Объективные условия
Объективные условия
К середине 1920-х годов стало очевидно, что быстрой революции в странах Западной Европы не случилось, и что Советские республики на территории бывшей царской империи будут существовать какое-то время в окружении враждебно настроенных капиталистических государств.
Пролетарская власть оказалась изолированной в мелкокрестьянской стране. Вынужденная политика «военного коммунизма», заключавшаяся в прямом изъятии продукции сельского хозяйства у крестьян, разбилась о мятежи в Тамбове и Кронштадте. Среднее крестьянство, терпевшее систему продразверстки в период Гражданской войны из боязни прихода «белых», которые могли отнять землю в пользу аристократии, теперь отказывалось подчиняться насилию. Приходилось выстраивать отношения с крестьянством на рыночной основе.
Уступка мелкой буржуазии деревни, социальный компромисс с крестьянством был назван новой экономической политикой. Один из большевистских лидеров, Рязанов, назвал нэп «крестьянским Брестом» в том смысле, что крестьянству в 1921 году пришлось уступить не меньше, чем немцам в Брест-Литовске в 1918 году.
Значительная часть революционной партии считала такую уступку недопустимой, предательской. В начале 20-х среди коммунистов прокатилась волна самоубийств. Но без этой уступки советская власть просто сломала бы себе шею, власть малочисленного городского пролетариата не выдержала бы натиск сельской мелкой буржуазии. Ленин убеждал в этом партийцев, говорил о том, что нэп – мера временная.
Союз городского пролетариата и сельской мелкой буржуазии изменил свою форму. Если в Гражданскую войну крестьянство шло на уступку большевикам, разрешая изымать хлеб взамен на то, что Красная Армия гарантировала село от возвращения помещиков, то теперь большевики шли на уступку, на реставрацию рыночных отношений. Этот союз позволил большевикам продержаться до конца 20-х, пока союз не был разорван кризисом хлебозаготовок.
Интересно, что необходимость социального компромисса с крестьянством в случае задержки мировой революции была предсказана еще до революции. Правда, предсказана «от противного». Троцкий писал в 1906 году:
«Предоставленный своим собственным силам, рабочий класс России будет неизбежно раздавлен контрреволюцией в тот момент, когда крестьянство отвернется от него. Ему ничего другого не останется, как связать судьбу своего политического господства и, следовательно, судьбу всей российской революции с судьбой социалистической революции в Европе. Ту колоссальную государственно-политическую силу, которую дает ему временная конъюнктура российской буржуазной революции, он обрушит на чашу весов классовой борьбы всего капиталистического мира»[7].
Троцкий выдел выход из «крестьянского тупика» на полях классовых битв Европы, но что делать, если классовые битвы там пока проиграны? Ленин находит выход из тупика в нэпе. Переиздав свою работу 1906 года в 1919 году, Троцкий считал мысли, изложенные в ней, по-прежнему актуальными. В предисловии 1919 года он пишет: «Ход мыслей в основных своих разветвлениях весьма близко подходит к условиям нашего времени»[8].
Крестьянство, пишет он, есть «политическое варварство… социальная неоформленность, примитивность, бесхарактерность. А все это такие свойства и черты, которые никоим образом не могут создать надежного базиса для последовательной активной политики пролетариата»[9]. После захвата власти «пролетариат окажется вынужденным вносить классовую борьбу в деревню… Но… недостаточная классовая дифференциация крестьянства будет создавать препятствия внесению в крестьянство развитой классовой борьбы, на которую мог бы опереться городской пролетариат…
Но охлаждение крестьянства, его политическая пассивность, а тем более активное противодействие его верхних слоев не могут остаться без влияния на часть интеллигенции и городское мещанство.
Таким образом, чем определеннее и решительнее будет становиться политика пролетариата у власти, тем уже будет под ним базис, тем зыбче будет почва под его ногами. Все это крайне вероятно, даже неизбежно»[10].
Прогноз Троцкого интересен тем, что он и оправдался и не оправдался. Оправдался потому, что пролетариат в конечном счете пришел к столкновению с крестьянством. Но не оправдался потому, что пролетариат вышел из этого столкновения победителем, преобразовав мелкобуржуазное сельское хозяйство на коллективных началах в 1930-е, несмотря на изолированность в капиталистическом окружении. Мысль Троцкого точна, но его политические выводы пессимистичны. За них Троцкого в 1920-е обвиняли в «неверии во внутренние силы русской революции». И это обвинение имело под собой основание, потому что русская революция еще долго держалась на «внутреннем ресурсе», хотя и далось это изолированное социалистическое развитие слишком большой ценой, слишком извилистым путем пришлось ей идти.
Когда нэповский компромисс с мелкой буржуазией был заключен, Троцкий все еще продолжал считать, что на таком союзе далеко не уедешь:
«Но как далеко может зайти социалистическая политика рабочего класса в хозяйственных условиях России? Можно одно сказать с уверенностью: она натолкнется на политические препятствия гораздо раньше, чем упрется в техническую отсталость страны. Без прямой государственной поддержки европейского пролетариата рабочий класс России не сможет удержаться у власти и превратить свое временное господство в длительную социалистическую диктатуру. В этом нельзя сомневаться ни одной минуты»[11].
Троцкий ищет выхода в мировой революции.
Официальная история говорит, что Сталин был сторонником строительства социализма «в одной стране», а Троцкий сторонником мировой революции. На деле и Троцкий, и Сталин были сторонниками мировой революции. В то же время и Троцкий, и Сталин выступали за строительство социализма в СССР.
Ни в выступлениях, ни в статьях, ни в документах (а следует учитывать значимость текста для политики той эпохи) у Сталина мы не встретим отказа или умаления идеи мировой революции. Более того, в отличие от Троцкого, чье видение осталось лишь теоретической схемой, в создании мировой системы социализма от Китая до Восточной Германии мы видим форму реализации этой идеи: Сталин воспользовался мировой войной, чтобы максимально расширить географию социальной революции. (Можно вспомнить хотя бы берлинский кризис, спровоцированный специально, чтобы отвлечь внимание и силы империализма от успехов революционной армии компартии Китая). Различные взгляды на политику коммунистических партий в Германии, Испании, Китае – это различные варианты революционной политики, которые, конечно, дали бы разные результаты. Но это вовсе не отказ от революции со стороны Сталина или Троцкого, хотя обвиняли они друг друга именно в этом смертном грехе.
Троцкий в свою очередь также предлагал определенные меры, которые, по его мнению, могли бы привести к развитию социализма в СССР. В частности, Троцкий и «левая оппозиция» настаивали на развернутой индустриализации раньше, чем та была принята сталинской группой, также он предлагал провести наступление на сельскую буржуазию – кулака, правда, куда более скромное, чем сталинская коллективизация, и не вторгающееся так решительно в отношения собственности на селе.
«Троцкизм» и «сталинизм» – это, прежде всего, разные программы развития революции в СССР.
Но вернемся к началу 20-х. На X съезде Ленин говорит:
«Социалистическая революция в такой стране может иметь окончательный успех только при двух условиях. Во-первых, при поддержке ее социалистической революцией в одной или нескольких передовых странах. Как вы знаете, для этого условия мы очень много сделали по сравнению с прежним, но далеко не достаточно, чтобы это стало действительностью.
Другое условие – это соглашение между осуществляющим свою диктатуру или держащим в своих руках государственную власть пролетариатом и большинством крестьянского населения»[12].
Революционная власть чуть было не сломала шею, насилуя крестьянство «военным коммунизмом». Потом она пошла на компромисс с мелкой буржуазией, оставив свою собственную социальную базу – пролетариат – без «удовлетворения».
Это сознательным членам партии можно было объяснить, что мы отступаем, чтобы потом пойти вперед. Рабочему, который, вернувшись с Гражданской, увидел, что в городе опять жируют капиталисты-«нэпманы», это объяснить не так просто. Да и в партии не все понимали. Близкая соратница Ленина Александра Коллонтай считала, что в 1921 году советская власть стала «формальной вывеской», «с каждым днем приобретает все большее влияние и значение в политике… группа крупных воротил капиталистического производства, послушных наемных, великолепно оплачиваемых слуг капитала»[13].
«Термидор», то есть контрреволюционный переворот, повлекший утрату пролетариатом власти, – «совершившийся факт!», как пишет чуть позже, в 1923 году, член ЦК В. Смирнов. Он считает, что отставание индустриализации, рост кулака и нэпмана в период нэпа, смычка между ними и бюрократией, перерождение партии зашли настолько далеко, что без новой революции возврата на социалистические рельсы быть не может.
Злорадствуют меньшевики: они восприняли нэп как возвращение революции после неудавшегося большевистского эксперимента в «нормальное», буржуазно-демократическое русло.
Вот, например, слова Максима Горького, под которыми могли подписаться и многие члены партии: «…пока что рабочие являются хозяевами, но они представляют лишь крошечное меньшинство в нашей стране (в лучшем случае – несколько миллионов). Крестьяне же – это целый легион. В борьбе, которая с самого начала революции идет между двумя классами, у крестьян есть все шансы выйти победителями… В течение четырех лет численность городского пролетариата непрерывно сокращается… В конце концов огромная крестьянская волна поглотит все… Крестьянин станет хозяином России, поскольку он представляет массу. И это будет ужасно для нашего будущего»[14].
Теперь партию раздирает фракционная борьба. Страна представляет собой мелкобуржуазный кисель, в котором, как твердая пробка, плавает национализированная промышленность. Пролетарская диктатура в кризисе.
Основная задача – борьба против мелкой буржуазии. Основные противоречия в партии по вопросу о крестьянстве.
Вначале троцкисты и зиновьевцы выступают за более серьезный нажим на сельскую мелкую буржуазию, чтобы выбить из нее средства на индустриализацию. Партийным большинством, возглавляемым Сталиным и Бухариным, это оценивается как попытка «разрушить рабоче-крестьянский блок». Бухарин в ходе дискуссии справедливо замечает, что «…в основе нашей дискуссии лежит вопрос об отношении между рабочим классом и крестьянством»[15].
Трудно говорить однозначно, но, по-видимому, политика Сталина и Бухарина в отношении крестьянства была более обоснованной в этот период, чем политика, предлагавшаяся Троцким и Зиновьевым. Наступление на мелкую буржуазию нельзя было начать просто по указанию партии, – это как раз был бы тот бюрократизм, который справедливо критиковался троцкистами. Для такого наступления нужно было обострение борьбы, которое появилось только после кризиса хлебозаготовок.
Этот кризис стал объявлением войны деревней городу. Вернее, война была объявлена 5–10 % богатейших крестьян – кулаков, которые контролировали значительную часть товарного хлеба. И у них был серьезный ресурс для такого противостояния: в европейской части СССР кулаки и самая богатая часть средних крестьян, т. е. около 10–11 % семей, осуществляли 56 % продаж хлеба в 1917–1928 годах.
Кризис завершился победой городского пролетариата (и «бюрократии», здесь их интересы неразделимы) против мелкой буржуазии: теперь он мог опереться и на 7 % безземельных крестьян и около 40 % бедняков в деревне. Или, как это отразилось в политике, победой Сталина над оппозициями, в особенности над правой оппозицией, настаивавшей на продолжении нэпа и послаблении в отношении сельской буржуазии.
Примерно этим периодом Л. Д. Троцкий датирует чуть ли не окончание революции (1927). И эту оценку можно понять: из партии исключены он сам, Григорий Зиновьев и основные фигуранты их фракции, так называемой «объединенной оппозиции». Однако с этим выводом сложно согласиться. Как раз тут-то в некотором смысле революция только и начинается; вторгаясь в сферу жизни подавляющего большинства населения страны – крестьянства, – она коренным образом меняет отношения собственности в деревне, проводит коллективизацию. Партия впервые вступает в схватку с мелкой буржуазией. Тут же начинается и развернутая индустриализация, то есть собственно создание технической базы социализма.
Большинство троцкистов, которые в 1920-е действительно были левой оппозицией к партийной линии, в этот период переходят на сторону Сталина, письма в поддержку нового курса руководства пишут практически все бывшие левые оппозиционеры. Первым это сделал Карл Радек, он счел необходимым твердо встать на сторону Сталина в борьбе с правым уклоном. Дополнительным аргументом для перехода троцкистов на сторону сталинского большинства ЦК было то, что Троцкий выступил в буржуазной печати с критикой партии и СССР, что было расценено многими как беспринципный блок с буржуазией.
Масштабы классовой войны, разразившейся в стране в конце 20-х, не предсказывал никто, ее размах и острота поразили и сталинскую группу, и троцкистов, и тем более бухаринцев. Группировки были дезориентированы, и после «великого перелома» происходит перегруппировка в партии. Сталинское руководство забирает в 1929–1932 годах влево так далеко, что правящая группа оказывается на крайне левом фланге партии, а все остальные группировки выстраиваются правее нее и выступают лишь с правыми программами. Группировки, правда, теперь становятся неявными или вовсе подпольными, поскольку в партии установлено «монолитное единство рядов», а открытое выступление против партийной линии наказывается полицейским порядком. Новый режим в партии тоже стал результатом наступления на мелкую буржуазию – силы пролетариата в стране были слишком маленькими и вынуждены были сорганизоваться чуть ли не военным способом, чтобы идти против крестьянского большинства. Эти «издержки» движения вперед – свертывание сначала советской, а потом партийной демократии – тот пункт критики СССР Троцким, где с ним нельзя не согласиться. Однако это были именно издержки движения, а не полное отступление[16].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.