ИСТОЧНИК

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ИСТОЧНИК

Связь земли и неба город, и мы живем в нем.

Из шумерских текстов[91]

При том минимуме места, который Библия уделяет Шумеру, поразительно, насколько точны сообщаемые ею сведения[92]. В частности, начало человеческой цивилизации помещено Писанием именно в землю Сеннаар (точная транскрипция — Шинар, др.-еврейск. ????), и к этому же мнению сейчас склоняется большинство ученых. Точности ради надо заметить, что египетская культура, если моложе шумерской, то ненамного. Поэтому часто, когда в нашем тексте будут встречаться слова «древнейший» или «первый в истории», то это — с учетом того, что начальная история страны пирамид оставлена нами за скобками.

Знали ли о «равной древности» месопотамской и египетской цивилизаций начальные библейские авторы? Возможно. Однако Шумер к моменту написания яхвистского текста уже давно исчез с лица земли, а Египет не только существовал, но и периодически воевал с древним Израилем, поэтому возводить к нему мировую историю было бы не очень «политически корректно». Вообще, Египет Священного Писания — еще большее исчадие зла, чем Вавилон[93]. К тому же Египет, в отличие от Междуречья, был расположен на краю известного мира, а не в самом его центре. Мир, построенный вокруг Египта, оказывался бы слишком асимметричным.

Древний Египет находится на периферии нашего труда. Причин этому несколько, но упомянем две. С точки зрения историко-философской, как уже говорилось, египетская цивилизация герметична, и следы ее в современном мире сильно уступают шумеро-аккадским[94]. Да и для древнего мира значение шумерской клинописи было очевидно выше, нежели письменности египетской, пусть последняя по времени создания ни в чем не уступает своей месопотамской конкурентке. Но, главное, — человек, по-видимому, оцивилизовался именно в Междуречье, в стране, которую он сделал пригодной для жизни не благодаря природным условиям, но во многом вопреки им. Эти природные условия к тому же часто менялись и принуждали жителей аллювиальных равнин к активным действиям (или адаптации). Что не могло не привести к непрерывной, пусть очень медленной, эволюции.

Потому законы человеческого общежития и социально-духовного развития восходят к землям Месопотамии. Древние же египтяне главным образом изощренно использовали плодоносные дары великого Нила, а потому их цивилизация в какой-то момент просто застыла на месте. Это отразилось и в политической истории страны пирамид. Конечно, с точки зрения древнего израильтянина, Египет продолжал оставаться могучим агрессором, но в поединках с державами Передней Азии — Ассирией, Вавилоном и Персией — земля фараонов на протяжении всей первой половины I тыс. до н.э. была исключительно «страдательной стороной».

Вернемся к скупым, но точным сведениям о Месопотамии, содержащимся в Книге Бытия. Именно с шумеров началась история строительства кирпичных домов, явные следы которой видны в Легенде о Башне («И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести»), что вкупе с другими причинами привело к появлению первых городов — сначала небольших, а потом весьма крупных[95]. И еще одна, до сих пор производящая наибольшее впечатление на окружающих черта шумерской цивилизации, — сооружение громадных храмов-башен, многоступенчатых пирамид тоже отмечена ветхозаветным автором. В связи с этим возникает законный вопрос: насколько возможно то, что в исходной версии рассказа о Башне упоминался не Вавилон, а какой-то другой город, например, относительно известный публике древний Ур? Он был старше Вавилона, обладал внушительным, но постепенно разрушавшимся зиккуратом[96] — и являлся, как известно, прародиной Авраама, вышедшего оттуда вместе со своим отцом Фаррой{27}. Случайно ли это упоминание об Уре, сделанное, по приблизительным подсчетам, лет через 800 после предполагаемого рождения Авраама?[97] Никаких доказательств тому нет, но все же кажется, что в этом месте ветхозаветного текста можно разглядеть следы, пусть очень неотчетливые, оставленные урским зиккуратом в коллективной памяти человечества. Ведь именно урское царство стоит у порога мировой истории — оно было первым высокоорганизованным и структурно упорядоченным государством. Именно там были впервые испытаны все преимущества и недостатки совершенной вертикали власти. Потому возвышение, расцвет и падение Ура произвели колоссальное впечатление на его современников и многие поколения потомков.

История Междуречья, конечно, начинается не с Ура, хотя первая, менее знаменитая династия его правителей теряется в толще середины III тыс. до н.э. Но сведения о раннем и даже зрелом Шумере достаточно ограниченные, и повествуют они о междоусобной борьбе нескольких округов-номов, образовавшихся вокруг первых городов мира. Более того, связную политическую историю Месопотамии принято начинать с момента, когда на первый план впервые вышли исторические наследники шумеров — аккадцы, названные по до сих пор не найденному городу Аккаду, упомянутому в Библии рядом с Вавилоном, при описании подвластных Нимроду земель{28}. Любопытно, что в этой фразе Книги Бытия с Городом соседствуют два наиважнейших топонима довавилонской древности — Урук и Аккад[98]. Вкупе с Уром, появляющимся в тексте Библии чуть позже{29}, эти названия весьма точно обозначают главные вехи древнейшей истории. Традиционные комментаторы отмечали, что здесь Библия впервые повествует о политической истории человечества. Сходным образом ныне излагают эту историю ученые — Урук, Аккад и Ур{30}. Так же видели ее и сами шумеры. Поэтому упоминание этой триады в Библии вряд ли случайно и скорее всего восходит к месопотамской традиции.

Конечно, в шумерской истории исключительно важную роль сыграли и города, чьи имена отсутствуют в тексте Книги Бытия — Лагаш, Киш и Ниппур[99]. Но если вдруг надо назвать только три географических пункта, определившие древневосточную историю второй половины III тыс. до н.э., то наш взгляд остановится именно на трех библейских топонимах.

Но для начала, отступая на еще один, самый последний шаг — совсем на грань времени исторического и доисторического, — задумаемся: а кто же такие, эти шумеры, и откуда появилось в них странное желание обязательно дотянуться своими храмами до небес, приблизиться к Богу хотя бы на несколько ступенек?

Неизвестно ни происхождение шумеров, ни верования или желания, подвигнувшие их на выдающиеся архитектурные предприятия (поражают даже фотоизображения развалин урского зиккурата). Ученые не могут привязать шумерский язык ни к одному из живых или мертвых языков, нет и мало-мальски убедительной гипотезы о географической прародине «черноголовых» — как они себя называли[100].

Одним из доказательств «горного» происхождения шумеров может послужить именно существование храмов-башен. Некоторые полагают: зиккураты свидетельствуют в пользу того, что наидревнейшие культовые обряды совершались на покрытых снегом вершинах (отмечают и пространственную ориентацию святилищ — их углы обычно соответствуют четырем сторонам света).

Впрочем, для древнего человека Бог вполне естественно находился на небе, и принесение ему жертв столь же логично происходило на разнообразных возвышениях. В ранний период своей истории еще не отошедшие окончательно от политеизма иудеи тоже периодически начинали совершать служения «на высотах»; сходны многие обычаи американских индейцев и других полупервобытных народов. Поэтому в желании шумеров приблизиться к небу нет ничего необычного. Впрочем, если честно, ученые не уверены в точном предназначении зиккуратов — в древних текстах на этот счет ничего определенного не сказано. Возможно, современникам это было просто не нужно — зачем объяснять то, что понятно и так?[101] Можно только добавить, что к библейскому времени многие из храмов уже обветшали, а кое-какие были покинуты, и легенда о недостроенной Башне к ним прекрасно подходила.

Урук возвысился над другими городами в глубокой древности, и следы этого сохранились в тексте, скорее всего, священном и, по мнению ряда ученых, разыгрывавшемся в качестве литургического действия. Он повествует о перенесении в Урук покровительницей города — богиней Инанной — «сущностей» всевозможных вещей и видов человеческой деятельности, обозначаемых непереводимым словом «Me»[102].

Для этого Инанна отправляется в г. Эредуг (Эреду) и обманом выманивает Сути у верховного бога Энки{31}. Археологические данные указывают что Эредуг — древнейший город шумеров, а может быть, и какого-то дошумерского народа[103], образовавшийся еще в V тыс. до н.э. Согласно воззрениям шумеров, этот город тоже был «первым». Раскопки показали, что Эредуг, даже став малозначительным поселением, еще долго продолжал играть сакральную роль: по-видимому, он был центром очень древнего культа. Старшинство Эредуга вошло в шумерскую, а потом и в вавилонскую традиции[104]. Поэтому возможно, что упомянутый текст о перемещении Сутей был сочинен в Уруке для объяснения самого факта его возвышения. И если принять, что Эредуг был древнейшим городом Месопотамии, то данная интерпретация обозначает следы самого древнего политико-идеологического документа, созданного человеком.

Еще Урук — это город легендарного Гильгамеша, человека, судя по всему, впервые возвысившегося над эгалитарным миром городской общины, установившего свое первенство при помощи «собрания мужей» (вероятнее всего, воинов), наперекор мнению «собрания старцев». Сведения об этом содержатся в очень древнем тексте о войне Урука с царем г. Киша[105]. Урукские старейшины рекомендовали «склонить голову» перед правителем наиболее могущественного шумерского города[106], но Гильгамеш, уже занимавший в городе особое положение, «слова старцев не принял сердцем» и, опираясь на мнение «носящих оружие», решил воевать с соседями. Кампания эта была оборонительной — и успешной. Скорее всего, так и произошел переход внутришумерского первенства к Уруку — чуть ли не первое событие начальной политической истории человечества.

Крамер считал, что в этом предании присутствует рассказ о «первом двухпалатном парламенте». С нашей точки зрения, это чересчур сильная модернизация прошлого. Даже если полностью довериться древнему тексту, вероятнее, ни о каких «палатах» речи не было, а имели место две сходки, наподобие описанных Гомером в «Илиаде». Может быть, в них даже участвовали одни и те же люди (по крайней мере, частично), но Гильгамеш убедил их поменять мнение, что само по себе было событием невиданным[107].

Возможно, этот текст сохранил слабые следы событий, реально приведших к возвышению Урука. Связь их с Гильгамешем, пока еще реальным, а не сказочным, тоже кажется вполне историчной. Гильгамеш, по-видимому, первый городской властитель мировой истории, чье значение вышло за пределы родного города еще при его жизни, первая политическая знаменитость человечества. Он одерживал военные победы над соседями, обнес родной Урук высокой стеной и настолько потряс своими деяниями современников и потомков, что они в дальнейшем сделали его героем величайшего древневосточного эпоса.

И случайно ли образцы древнейшей письменности человечества раскопаны именно в Уруке? Хотя, по-видимому, дело здесь в том, что Урук — первый богатый город, в котором образовались излишки провизии и другого добра, а значит, понадобилось вести его учет. Ведь письменность создавалась вовсе не для того, чтобы порадовать потомков образцами изящной словесности, а в целях вполне утилитарных. Косвенно на богатство Урука указывают и его размеры: если верить археологам, Урук не уступал в этом отношении древним Афинам и был лишь в два раза меньше, чем имперский Рим.

Впрочем, потому археологи середины XIX в. и бросились на поиски Урука, что он упомянут в Библии. После чего его очень быстро обнаружили и идентифицировали, а вот Аккада обнаружить не удалось[108]. Весьма вероятно, что исчезнувший бесследно город не существовал уже во времена Яхвиста. Однако его значение в месопотамской истории было таково, что он дал имя всему северному Двуречью, в течение двух тысяч лет называвшемуся Аккадом, и второму из главнейших языков региона, навеки ставшему аккадским[109].

Произошло это потому, что именно Аккад стал центром первого политического объединения Месопотамии. Оттуда вышел человек, в какой-то мере сравнявшийся с самим Гильгамешем, а в каком-то смысле даже его превзошедший. После него много столетий спустя любой властитель, сумевший распространить свою власть на все Двуречье, именовал себя «царем Шумера и Аккада», т. е. юга и севера. Небольшой, малозначащий и, возможно, безвозвратно стертый с лица земли Аккад стал отправной точкой политической карьеры «первого императора» человечества — основателя первой страны и первой царствующей династии. Мы его знаем под условным именем Саргона Древнего.

Деяния Саргона были удивительны и долго не имели себе аналогов, поэтому впечатление, произведенное ими на окружающий мир, оказалось огромным. Рассказ о том, как безвестный человек сумел не просто стать царем, а создать империю, объединявшую всю Месопотамию и некоторые сопредельные земли, прочно стал частью аккадской клинописной традиции, аккадского мифа. Все владыки Двуречья, вплоть до последних ассирийских и вавилонских царей, живших веков на 17 позже Саргона-Шаррукена[110], сравнивали себя с первым повелителем Плодородного Полумесяца[111]. Легенда повествует, что Саргон был незаконным ребенком жрицы, по-видимому, давшей обет безбрачия[112].

Это обстоятельство вынудило мать положить дитя в тростниковую корзину и отправить ее по реке навстречу чудесному спасению и не менее чудесной дальнейшей судьбе — от сына садовника до властелина империи.

Однако не меньшее впечатление, чем возвышение царства Аккада, произвело его падение, следствием чего стали первые известные нам опыты в области философии истории. До этого шумерская мысль объясняла переход лидерства от одного города к другому тем, что боги переносили свою благодать (термин анахронический) из города в город в силу собственной же божеской прихоти. Последним событием в этом ряду стала победа Саргона над предыдущим местным гегемоном — властителем города Уммы, незадолго до этого подчинившем себе Урук, Ур, Киш и в последнюю очередь Лагаш (из которого до нас дошло значительное количество документов и чья политическая история поэтому выглядит наиболее когерентно).

Интересно, что политические события, предшествовавшие воцарению Саргона — войны между шумерскими царьками, дворцовые перевороты, даже государственные реформы — известны ученым не так плохо. Любая монография широкого профиля, посвященная начальной истории Древнего Востока, излагает эти события довольно подробно и относительно живо. Но реальных людей мы за ними не видим, не чувствуем, не сопереживаем им, хотя наверняка и в те далекие времена хватало страстей и потрясений, драм государственных и личных. Вряд ли кому-либо удастся соединить тогдашних владык в связный ряд, интересный для кого-то, кроме специалистов, и который бы смог соперничать в нашем воображении с греческими и римскими героями, описанными Плутархом и другими великими историками древности. Ведь чтобы сделать из хроники историю, нужны детали, не обязательно правдоподобные, главное — красочные. А их в описании досаргоновской истории немного — и почти все посвящены Гильгамешу, а не его отдаленным наследникам из Лагаша и Уммы.

В итоге ученые оказываются заложниками древних текстов. Историк сегодняшний не может обойтись без писателей тех далеких эпох, которые он изучает, — они навечно повязаны через время. Мы принимаем, вынуждены — но и должны! — принимать точку зрения авторов конца III тыс. до н.э. и следовать их рассказу. Только тот человек, чей образ казался особенно важным тогда, может стать интересным и для нас.

Первым историческим деятелем, биография которого становится расцвеченной подробностями, является Саргон. Именно поэтому он оказывается в центре, точнее, даже в начале месопотамской и мировой истории — первый садовник, ставший императором, первый человек, о котором были сочинены легенды. При этом Саргон, в отличие Гильгамеша и других легендарных героев шумерского эпоса, остался личностью реальной, плотской, и не превратился ни в бога, ни в персонаж художественной литературы. Чего хотя бы стоит рассказ о том, как уже стариком Саргон был вынужден бежать от мятежников и прятаться в канаве, дабы спастись[113]. Все равно было очевидно, что аккадец каким-то образом обрел благоволение богов, не раз спасавших его от верной смерти, — покровительство, его потомками постепенно утерянное[114].

Вообще, судя по дошедшим до наших дней текстам, действия богов были шумерам не очень понятны. Интересно, кстати, что постепенно эпические герои (в первую очередь Гильгамеш, но не он один) начали вступать с богами в конфликт, чаще всего безнадежный, но явно одобряемый авторами древних сочинений, или, по крайней мере, восхищающий их своей храброй наглостью.

Рассказ о гибели Аккада занимает в философском смысле положение промежуточное. Причины потери городом божеской милости по-прежнему неясны, а перипетии борьбы Нарам-Суэна — внука Саргона — с небесным предопределением удивляют своей внешней нелогичностью: царь сначала пробует перестроить храм Энлиля, дабы умилостивить непонятно чем разгневанное божество[115], но по ходу дела забывает о первоначальном намерении и переходит к богохульному разрушению «дома бога». В конце концов царь бесповоротно осуждается рассказчиком, а Аккад проклинается сонмом небесных богов и подвергается уничтожению. Текст этот историчен лишь отчасти и, по-видимому, является памятником историко-философской или религиозной мысли древних, нежели рассказом о реальных событиях.

Интересно, что в нем же содержится яркая картина жизни первого в истории человечества мегаполиса — прямого предшественника и Вавилона, и многочисленных городов будущего. Не лишившая еще город своей благосклонности, Инанна заботится о том, чтобы «в людных местах по праздникам бы толпились, вместе трапезу праздничную вкушали… словно птицы диковинные в небе чужеземцы вокруг сновали… обезьяны, слоны могучие, буйволы — звери невиданные — на улицах просторных друг друга толкали». Можно с заметной долей условности сказать, что если Урук — первый город-гигант, город-гегемон, то Аккад — это первая имперская столица человечества.

Судьба Аккада сходна с судьбой многих последовавших за ним империй, которые можно создать только с помощью оружия, но никогда нельзя одним лишь оружием удержать. Уже упоминалось о том, что даже могущественному Саргону пришлось в последние годы жизни сталкиваться с восстаниями и мятежами, из которых он, впрочем, вышел победителем. Как часто бывает, его потомки не были столь удачливы — или талантливы. Аккадская держава развалилась при ближайших наследниках Саргона, и после недолгого периода господства иноземцев — кочевников-кутиев — на ее территории образовалось несколько небольших государств, окружавших главнейшие города шумерской и мировой древности. Одним из них был расположенный на юге шумерский Ур[116].

К моменту последнего шумерского ренессанса — на рубеже III-II тыс. до н.э. — история Ура насчитывала не одно столетие. Город был славен и в досаргоновские времена, сохранил он свое значение и при аккадской династии[117]. Саргон, судя по всему, сумел поставить во главе урского храма — крупнейшего культового центра древней Месопотамии — свою дочь Энхедуанну. Интересно, что ей принадлежат дошедшие до нас религиозные гимны, имеющие при этом определенный геополитический подтекст[118], а также одно длинное сочинение. В нем жрица повествует о сложной политической борьбе, которую ей довелось вести в Уре, что, возможно, связано с катаклизмами последних лет правления Саргона. Так или иначе, в отличие от шумерских сочинений, создатели которых не считали нужным запечатлевать свои имена, авторство представительницы семитского правящего дома четко зафиксировано в отношении нескольких десятков текстов[119]. Поэтому Энхедуанна является первой известной истории писательницей человечества. Заметим, что, скорее всего, ее утверждение в Уре помогло городу на протяжении саргонского периода оставаться одним из важнейших культурно-религиозных центров Месопотамии, что отчасти предопределило его более позднее возвышение.

Нынешние познания об Уре получены благодаря совершенным в XX в. раскопкам, поэтому проецировать сегодняшние сведения об Уре времен знаменитой III династии на библейского автора совершенно невозможно. В его эпоху Ур уже был небольшим и весьма отдаленным от Палестины городом, в котором возносился к небу древний зиккурат, бывший, конечно, старше вавилонского, и, кроме того, возможно, оставались еще какие следы очень давнишнего могущества. Зиккурат, наверное, находился не в лучшем состоянии и вполне мог быть иллюстрацией легенды о разрушенной Башне. По крайней мере, это не кажется невероятным, особенно если состояние тогдашнего, собственно, вавилонского храма было заметно лучше (что, с учетом богатства и значения Вавилона на протяжении всего II тыс. до н.э., представляется почти очевидным). Память об Уре — прародине государств — сохранялась в позднемесопотамских источниках, и эти сведения могли быть известны Яхвисту. В соответствии с тогдашней геополитической логикой и прародитель иудеев должен был происходить из древнейшего из городов мира.

Основную славу Уру принес период III династии, возвысившейся в Месопотамии в конце III тыс. до н.э. после изгнания кочевников-кутиев. Термин «III династия» восходит, как ни странно, к шумерам, а вовсе не к пронумеровавшим древность ученым. До нас в многочисленных копиях дошел так называемый «Царский список», одна из первых попыток осознания истории путем ее линейной организации (сей способ осмысления событий жив до сих пор — достаточно заглянуть в школьные учебники[120]). Автор или авторы «Царского списка» пытались выстроить прямую линию владения Шумером и Аккадом — от одной династии к другой, от одного города к соседнему. Содержащаяся в нем хронология не точна, а имена многих царей, особенно ранних, совершенно легендарны. Однако значение «Царского списка» весьма высоко, и не только потому, что путем его анализа ученые могут сделать интересные выводы[121]. Как ни странно, но отголосок ритуального перечисления шумерских владык звучит и в Библии.

В пятой главе Книги Бытия содержится родословная Адама. Эти строчки обычно пробегают, почти не читая (хотя в них и упомянут знаменитый Мафусаил, чье имя стало синонимом долголетия). Обратим внимание на отца Мафусаила — Еноха, отличавшегося, как и все действующие лица этой главы, исключительным долголетием. В СП стоит не очень понятная фраза: «И ходил Енох пред Богом; и не стало его, потому что Бог его взял»{32}. Современные переводы чуть яснее — Енох был особенным праведником («его жизнь шла с Богом») и «Бог взял его к Себе».

В данном случае на помощь экзегетам приходит давнишнее еврейское предание о благочестивом Енохе, взятым Господом на небо живым. Предание это само по себе весьма почтенное, по времени создания близкое к позднейшим текстам Ветхого Завета: существует несколько версий древнего апокрифа, Книги Еноха, повествующей, в том числе и о том, как Бог объяснил вознесенному на небеса праведнику устройство мира. Иначе говоря, в Книге Еноха содержится нечто вроде античной космогонии. Обратим, кстати, внимание на сакрально-астрономическую цифру — количество прожитых Енохом библейских лет: 365. Литература о Енохе-праведнике (посвященных ему текстов, по-видимому, было немало), скорее всего, создана в раннеэллинистическое время, еще до нашей эры. Ссылка на одно из пророчеств Еноха есть и в Новом Завете — в послании апостола Иуды (ст. 14–15), хотя ни одно из посвященных легендарному праведнику сочинений в канон не попало[122]. Но что же связывает Еноха с «Царским списком» древних месопотамцев?

Шумерский документ можно легко разбить на части — историческую и легендарную. К последней относятся все сведения о царях, правивших «до Потопа»[123], время жизни которых «Царский список» исчисляет не сотнями, как библейский автор, а тысячами и десятками тысяч лет. И вот что интересно: седьмой из легендарных шумерских владык (а Енох был «седьмым от Адама») тоже оказался особенно благочестив и его тоже боги забрали на небо живым.

Ветхозаветную генеалогию потомков Адама обычно относят на счет самого позднего из авторов Пятикнижия и включают ее в состав священнического пласта текста (Р). Напомним, что датируют его временем вавилонского пленения или даже послепленным периодом. Сложно представить, что еврейский священник, окончательно, как считается, оформивший текст Пятикнижия, не просто знал вавилонские предания о царях-патриархах (может быть, знал), но и намеренно решил запечатлеть хотя бы малый их отголосок в Священной Книге. Поскольку в то время отношение к Вавилону и всему, что он мог символизировать, у иудеев было однозначно негативное и иным быть не могло.

Более вероятно, что подобные предания давно бытовали у дальних потомков Авраама. О них мог быть осведомлен и Яхвист, хотя следов этого нет, но ведь поздние редакторы не донесли до нас его текст целиком. Пусть даже эти легенды пришли в Иудею из Месопотамии, но за несколько веков успели стать «своими» и воспринимались как часть общего предания, что и послужило основанием их включения в текст Книги Бытия. Еще вероятнее, что легенда о седьмом праведнике за много сотен лет стала общим местом ближневосточного фольклора (и не заимствовали ли ее у кого-то сами шумеры?), и ее передавали из уст в уста, не заботясь об объяснении и толковании. В любом случае, контуры допалестинской культурной истории праотцов еврейского народа можно различить по малым обрывкам сведений, доносящихся из тьмы тысячелетий. И они, вне сомнения, ведут через Ур. Ур III династии.

Напомним, что этот период — конец шумерской эпохи, длившейся все III тыс. до н.э., а начавшейся, по-видимому, в середине предыдущего тысячелетия (примерное время основания Эредуга). Финал, но финал блистательный (позже такие эпохи стали называть «золотой осенью цивилизации»). Письменность была изобретена, города построены. Почти все великие шумерские мифы, следы которых можно увидеть в тексте Священного Писания (о Сотворении мира и Всемирном потопе), созданы. Взлетали и разрушались Урук, Киш, Лагаш, Ниппур и Аккад. А размышлявший над этим человек приходил к выводу, что когда боги уходят из города и уносят с собой знаки власти, то «жизнь его, словно карп-малютка, в бездну вод опущена!»{33} Ур — это последнее, но едва ли не самое яркое действие шумерской драмы. Затем занавес времени начинает опускаться. Шумерская цивилизация умирала, однако еще не знала этого.

Что же известно об Уре? Немало: от той эпохи осталось около сотни тысяч клинописных табличек (примерно половина всех сохранившихся), в основном делового содержания. Но и особыми знаниями о том времени нельзя похвастать, ибо невозможно в точности понять, как было устроено и функционировало удивительное урское общество. Мощное и богатое государство, выстроившее самые впечатляющие из шумерских зиккуратов, проложившее дороги и пустившее по ним что-то вроде почтовой эстафеты. Монополизировавшее почти все секторы экономики, командовавшее армиями занятых принудительным трудом рабов, заведовавшее сбором податей и их распределением на обширной территории. Высокий уровень образования, письменности, торговли также являлись отличительными чертами урской империи (как и многих последующих), поскольку нужны были специально обученные люди для ведения бесконечных реестров, списков и регистров.

Законодательный кодекс, пусть не первый в истории человечества[124], был, скорее всего, весьма детален и прогрессивен, ибо в отличие от зафиксированных чуть позже и гораздо более известных юридических трактатов предлагал за многие серьезные правонарушения накладывать штраф, а не воздавать за подобное подобным. Иначе говоря, цивилизация в Уре была высокоразвитая. Не зря именно в тот период записаны все великие шумерские легенды и многие исторические документы, дошедшие до ближайших вавилонских потомков «черноголовых», а благодаря последним и до нас.

Но на каркасе этой цивилизации, бывшей во многом цивилизацией шумероговорящих избранных — высшего слоя общества (большинство населения пользовалось аккадским семитским наречием), покоилась невероятно подробно расписанная, детальная структура миропорядка. Ее в полной мере доносят документы, касающиеся самых микроскопических подробностей быта (обычно в качестве примера приводится переписка о доставке двух гусей на дворцовую кухню или трижды задокументированное сообщение о падеже одной и той же государственной овцы). Обнаружены и бесконечные гимны-славословия правящему царю — источнику и средоточию всех возможных благ и достоинств. Он-де и бегает дальше всех, и на печени гадает лучше жрецов, не говоря уже о способности к письму и сочинению музыки. Ассоциации, которые при этом возникают у человека, знакомого с историей XX в., вполне очевидны, тем более что именно с урской эпохой ученые связывают окончательное обожествление правителя: теперь он забирает себе функции главного жреца и становится посредником между миром земным и миром небесным.

Поэтому Ур есть первая универсальная империя, может быть, заметно отличавшаяся от Аккада, бывшего, похоже, не столь высокоорганизованным и в основном поддерживавшего свое единство силой оружия. Из урских же документов предстает скорее государство полицейское или даже полицейско-бюрократическое, отлаженное и строго пирамидальное, возможно, первое общественное устройство в истории, в котором была предпринята унификация всего, придан нормативный акт каждой крупице повседневного бытия. В итоге это блистательное царство погибло почти в одночасье и постепенно исчезло из истории. Почему?

Разрушение Ура произвело на современников громадное впечатление. Известно несколько клинописных «плачей» о падении Ура, «покинувшего свое стойло», города, в чей «загон вошел ветер»{34}. Но, может быть, наблюдателей поразила не столько гибель Ура, сколько крушение существовавшего миропорядка? Логичного, документированного, запротоколированного и разграфленного до мельчайших клеточек бытия. Не был ли Ур III династии первой, пусть стихийной, попыткой человечества построить рационально организованное государство — попыткой, вроде бы имевшей полный успех, а затем в одночасье обернувшейся катастрофой? И не являются ли урские архивы следами упоения человечества недавно изобретенной письменностью, сознанием того, что все можно записать и передать — соседям и потомкам, объясниться путем множества знаков, запечатлить свершившееся — любое, пусть самое незначительное?[125]

Ниже мы скажем о многочисленных открытиях, принадлежащих шумерской цивилизации. Но что мешает предположить, что тогда же, путем проб и ошибок люди неосознанно начали идти по дороге социальных и культурных экспериментов?[126] И создали, казалось бы, идеальное государство. И поэтому гибель Ура — не мировоззренческое ли событие, в известной мере определившее шумерскую философию и историографию? Что может быть ужасней и поразительней, чем мгновенно рухнувшее совершенство (согласно легендарной традиции, государство III династии погибло в очень сжатые сроки)?! Кстати, это было еще одним фактором, приведших месопотамских мыслителей к полуторатысячелетним раздумьям о неопределимых желаниях богов, которые обусловливают все события земной жизни, в том числе постоянный и, казалось бы, нелогичный переход власти в Месопотамии от одного города к другому[127].

Скажем также, что обычно, говоря о возникновении мифа о Золотом веке, имеют в виду тоску человечества по протоисторическим временам, когда не было ни накопления, ни принуждения, ни классового расслоения. В рождении подобного феномена не меньшую роль играло периодическое возникновение «идеального общественного миропорядка» (иногда размером с целую империю, а иногда — с небольшую деревню) и неизбежное (часто катастрофическое) его разрушение. Кстати, такой порядок вовсе не является в прямом смысле идеальным (например, в Уре хватало и имущественного расслоения, и государственного принуждения) — он может быть всего лишь привычным. Человеческому сознанию этого достаточно, чтобы идеализировать его задним числом, тем более что падение любого общественного здания связано с неминуемыми жертвами.

Заметим, что обычно сложная социальная структура является более устойчивой, но по отношению к Уру это неверно. Возможно, потому, что сложность здесь — внешняя, навязанная обществу, декларированная и утвержденная сверху, и уместнее говорить не о пластичности, а о жесткости. Жесткая система вполне может разрушиться, как карточный домик, и истории таких примеров известно немало.

Интересно, что в течение II тыс. до н.э. все великие империи Древнего Востока, осознанно или неосознанно, пытались построить государство «урского типа» — общество, в котором центром решения всех проблем, больших и малых, является царский дворец. Жесткая централизация и бюрократизация уже тогда казались лучшим способом управления, чем деволюция, поддерживаемая эффективной системой обратной связи. Так что не будем недооценивать результаты социальных экспериментов, после которых человечество выяснило, что цены на вяленую рыбу нельзя устанавливать царским указом, а также придумало местное самоуправление, дабы оградить от монарших забот свой повседневный быт. Не забудем, что упорное желание как можно большей государственной централизации (порыва, согласимся, инстинктивно обусловленного и не полностью неверного — вредна лишь его абсолютизация, избежать которой, как показывает опыт, очень трудно) благополучно дожило до нашего времени. В результате чего многие империи недавнего прошлого рушились так же мгновенно и необратимо, как древневосточные. Так же, как погиб Ур III династии — возможно, первое детально продуманное социальное здание в истории.

Очевидно, что создание урского государственного устройства стало возможным благодаря постоянному приложению человеческих усилий, но чьих именно? Общества (или хотя бы его части) или абсолютного главы государства, внедрившего в общество свое видение мира? Не видим ли мы в урской детализации и всеобщей упорядоченности последствий долгой жизни и непрерывной деятельности одного человека, наиболее знаменитого правителя III династии — реформатора и преобразователя Шульги?

Нельзя исключить, что урская система — не результат социального консенсуса, а навязанный обществу плод усилий одного Шульги (вдруг расточаемые ему панегирики справедливы хотя бы отчасти?) и небольшой группы его приверженцев. Тогда он был отнюдь не последним преобразователем в истории человечества, чьи усилия пошли прахом вскоре после его смерти. Или все-таки не пошли? Ведь благодаря Уру III династии произошла культурная рецепция шумерской цивилизации ее наследниками, а через них — и нами.

Но мог ли город, наиболее примечательным событием истории которого была гибель от руки кочевников-амореев, стать городом-легендой, первым мировым городом? Пожалуй, нет. От Ура остались отдельные мелкие подробности, замечательно раскопанные древние сооружения, главнейшим из которых является упомянутый нами зиккурат — вероятно, старший брат вавилонской башни, а возможно, ее прототип[128]. Лестница в небо, разрушившаяся раньше своей вавилонской сестры — и во времени, и в культурном пространстве. Судьба Ура — исчезнуть, удел Вавилона — жить.

Шумерская легенда — сравнительно недавнего происхождения, и ее нахождение в культурном обиходе еще отнюдь не закреплено. Начало ей было положено в 1872 г., когда Джордж Смит, молодой служитель Британского музея, прочитал на одной из клинописных. табличек легенду о Всемирном потопе, необычайно схожую с библейской, но явно более древнюю. Благодаря этому аккадская письменность и культура стали предметом общественного интереса, а спустя некоторое время было окончательно установлено, что в Древней Месопотамии существовал еще один клинописный язык, более старый, чем аккадский-вавилонский[129]. Так шумеры вернулись в культурный обиход человечества. Пустота, какой представлялась добиблейская древневосточная история, постепенно начала заполняться.

Однако в ней и по сей день множество лакун, и, скорее всего, многие из них навечно обречены остаться зияющими. Опираясь лишь на археологию, связную историю написать тяжело, а иных способов нет. Результаты же раскопок будут по определению фрагментарны. Если удастся обнаружить крупный город с обширным архивом, как это не так давно произошло с Эблой, расположенной в северо-восточной Сирии, то сразу станет ясно, что он был центром значительного государства. Первооткрыватели в таких случаях начинают немедленно тянуть одеяло на себя, утверждая, что откопанный ими населенный пункт играл значительнейшую роль в мировой цивилизации и библейской истории[130]. Пропавшие же города, пусть даже пару раз упомянутые в источниках, вроде бы не существуют, как вплоть до конца XIX в. «не существовали» шумеры.

Заменить библейскую историю древневосточной тоже не удастся никогда: культурное место Библии закреплено навечно, в том числе и тем, что она является первой непрерывной летописью истории человечества как событийной, так и духовной. И ее одной европейскому обществу хватало очень долго — после того как, благодаря Лютеру и его духовным наследникам, стали появляться переводы Священного Писания на разговорные языки, сколько было семей, в которых Библия была единственной книгой!

И не истощением ли, конечно же, мнимым, «библейской питательности» можно объяснить жадный интерес к Древнему Востоку, появившийся в XIX в., или, точнее, не тем ли, что европейцам стало казаться, что за Библией должно быть что-то еще?[131] Странный контраст: многие (если не все) крупнейшие востоковеды были верующими людьми (как христианами, так и иудеями), но этого отнюдь нельзя сказать о том обществе, в котором они жили. Больше того, кажется, что западная цивилизация последних полутора веков инстинктивно пыталась с помощью новоприобретенных знаний рационализовать Библию, утвердить ее, с тем чтобы подкрепить или опровергнуть свою пошатнувшуюся веру? Ведь именно в те годы образованный европейский средний класс (за ним российский и позже, уже на наших глазах, — американский) постепенно переставал ходить в церковь или, по крайней мере, начал относиться к подобным посещениям, как к ничему не обязывающему ритуалу[132].

Несмотря на поостывший со временем интерес широких слоев общества (выяснилось, что месопотамские сказания не способны ни подтвердить Библию, ни ее опровергнуть), шумерская легенда на наших глазах мало-помалу приобретает интеллектуальный вес и становится частью устной истории — стандартного набора принятых обществом сведений. Иначе говоря, люди, учившиеся в средней школе, уже неплохо осведомлены о том, что до Вавилона, Египта, и тем более до Рима и Греции, существовала непонятно откуда пришедшая и полностью растворившаяся в потомках цивилизация.

Что питает, пусть умеренный, но все-таки достаточный интерес людей XXI в. к шумерам? Еще одна свойственная человеку интеллектуальная страсть — поиск первопричины, первоначала, зародыша, яйца, исходной и отправной точки. Человека интересует рождение его цивилизации, момент исторического времени, который он никогда не сможет уловить, но который хотел бы чуть лучше понять, ибо любое рождение есть чудо, а не чуда ли алчем мы всегда и во всем? Не его ли желаем узреть, не к нему ли прикоснуться? Шумеры занимают нас, потому что они были первыми. Первыми создали городскую культуру, ирригационную систему, изобрели многие орудия труда и материалы для их приготовления, приручили домашних животных, разработали письменность и использовали ее для кодификации правовых и религиозных норм, запротоколировали движения звезд и систематизировали биохимические познания, позволявшие варить 16 сортов пива. Шумеры были первыми во всем. Это — почти чудо и этого вполне достаточно для легенды.

И тут возникает интереснейший вопрос: а почему шумеры? Отвечают, что почва Месопотамии была отнюдь не самой удобной для обработки. Поэтому пришлось все делать сообща: осушать болота и рыть каналы, отводя их от Евфрата и его притоков. Чуть позже это привело к невиданным доселе урожаям, излишкам пищи, прибавочному продукту, его учету и охране, возникновению огороженных поселений, в общем, к той самой цивилизации, которую мы так любим. Любопытная закономерность, подмеченная в этой связи многими: для прогресса необходимо преодоление трудностей, точнее, их существование. Не каких-то невозможных рвов с оврагами и колючей проволокой, а серьезных, стимулирующих мозговую и социальную деятельность препятствий. Но не означает ли это, что шумеры пришли на «неудобную» землю не по своей воле? Не были ли они не просто переселенцами, а изгнанниками, первым племенем удачливых мигрантов? Добавим, что в дальнейшем не раз новую, необыкновенную цивилизацию или культуру создавали именно переселенцы, а иногда и изгнанники — но сколько было и будет племен неудачливых, совсем не по своей вине не успевших ничего создать, а просто исчезнувших или уничтоженных!

Упоминавшаяся в предыдущей главе шумерская легенда об Энменкаре содержит интересную сюжетную линию: оказывается, богиня Инанна переселилась из находившейся где-то далеко на востоке (и не идентифицированной учеными) Аратты в достославный Урук и перенесла на него свое покровительство. Нет ли здесь зашифрованного (и уже довольно слабого) воспоминания о миграции шумеров в Междуречье с далеких восточных гор и гордого утверждения того, что «черноголовые» живут теперь лучше, чем те, на востоке?

Уже говорилось, что пересеченный ландшафт древнего Междуречья приводил к развитию отдельно стоявших и самодостаточных городов, перераставших в государства. Находились они даже по тем временам неподалеку друг от друга и часто взаимодействовали всеми возможными способами — от торговли до войны. Культура при этом у них была общая, и конкурировавшие между собой храмы часто ставились одним и тем же богам. Из истории III тыс. до н.э. видно, что очень редко эти небольшие царства сливались в единое имперское целое — хотя то тот, то другой город занимал лидирующее положение, рос, богател и навязывал свои условия соседям. Но соседи не дремали и ждали своего часа. И стоило одному городу пасть, как другой тут же занимал его место, почти немедленно принимая у поверженного историческую эстафету[133].

Не напоминает ли это сообщество близких по духу и культуре, но все же независимых друг от друга государств Западную Европу Среднего и Нового времени?[134] Так же разделенную природой на множество родственных и полуродственных наций, ставших мотором человечества на протяжении нескольких последних веков. Шумер второй половины III тысячелетия до н.э. — не сходен ли он с бурлящим европейским котлом XV–XVIII вв.? Неужели человеку для прогресса обязательно преодолевать трудности? И верно ли обратное — не деградирует ли он в мире всеобщего довольства и благоденствия?[135]

Ур исчезает из мировой истории вскоре после своего расцвета, в прямом и переносном смыслах погружаясь в колодец прошлого, чтобы неожиданно вынырнуть на поверхность несколько тысячелетий спустя, в эпоху великих археологических открытий, сделанных на Ближнем Востоке в XIX–XX вв. Вместе с ним постепенно уходят из бытия и шумеры — прародители цивилизации. Время скроет «черноголовых» гораздо глубже, чем их наследников — ассирийцев и вавилонян. Как мы уже говорили, только в начале XX в. на основе скурпулезного анализа накопленных клинописных табличек будет окончательно доказано, что тексты многих из них выполнены на языке, не имеющем никакого отношения к аккадскому[136], и будут установлены приблизительные сроки существования древнейшей цивилизации. Так шумеры вернутся из-под песка забвения в культурный обиход человечества. Их место будет достаточно скромным — вполне сравнимым с тем, что займут другие, не менее удивительные народы, скрывавшиеся во тьме времен. В любом случае, месопотамские археологические клады не сравнятся по своей известности с египетскими.

Впрочем, один древневосточный трофей все-таки попал на культурный пьедестал и в некотором роде стал частью мифа. И разговор об этом неминуемо приводит к рассказу о возникновении Вавилона — пока еще реального, а не легендарного.

По-видимому, сначала на берегу Евфрата была деревня, что вполне естественно: на месте любого мирового города сначала была деревня. Деревушка была шумерской, и выше уже говорилось, что ее название ученые читают как «Кадингирра» — «Врата Бога». Впервые она упоминается в раннеаккадское время, в самом конце III тыс. до н.э. — при одном из наследников Саргона. Мы уже знаем, что перевод шумерского названия на аккадский, «Баб-или», и станет именем Города, зафиксировавшимся в последующих веках и тысячелетиях.