На кирпичном заводе и строительстве Народного дома (1912–1914)

На кирпичном заводе и строительстве Народного дома (1912–1914)

Освободившись, осенью 1912 года вместе с Юрьевым я уехал в село Шемяк в 30 верстах от Уфы строить кирпичный завод. Уфимское уездное земство захотело построить там больницу, и кирпич решили делать на месте, благо глины и известняка там было в достатке. Брат Юрьева был членом уездной управы, и нам было поручено организовать строительную артель, в которую мы стали набирать себе подобных. Сам Юрьев был боевиком, членом партии с 1907 года, себе в заместители он взял меня, слесарями-механиками – большевика Шуршина и Захара, своего племянника, тоже члена партии. В нашу артель вошло и несколько беспартийных из числа сочувствующих – батраков и батрачек села Топорнина, из которого происходил сам Юрьев.

Явились мы в этот Шемяк, сняли жилье и начали строить сараи для сушки кирпича и рыть в поле яму для обжига извести. Ни денег, ни лошадей, ни инструмента у нас поначалу не было. Ели мы в основном горох – по словам Юрьева, он обладал всеми необходимыми для человека питательными веществами, но, главное, был дешев. Бывало, напремся его вечером с луком, да ржаным хлебом, так ночью в комнате хоть топор вешай. Зато питание обходилось нам в гривенник в день.

Спустя какое-то время земство выделило нам деньги на покупку лошадей, упряжи, инструмента, леса для сараев и дров для обжига кирпича. Купили мы срубы, и появился у нас большой дом без пола и крыши, только с потолком. В нем мы все вместе и поселились. Каждый день ездили в лес, купленный у одного разорившегося помещика. Роща, внутри которой стоял этот лес, как оказалось, была заложена, но мы узнали об этом слишком поздно, когда все уже пошло под топор. Иногда тот же помещик давал нам двустволку, с которой мы ходили на зайцев. Ружье было шомпольное, но замечательно меткое – я легко попадал в зайца со ста шагов, с каждой охоты приносил их штуки по четыре – больше просто не мог унести. В общем, всю осень мы питались зайчатиной, а шкурки меняли у одного крестьянина на добытую им дичь. На гумнах я в изобилии бил голубей. Это было у нас самое питательное время!

Так как расчеты с этим помещиком за лес и дрова вел я, мне приходилось часто ездить в Уфу где на Большой Успенской стоял его особняк. Когда я первый раз вошел в него, меня поразило убранство его квартиры: она была битком набита старой, облезлой мебелью– креслами, кушетками, диванами и т. д., вывезенными из к тому времени проданного барского дома в деревне. Жили они вдвоем с женой, такой же старой, как и он сам. Они держали кошек и комнатных собачонок; между собой говорили по-французски. Я привозил деньги и подолгу ждал, пока он напишет расписку в их получении. В общем, я впервые увидел, как доживают свой век помещики, разорившиеся после отмены крепостного права. Жили они тем, что продавали свои вещи, порой наивно плутовали, но почти всегда умирали в нищете.

Заготовка леса и дров шла тяжело, особенно зимой. Вставали до свету и, чтобы не замерзнуть, в лес и обратно шли за санями. Но когда навозили и того, и другого и начали строить яму и сараи – стало еще сложнее: строительного опыта никто из нас не имел. Сколько было ошибок, сколько раз переделывали уже сделанное! Например, выкопали яму для обжига кирпича. Вдруг она, проклятая, с одного бока потекла – оказалось, мы попали на водяную жилу. Нам бы отгородиться цементной стенкой или сделать дренаж, а мы вместо этого стали… затыкать протекшие места деревянными пробками и соорудили дощатый щит. В один прекрасный день эту стенку подмыла водой и она рухнула. Мы с Михаилом Юрьевым едва успели выскочить. Впечатление от этого обвала было настолько сильным, что следующей ночью я вскочил с постели с криком: «Миша, держи стену, она падает!», и он вместе со мной послушно вцепился в стену избы. На шум из-за перегородки прибежал с фонарем Захар и увидел, как мы в одном белье стоим и держим стену. Много смеху потом было. Я это наше происшествие помню и сейчас, спустя 40 лет. Можно себе представить, сколько сил и нервов стоила нам эта яма. В итоге мы ее бросили и в другом месте вырыли новую, но, наученные горьким опытом, предварительно это место прошурфовали.

Были у нас сложности и с колодцем. Для производства кирпича требуется много воды, а речка Шемяк от одноименного села далеко. Решили мы выкопать колодец, причем «передовым» способом – наделали бетонных колец и стали их спускать вниз вместо сруба. Но по ходу дела одно из них перевернулось и никак не хотело вставать на место. Миша попытался его подрыть, оно сдвинулось, едва его не задавив, но снова стало боком. Когда мы уже отчаялись, земство прислало нам гидротехника, который прорыл артезианский колодец.

Сушка кирпича у нас тоже поначалу не пошла – нам и здесь хотелось быть «механизаторами». Купили три станка и начали делать пористый кирпич из сухой, а не мятой, как принято, глины. Наделали этого кирпича много и положили его сушить в «елку». Пока штабель был сырой, он стоял, но как только «елка» по краям подсохла, она завалилась, и весь наш кирпич рассыпался и поломался. Тогда, побросав станки, мы стали делать кирпич обычным способом и наделали его для всей больницы. Все бы ничего, но эти наши новаторства стоили нам больших денег. Не мудрено, что после полутора лет работы домой мы не привезли ни копейки – только на горох и заработали, да одежду истрепали.

Не лучше у нас пошло дело и с известью. Добывать известняк и обжигать его мы подрядились сами. Обжигом в нашей артели заведовал мастер Степан, который дело знал, но дорогу к кабаку знал еще лучше. Выкопали мы с ним круглую яму для обжига, обложили ее камнем, а он возьми, да рухни. Обложили снова, начали обжигать. Прихожу однажды топить печь в яме. Вижу, Степан спит в приямке пьяный, дрова горят только спереди печи, а свод ямы уже начал «прикипать» – обливаться шлаком (это значит, что пламя вверх не идет, и яма извести не даст). Пытаюсь «пробить» пламя вверх. Измучился сам, измучил рабочего, подносившего дрова. Степана к яме больше не допустил. Миша Юрьев, прознав про все это от соседских крестьян (известь мы жгли верстах в семи от Шемяк), примчался к нам и услал меня домой отсыпаться – я проработал без отдыха две смены. Все равно в яме оказалось много недогара – известняк на четверть оказался не обожженным.

Немало было приключений с доставкой на нашу стройку теса. Ближайшая лесопилка была в 30 верстах – в Уфе. Один раз ночью по дороге на лесопилку попали в страшную пургу и с дороги сбились. Я ехал первым, вдруг, чувствую, лечу куда-то вместе с подводой (к счастью, пока пустой). Оказался овраг, в который один за другим провалились и остальные, ехавшие следом. Кое-как выбрались из снега сами, вытащили из оврага и лошадей. А пурга такая, что не то, что дороги, человека рядом не видно. В итоге, ориентируясь по ветру, попали на гумна, а уже от них нашли дорогу в деревню, где и переждали ненастье. В Уфу отправились следующим утром.

Случались и курьезы. На строительство ямы и своего дома нам понадобилось несколько сот штук кирпича. Поблизости была заимка уфимского женского монастыря. Жили на ней монашки, они обрабатывали небольшие посевы, были у них коровы и домашняя птица, был и кустарный кирпичный заводик. Вот к ним на розвальнях мы за кирпичом и отправились. Являемся на заимку, у каждого за поясом топор (на обратном пути мы планировали нарубить в лесу дров), одеты соответственно. В дом монашки нас не пустили, из-за двери спросили, чего нам надо, и когда мы ответили, нам сказали взять кирпича сколько надо, в кирпичном сарае. С тем мы и уехали. Но в сарай все же заглянули, кирпич осмотрели, и после Миша уже съездил в одиночку и кирпич купил. Как выяснилось, в первый раз монашки заперлись, потому что приняли нас за разбойников.

Со своими артельщиками и окрестными крестьянами мы вели и кое-какую революционную работу. Была у нас двухрядная гармонь, на которой я хорошо играл, была и балалайка. Когда по вечерам к нам приходила деревенская молодежь, мы вместе пели, плясали, читали вслух нелегальную литературу, которую нам доставляли из города. Пели песни и деревенские, и революционные. Запевали мы обычно втроем с Мишей и Шуршиным. Я проводил занятия по боевому делу с Юрьевым, его племянником Захаром и с тем же Шуршиным. Через Короткова, Арцибушева («Маркс»)[74], Брюханова поддерживали связь с городским комитетом партии. Несколько раз к нам наведывался подпольщик, боевик И.М. Мызгин, который после побега из ссылки жил нелегально в Уфе. Бывало, его шпики доймут, он пешком придет к нам и недели две живет. Помогал нам на стройке, привозил много нелегальной литературы – прокламации, книги Ленина, Либкнехта и др. Привозил и оружие.

Удивительно, насколько все мы были тогда веселы и бодры, особенно Мызгин после многолетней каторги и месячного плутання по тайге без продовольствия и в ветхой одежде – бежав из ссылки, он прошел так более тысячи верст. С крестьянами мы жили дружно, они часто обращались к нам за советом. Побывав в их колхозе много лет спустя, Юрьев убедился, что всех нас помнят и вспоминают с любовью и уважением. Об этом он мне сам рассказывал в 1950 году. Интересно, что главным врачом больницы, на постройку которой мы делали кирпич, до сих пор состоит дочь одного из наших рабочих. Звали его Дормидонт.

Захаживал к нам и местный урядник, до которого, конечно, доходили слухи о «странных» молодых людях, которые много работают, но не хулиганят, водки не пьют и подозрительно ладят с крестьянами. Бывало, придет, посидит, покурит и уйдет. Мы его, конечно, не задерживали и ничем не угощали. Вежливо встречали, вежливо и провожали.

Осенью 1913 года, закончив изготовление кирпича, мы приступили к обжигу извести для школы, которую земство предполагало построить в башкирском селе Арасланово в 65 верстах от Уфы. Русских в нем была всего одна семья бакалейщика-лавочника, да и тот, потеряв сына, торговлю забросил. Когда известь обожгли, артель уехала, а я остался ее «творить». Поселился у местной старухи-вдовы. У нее было два взрослых сына, старший из которых, Ахтяшка, работал у меня. Замечательно честный народ – башкиры! Бывало, возьмут денег вперед купить семье продуктов и обязательно придут отрабатывать, никогда не обманут. У них существовал, да и сейчас, говорят, существует обычай по осени созывать девушек забивать и разделывать гусей. Каждая берет гуся за голову и ноги, подходит мулла, режет гусю горло, и девушка держит его до тех пор, пока не выйдет вся кровь. Если мулла случайно отрежет голову напрочь, такая птица считается уже «поганой» – ее либо выбросят, либо продадут русским. Потом до вечера идет пир – гусиные туши вывешивают на холод, а головы и потроха варят и ими угощают девушек, которые пляшут и поют.

Как-то раз у нас остались ночевать двоюродные сестры Ахтяшки и мы задумали за ними поухаживать. Но наша старуха всю ночь не сомкнула глаз и ничего нам сделать не дала. На этот счет у башкир было строго – если русский сходился с башкиркой, его, как правило, убивали. Я тогда об этом обычае не знал, и рассказал мне о нем тот же Ахтяшка. Мы как-то проезжали мимо дома этих его сестер, они нам махали, приглашая зайти, а он, наоборот, стал нахлестывать лошадей. Так мы скакали, пока не выехали за деревню, и вот тут-то он мне об этом обычае и рассказал. Позднее он говорил, как одного русского, которого застали с вдовой-башкиркой, ее соплеменники убили прямо у церкви в русской деревне, куда тот бежал.

Закончив работы с известью, в январе 1914 года я уехал в свое родное Языково, куда был назначен помощником уездного техника-строителя на постройку Народного дома. Моя артель во главе с Юрьевым осталась строить шемякскую больницу. За кирпично-известковые труды земство вынесло нам благодарность, а до того, что мы на этом ничего не заработали, никому дела не было – не умерли с голоду, и ладно.

Сейчас заштатная деревенька, перед войной Языково процветало – в нем работали земские больница и 4-классная школа, ветеринарный и агрономический пункты, действовали почта и телеграф, на базарной площади бойко торговали универмаг и бакалейный магазин. Как и в прежние годы, в чайную выписывалось много газет и журналов. Конечно, были и церковь, и кабак; в селе появились стражник и второй урядник. Хотя интеллигенции в селе заметно прибыло, языковские нравы мало изменились. Как и прежде, пьяные хозяева до полусмерти избивали своих работников, мужики дрались оглоблями, воров и конокрадов избивали до полусмерти, в базарные дни могло достаться и уряднику.

Как я уже говорил, в Языково я приехал от уездного земства строить Народный дом. Здесь я близко сошелся с управляющим помещика и его семьей. Сам граф бывал в имении только летом – рыбачил на пруду, охотился, в общем – отдыхал. Был он либерал, как и его брат[75], живший в Уфе и издававший там же либеральную газету. Был у них и младший брат, который застрелился, когда я был еще маленьким, помню, бегал на его похороны. В народе говорили, что он был «крамольник» и покончил с собой, когда его разоблачили. Зять графа пошел «в народ» – жил в Языкове отдельно и был ходатаем у мужиков перед властями. Писал им прошения разные и пил с ними водку где попало.

Звали графского управляющего Николай Иванович Зиновьев. Помню его еще ребенком, когда он был приказчиком. Позже он сделался ключником, а вот теперь стал управляющим. У него был сын-гимназист, дочь и поразительной красоты жена. Таких красивых женщин я, пожалуй, ни до, ни после не встречал. Жили Зиновьевы в отдельном домике, скромно и дружно. Сам он был на удивление строг и щепетилен – рассказывали, что даже продукты покупал на базаре и никогда ничего барского не брал. Вспоминается такой случай. Как-то мы с техником отправились на охоту в барский лес. За целый день добыли одного зайца, измученные возвращаемся домой. Навстречу – Николай Иванович, верхами. Он мирно так спрашивает: «Ну, как охотничали?». Мы: «Подстрелили одного зайца».

Он: «Да, маловато. Но, все равно, платите штраф 3 рубля – за охоту в лесу графа без разрешения». Мы уплатили, он выдал квитанцию и говорит: «Сегодня жена стряпает пельмени. Приходите на пульку. Кстати, спрыснем и вашего зайца. Иван Игнатьевич (директор школы) уже приглашен. Приходите! Не сердитесь – служба службой, а дружба дружбой». Жена Николая Ивановича потом говорила, что он оштрафовал бы даже родного сына, если бы застал его в лесу.

За вечерним преферансом собиралась вся сельская интеллигенция. Александр Николаевич Кормушкин, техник-строитель, в помощники к которому меня определили, происходил из семьи мелкого служащего, его жена была учительницей. Он окончил Самарское техническое училище, был скромен, умен и очень честен. Любил охоту и преферанс; читал мало. Мы с ним много ездили по стройкам. Подрядчики его боялись – на приемке работ он был неумолим: стены простукивал молотком, лазил в колодцы, на крышу, на чердаки – везде, где можно было спрятать дефекты. По убеждениям был меньшевиком, дружил с другим техником, который, хотя и беспартийный, придерживался передовых взглядов. К Кормушкиным на пульку приходили Иван Игнатьевич и учительница той же школы, Зоя Константиновна Гуменская. У Кормушкиных я с ними и познакомился. Поскольку, кроме преферанса, этих люди, пожалуй, ничего на досуге более не интересовало, я стал искать других знакомств. Сошелся с волостным писарем Иваном Яковлевичем Фиониным[76], возобновил отношения с агрономом Васей Тимофеевым, с которым когда-то учился, с телеграфистом, которого за глаза звали «тук-тук», со старшим агрономом.

Гуменская была «епархиалка» (выпускница женского епархиального училища), вместе с двумя своими сестрами учительствовала. В быту семья была строгая, но не особенно грамотная. Вася Ананьин-Тимофеев окончил сельскохозяйственное училище. Веселый, довольно остроумный, много читал. Телеграфист «тук-тук» был молодой, задорный балагур. Фионин пользовался у крестьян большим авторитетом. Был неподкупен, не пил и не курил. С крестьянами был ровен, спокоен, но спуску никому не давал. Был не особенно общителен и даже в преферанс играл редко.

Директор школы Иван Игнатьевич говорил басом, любил поесть, а за едой – проповедовать. Например, что щи надо не варить, а парить в русской печи, в чугунке, плотно закрытом сковородой. Тогда, по его словам, они делаются ароматными и особенно вкусными. Пьяницей не был, но выпить любил. Выпив рюмочку, крякал и причмокивал, приговаривая, что лучше русской водки на свете напитка нет. Жили они вдвоем с женой, детей у них не было, и этим, вероятно, объясняется, что жена ему частенько изменяла.

Кроме них я общался с сыновьями своего квартирного хозяина Филиппа Андреевича Пономарева – Никешкой, Мишей и Никитой. Были у меня друзья и в семье дяди – мои двоюродные братья и сестры. Одна из них, Маша, когда меня арестовывали и отправляли в ссылку, все плакала и причитала: «Ох, опять Ваню арестовали! Да когда же они его перестанут арестовывать. Да как это он не бережется!» и т. д. Когда ее мать, тетка Параня, бывало, начнет об этом рассказывать, Маша покраснеет и убежит. Я найду ее и начну утешать. Замуж ее выдали за нелюбимого, и вскоре она умерла. Когда ее отпевали, ее отца, а моего дядю Андрея хватил удар. Вскоре умерла и тетка Параня. Но об этом я узнал в 1916 году, уже на фронте.

Помимо преферанса языковская интеллигенция играла в лапту и в городки, летом часто отправлялись в лес на пикники. Конечно, не пренебрегали и алкоголем, но пьянства при этом не наблюдалось. Крепко выпивали только по большим праздникам. Однажды на Пасху Иван Игнатьевич и агроном напились, в обнимку шли по улице и горланили песни. Встретив водовоза, сели верхом на бочку, запели: «Христос воскресе из мертвых» – и с этим песнопением въехали во двор. Долго после этого над ними смеялись.

Когда я вернулся в Языково, на базаре парни показывали на меня пальцем, как на «крамольника». Многие со мной учились в школе и знали меня с детства. О моих арестах и ссылках было известно и языковским урядникам, которые, как мне передавали, тайком за мной следили. В общем, я скоро понял, что, приехав в село, где вырос, я совершил ошибку – сидеть сложа руки я не привык, а распространять нелегальную литературу, которую я привез из Уфы, в таких условиях было сложно. Моими читателями стали Тимофеев и Фионин, а потом сыновья квартирного хозяина – ребята грамотные, развитые. У них же книги и хранил. Потом вместе начали ставить спектакли в Народном доме, на которые съезжались учителя даже из соседних сел.

Как-то одна учительница спрашивает Гуменскую, показывая на меня: «А кто этот беленький?». Она ответила: «Простой деревенский парень, хотя и очень развитой». Вот, думаю, точная характеристика.

Именно – простой деревенский парень. Потому свое место знал и в интеллигенцию не лез. С этой учительницей у меня вначале был интересный разговор – в доме Кормушкина, за преферансом.

– Скажите, кто Вы, что Вы за человек? – спрашивает она.

– Помощник техника-строителя, Иван Петрович Павлов, уроженец этого села.

Она засмеялась и говорит: «Это я и без Вас знаю, а вот по-настоящему-то кто Вы? Знаете ли Вы, какие страшные слухи о Вас по селу ходят?». Я отшутился, попрощался и ушел. После, когда мы подружились, она меня попрекала за скрытность, но не мог же я, в самом деле, рассказывать ей о своей подпольной работе! О том, что я был боевиком, она узнала только в 1918 году, когда это уже ни для кого не было секретом.

Я частенько бывал у своих двоюродных братьев, но общего языка с ними так и не нашел. Их отец, мой дядя, много лет батрачил на некоего Гусева, женился на его дочери и превратился в середняка. Жил он в достатке, имея двух сыновей и двух дочерей, в наемных руках не нуждался. При советской власти его дети стали крупными работниками в колхозе, старший Степан был даже его председателем. Так вот, тогда на мои речи все они неизменно отвечали: «Пускай бедняки и батраки идут против царя, а нам ничего не надо».

Известь для языковского Народного дома мы решили обжигать в горах, в нескольких верстах от села. Привезли из Уфы мастера, вместе с ним построили шалаш и поселились в нем; рабочие жили в соседней деревне. Выкопали яму конусом вниз, обложили ее камнем, заготовили дров и начали обжиг. У огня дежурили по очереди. Недели через три работу закончили и вернулись в Языково.

Все это было в разгар весны, в мае – жаворонки поют, в липовой роще по соседству неумолчный птичий гомон! Я ходил с ружьем на косачей и, бывало, лягу на полянке в гуще леса и часами слушаю их пение. Один раз набрел на глухариный ток и долго любовался грациозным танцем этой красивой птицы. Стрелять не стал. С тех пор полюбил ходить в лес подышать воздухом, послушать птиц, полюбоваться цветами. На севере нет такого их разнообразия, как на лугах Башкирии весной.

Из старых друзей ко мне в Языково приезжал только Миша Юрьев – он работал десятником на постройке шемякской больницы. Мызгин пропадал где-то на южноуральских заводах, и времени на поездки ко мне у него не было. Жизнь революционера была тяжела. Недаром, попав в тюрьму, подпольщик, как правило, дня три спал без просыпа. Помню, в декабре 1907 года к нам в камеру уфимской тюрьмы привели Михаила Гузакова, закованного в ножные и ручные кандалы. Зная, что его ждет смертная казнь, он, тем не менее, спал несколько суток кряду – так был измучен подпольной работой.

Летом 1914 года мы с Кормушкиным много времени проводили на охоте. Уходили в ночь, возвращались только на другой день поздно вечером. Охотились с азартом и дичи добывали много. Большей частью стреляли уток в камышах, набивали их штук по 20–30. Сколько раз проваливались в ямы с головой! Большое это было удовольствие, незабываемое. Хотя порой и опасное – однажды Кормушкин угодил мне дробью в спину, но меня спасла толстая кожаная куртка. После охоты, мокрые и грязные, шли к знакомому башкиру-рыболову Он поил нас чаем, а мы его – водкой. Охота как-то не утомляла. Вечерами вместе с Фиониным, Тимофеевым и телеграфистом часто ходили купаться на верхний пруд, а после подолгу беседовали на политические темы. Я, главным образом, доказывал им необходимость вооруженного восстания для взятия власти.

С началом первой мировой войны, осенью 1914 года все мы были взяты в царскую армию. Меня скоро отправили на фронт, Вася Тимофеев попал в школу прапорщиков и, как и телеграфист, тоже потом воевал. Фионин состоял писарем в запасном батальоне. Я с ними переписывался, и снова мы встретились в Уфе только в конце 1917 года. Василий стал большевиком и погиб в гражданскую войну комиссаром, Фионин превратился в крупного военного, а потом советского работника, братья Пономаревы тоже воевали на стороне Советов. Кто знает, может быть, мои беседы с ними в Языкове отчасти стали тому причиной. Кто знает…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.