкие нарушения, связанные с объективными условиями. Не секрет, что многие подростки и женщины работали добросовестно, но с трудом выдерживали длительные смены, зачастую падая в обморок от голода и усталости прямо у станка.

Характеризуя историографию этнонациональных проблем в условиях войны, необходимо сказать, что она носит дискуссионный характер. Особенно много копий сломано вокруг сложной и болезненной проблемы массовых депортаций ряда народов накануне и в период Великой Отечественной войны. Так, американский историк Н. Неймарк в своей книге «Сталинские геноциды»[132] попытался доказать, что эти акции следует трактовать как геноцид, однако это вызвало критику со стороны западных коллег[133].

Наряду с заметными позитивными явлениями в жизни этнических общностей на территории Советского Союза в 1920–1930-х годы (в частности, в сфере улучшениях материального положения граждан, их национально-культурного развития), в условиях Великой Отечественной войны проявились негативные составляющие сталинской национальной политики. Как следует из исследований последних десятилетий, в сфере национальных отношений, как и в самом обществе в целом, было далеко не всё так гладко, как это представляла советская историография. Многие из этнических общностей СССР (корейцы, финны, иранцы, карачаевцы, калмыки, чеченцы, ингуши, балкарцы, крымские татары, немцы, греки, частично русские, кабардинцы, болгары, армяне, поляки и другие) по разным причинам накануне и в ходе войны были принудительно переселены в Сибирь, в Казахскую ССР и республики Средней Азии. Они оставались на спецпоселении и после войны – вплоть до ликвидации системы ГУЛАГа во второй половине 1950-х годов. Тем не менее, определенная часть представителей репрессированных народов принимала активное участие в защите Советского Союза от фашистских захватчиков, а также работала на трудовом фронте («трудармии»).

В современной историографии проблема национальной политики государства рассматривается более объективно и всесторонне, с учетом того, что в ней – даже несмотря на условия военного времени – были допущена ошибки и просчеты. Большинство современных исследователей расценивают принудительные переселения как антигуманные акции, которые невозможно оправдать условиями военного времени.

Формальным поводом для депортаций послужили обвинения в «предательском» поведении отдельных народов, оказавших поддержку захватчикам в период оккупации региона их проживания, а также создававших бандформирования, нападавшие на советские войска. Отдельные авторы связывают принудительное переселение тюрко-язычных мусульман с внешнеполитическим фактором – угрозой создания антисоветского исламского блока под эгидой Турции. Большая историография посвящена принудительному переселению накануне и в начале войны «в превентивных целях» более 1 млн. советских немцев. Большинство из них затем добросовестно работали в «трудармиях», внеся значительный вклад в Победу.

Одной из наиболее активно разрабатываемых в современной историографии тем является история Русской православной церкви, других конфессий СССР, а также религиозной политики советского государства в годы войны. Труды советских исследователей по этой теме до середины 1980-х годов, как правило, носили обзорный характер, для них было свойственно негативное отношение к религии.

В условиях «перестройки» и в 1990-е годы ситуация в историографии стала меняться. В первую очередь отечественных исследователей привлекали почти не разрабатывавшиеся ранее темы государственно-церковных отношений накануне и в годы войны, а также патриотической деятельности РПЦ и других конфессий[134], написанные на основе ставшего доступным архивного материала.

Распространение и роль религиозности в 1941–1945 гг. среди различных слоев российского общества исследованы недостаточно, религиозность крестьянства в годы войны изучена значительно лучше религиозности рабочих и интеллигенции, а также солдат на фронте. Отметим эволюцию в освещении отечественными учеными деятельности РПЦ в оккупации – от однозначного представления о ней как коллаборационистской и предательской до понимания ее более сложного характера.

Проблема трудового использования заключенных в годы Великой Отечественной войны и их вклада в Победу в советский период почти совсем не изучалась. В современной российской историографии, несмотря на актуальность и большой интерес к гулаговской проблематике в целом, этот сюжет до настоящего времени не получил всестороннего освещения. Режим секретности, в котором на протяжении десятилетий работали советские органы внутренних дел и госбезопасности, был причиной того, что о деятельности различных подразделений НКВД СССР, в том числе и лагерно-производственных управлений, не имелось достоверной информации. Первые работы по истории ГУЛАГа в годы войны, раскрывавшие его вклад в развитие многих ведущих отраслей оборонной промышленности СССР, появились в 1990-е годы[135]. Широкий круг вопросов, касающихся истории ГУЛАГа и спецпоселений в годы Великой Отечественной войны, исследован в работах В. Н. Земскова, Г. М. Ивановой, А. С. Смыкалина и др.[136] Проблема трудового вклада заключенных в победу советского народа в годы Великой Отечественной войны нашла отражение в трудах магаданских историков, изучающих проблемы освоения северо-восточного региона Советского Союза.

На региональном уровне в последние десятилетия изучается и вопрос использования во время войны спецпереселенцев как важной производительной силы. Первую попытку обобщения этой проблемы в общесоюзном масштабе осуществила И. В. Алферова[137]. Автор подробно охарактеризовала трудовой вклад спецпереселенцев в разных отраслях народного хозяйства. С. А. Разинков изучил жизнедеятельность формирований из советских немцев – трудармейцев, мобилизованных в лагеря НКВД СССР на территории Свердловской области. На основе анализа карточек персонального учета и личных дел трудармейцев, архивно-следственных дел, учетных карточек и личных дел спецпоселенцев он подробно исследовал размещение, состав, режим содержания, условия трудового использования, материально-бытовое положение, психологическое состояние мобилизованных немцев двух крупнейших лагерных систем региона[138]. Этот же аспект рассмотрен в работах Н. Ф. Бугая, Л. П. Белковец, А. Н. Курочкина, А. А. Германа и др.[139]

В отечественной историографии изучение проблем коллаборационизма стало возможным, главным образом, после «перестройки». Причиной этого были идеологические табу советских времен, недоступность западных работ по этой теме, слабая изученность остававшихся секретными трофейных немецких документов и материалов советских спецслужб.

В настоящее время коллаборационизму в СССР посвящена обширная отечественная и зарубежная литература[140], включающая исследования, публикации источников, научно-популярные издания и сайты в сети Интернет. Особенно много работ вышло за последние 20 лет[141], тем не менее, исследованы далеко не все вопросы. Современные исследователи обращают внимание на разные типы коллаборационизма, классифицируя его на «сознательный» и «вынужденный (принудительный)», а также на «экономический (хозяйственно-административный)», «идейный (политический)» и «военный (военно-полицейский)». Типичный пример вынужденной работы на Рейх – миллионы «остарбайтеров», насильно вывезенных в Германию с территории СССР.

В работах последних лет отмечается, что корни сознательного коллаборационизма следует искать в ошибках и «перегибах» советской социальной и национальной политики 1920–1930-х годов, вызвавших недовольство в обществе. Речь идет, в частности, об издержках классовой борьбы, о насильственной коллективизации, «расказачивании», массовых репрессиях (в том числе «национальных операциях» НКВД и выселениях, затронувших целые народы), о преследовании церкви и верующих в рамках антирелигиозных кампаний.

В литературе активно дискутируется вопрос о масштабах и причинах сотрудничества с врагом советских военнопленных. С ним тесно связана проблема степени добровольности сдачи в плен в начальный период войны, а также о масштабах дезертирства из РККА. По официальным данным, до конца 1941 г. в плен попало более 2,3 млн. советских солдат и офицеров. Часть из них, стремясь спасти свою жизнь, а в некоторых случаях действуя сознательно, согласились пойти на службу к оккупантам. Дискутируется и статистика людей, вернувшихся из плена, в том числе подвергшихся фильтрации, отправке в ГУЛАГ, а также оставшихся за рубежом[142].

Следующей историографической проблемой является численность формирований из бывших советских граждан, с оружием в руках служивших в составе войск СС, вермахта, в полицейских и разных вспомогательных частях. Наибольшее распространение получила точка зрения, что в период войны на стороне противника служило около 1,3 млн. советских граждан. По данным К. Александрова, среди них были люди разного социального происхождения и национальности: более 400 тыс. русских (в том числе 80 тыс. в казачьих формированиях), 250 тыс. украинцев, 180 тыс. представителей народов Средней Азии, 90 тыс. латышей, 70 тыс. эстонцев, 40 тыс. представителей народов Поволжья, 38,5 тыс. азербайджанцев, 37 тыс. литовцев, 28 тыс. представителей народов Северного Кавказа, 20 тыс. белорусов, 20 тыс. грузин, 20 тыс. крымских татар, 20 тыс. русских немцев и фольксдойче, 18 тыс. армян, 5 тыс. калмыков и т. д.[143]

Большой интерес ученых вызвала тема коллаборационизма во время фашистской оккупации Крыма, в том числе в контексте германской национальной политики в СССР вообще, и в отношении мусульманского населения в частности[144]. Исследованы документы, связанные с деятельностью т. н. «Туркестанского легиона», воевавшего на стороне Гитлера. Много и работ, относящихся к сотрудничеству эстонцев, литовцев и латышей с фашистами в период оккупации Прибалтики[145].

Важное место в работах занимают вопросы белорусского и украинского коллаборационизма, в том числе сотрудничества украинских националистических организаций ОУН, УПА и отдельных украинцев с нацистской Германией во время Второй мировой войны[146]. Не меньше внимания уделяют исследователи и изучению причин и обстоятельств русского коллаборационизма в частности, «власовского» движения и истории так называемой «Локотской республики», где действовали формирования РОА[147]. Обсуждается учеными и тема казачьего коллаборационизма, а также обстоятельства и размеры сотрудничества с врагом ряда кавказских народов.

До начала 1990-х годов проблема «Холокост на территории СССР» относилась к числу малоизученных, несмотря на то, что уже в период войны Еврейским антифашистским комитетом был собран огромный документальный материал о злодеяниях фашистов против еврейского населения СССР. С началом «перестройки» и особенно в последние десятилетия эта проблема активно изучается отечественными и зарубежными учеными. К числу наиболее актуальных вопросов, получивших отражение в историографии, относится определение численности жертв Холокоста на оккупированной территории СССР и в рамках отдельных регионов. В 2002 г. была издана монография И. А. Альтмана, ставшая первым обобщающим исследованием по истории Холокоста на территории СССР[148].

Подводя итог краткому историографическому обзору современного состояния и приоритетных направлений изучения темы «Государство, общество и война», хотелось бы подчеркнуть, что по многим позициям ученые Института российской истории РАН, включая участников нашей конференции, являются лидерами. Это показала и работа над вышедшим в 2014 г. 10-м томом фундаментального издания «Великая Отечественная война, 1941–1945 годы», который был написан на базе Института. Эту важную и актуальную проблематику мы планируем развивать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.