5. На пути к перемещению в Париж

5. На пути к перемещению в Париж

На протяжении двух лет работы Х. Г. Раковского в Великобритании он внутренне тяготел к соседней стране, отделенной лишь нешироким проливом, с которой была связана его юность.

Выполняя общие директивы Москвы и в то же время проявляя инициативу, находчивость и настойчивость, Раковский уже в первые месяцы своей полпредской деятельности стал устанавливать контакты с представителями различных французских кругов для выяснения позиций по отношению к СССР и в то же время с тем, чтобы стимулировать их к официальному признанию. Одновременно Раковский проявлял глубокий интерес к экономической и политической обстановке во Франции, изучал ее место на международной арене.

Он приходил к выводу, что положение Франции в Европе существенно меняется в связи с провалом «рурской авантюры» – оккупацией Рурской области Германии с целью заставить ее своевременно платить репарации. Раковский полагал, что положение стоявшего у власти Национального блока пошатнулось, что возможен досрочный уход в отставку президента А. Мильерана, что «одним из вопросов, который должен вызвать его отставку, если он будет продолжать упорствовать, явится вопрос о признании России».[678]

Раковскому приходилось уточнять и оттачивать аргументацию в пользу сближения с Францией. Он сам вырабатывал некоторые новые моменты и чутко прислушивался к мнению коллег, особенно Чичерина. Он писал Чичерину 8 февраля 1924 г.: «Я вполне разделяю Вашу точку зрения, что мы с нашими многообразными и сложными вопросами и с нашей сложной структурой не можем, конечно, ставить ставку на одно государство. Мы должны восстановить наши отношения со всеми государствами, и когда я, не без известного успеха, в своих переговорах здесь использовал антифранцузский аргумент, говоря, что принципиальное признание долгов будет в интересах не Англии, а Франции и что оно повлечет за собой автоматическое восстановление франко-русского союза, что такая политика была объяснима, когда Франция шла вместе с Англией, но она потеряла всякое значение с момента занятия Рура и т. д., – я в то же самое время прибавлял: конечно, мы и с Францией желаем восстановить наши отношения».[679]

В январе 1924 г. западноевропейскую прессу облетел слух, что предстоят официальные переговоры между Францией и СССР и вести их будет Раковский.[680] Непосредственно этот слух не подтвердился, но само упоминание имени советского полпреда в Лондоне в данной связи было симптоматичным.

Х. Г. Раковский охотно знакомился с ответственными французскими государственными деятелями и, как правило, производил на них благоприятное впечатление. Жозеф Поль-Бонкур, видный дипломат, неоднократно занимавший министерские посты, в том числе министра иностранных дел, встречавшийся с Раковским в 1925 г., через много лет писал: «Я не знаю, столь ли музыкален Раковский, как он эрудирован и образован; этот советской посол, который, как говорят, терроризировал Украину, демонстрирует большую культуру, что делает его одним из самых приятных собеседников, которых я когда-либо встречал в кругах дипломатов, начиная с французских, где в них никогда не было недостатка».[681]

В контактах с ответственными деятелями Франции Раковский пользовался посредничеством некоего француза, который был вхож в различные круги и выполнял всевозможные деликатные поручения, являлся своего рода агентом влияния. Даже в секретных бумагах Раковский остерегался называть его имя. Не удалось его выяснить и авторам настоящей работы. Так он и остался «толстяком», который фигурировал в донесениях в Москву.

8 февраля 1924 г. Раковский писал Чичерину: «У меня был известный Вам толстяк, но не граф, а тот, который в Берлине устроил Вам встречу с известным французским деятелем. Он дал мне информацию об общем политическом положении».[682] По поручению Раковского «толстяк» посетил в Лондоне посла Сент-Олера и предложил ему устроить обед с участием советского полпреда. Хотя посол уклонился от этой встречи в связи с отсутствием франко-советских дипломатических отношений, этот демарш был полезен: Сент-Олер вспомнил антивоенную деятельность Раковского в Румынии, его освобождение русскими солдатами из заключения в Яссах, так как во время войны он был дипломатическим представителем Франции в Румынии и как раз в апреле – мае 1917 г. находился в Яссах.[683]

Особенно важным было установление связи через «толстяка» с неким французским оппозиционным деятелем, фамилию которого Раковский в своих донесениях также отказывался прямо называть. Однако, судя по контексту его информации, речь шла об одном из руководителей радикальной партии, скорее всего об Анатоле де Монзи, тесно связанном с торгово-промышленными кругами,[684] но возможно, и Эдуаре Эррио.

Такой контакт был исключительно важен прежде всего потому, что во Франции ожидались серьезные политические изменения. Франко-бельгийская оккупация Рурской области Германии в январе 1923 г. закончилась провалом, заставить Германию исправно платить репарации не удалось, разрабатывался новый репарационный план для Германии, предусматривавший значительное сокращение платежей. Блок правых партий (Национальный блок), стоявший у власти, вполне мог ее лишиться в результате приближавшихся парламентских выборов. Раковский писал в Москву в начале февраля 1924 г.: «Внутреннее положение Франции становится для нас все более и более благоприятным. Политика национального блока, очевидно, должна в ближайшее время потерпеть колоссальный крах. Рур мстит понижением французского франка».[685]

Возможный приход к власти левой политической группировки с участием радикалов должен был перевести в практическую плоскость решение вопроса о дипломатическом признании СССР. Раковский не строил никаких иллюзий. Он писал, что для восстановления дипломатических отношений с Францией «нам нужно преодолеть трудности, в сто раз большие, чем с Англией». Но он не был и пессимистом, не полагал, что для признания Францией придется выжидать еще годы. Оно существенно приблизилось в результате восстановления дипломатических отношений с Великобританией.[686]

О большой дипломатической активности Раковского на «французском направлении» свидетельствует его письмо в Москву от 17 апреля. Он сообщал, что у него был журналист Мерле, передавший письмо для Г. В. Чичерина, которое он пересылал. Раковский встретился с известным деятелем Социалистической партии Жаном Лонге, заверившим, что он приложит силы для успешного проведения предвыборной агитации в пользу признания СССР. Христиан Георгиевич дал интервью газете «Юманите». Через «толстяка» продолжались контакты с «известным Чичерину французским деятелем».[687]

На парламентских выборах во Франции в мае 1924 г. победы добился Левый блок, основу которого составляли Радикальная и Социалистическая партии, выступавшие за установление дипломатических отношений с СССР. Новое правительство возглавил Э. Эррио.

Х. Г. Раковский стремился убедить французских радикалов, что уже в первой декларации их правительства необходимо заявить о признании СССР. Но сам он понимал нереальность этого, о чем сообщал в Москву.[688]

Используя нелегальные каналы, Раковскому в отдельных случаях удавалось получить французские секретные документы. Это, разумеется, был шпионаж чистой воды, и требовалось большое искусство, чтобы факты такого рода не всплыли на поверхность. Но вряд ли можно морализировать по этому поводу, хотя в 20-х годах сама разведывательная деятельность решительно и гневно отвергалась – применительно к себе – государственными органами любого государства. Ни одно из них, однако, не обходилось без шпионских служб, и в СССР этим искусством овладели очень быстро (важным дополнительным источником получения тайной информации, которым не располагало ни одно другое государство, были зарубежные компартии и органы Коминтерна).

18 июля 1924 г. датируется примечательная записка Г. В. Чичерина в Политбюро ЦК РКП(б): «Вчера я разослал копию собственноручного письма т. Раковского от 14 июля о получении им документов, касающихся признания нас Францией. После перевода этих документов на русский язык рассылаю их перевод при этом письме. Так как эти документы добыты секретным путем, то надо их рассматривать как ультрасекретные. Я прошу их уничтожить или держать в таком месте, где сохраняются наисекретнейшие документы».[689]

Анекдотический казус состоял в том, что приложенные секретные бумаги – проект телеграммы французского правительства председателю Совнаркома СССР А. Н. Рыкову, подготовленный юрисконсультом МИДа Франции, и проект формулы для внесения во французскую правительственную декларацию, выработанный генеральной комиссией по охране интересов Франции в России, которые поступили почему-то не только в Политбюро, но и в Наркомвнешторг, не были уничтожены или отправлены на сугубо секретное хранение. Более того, они были помещены среди обычных бумаг, где и обнаружены нами.[690] Таковы парадоксы бюрократической системы, возводившей в святыню секреты, относившиеся даже к таким вещам, которые с точки зрения обычной, незагипнотизированной логики никак к ним не относились!

Правительство Эррио испытывало мощное давление финансовых, промышленных и политических кругов, а также из-за рубежа, особенно со стороны руководящих деятелей Соединенных Штатов, направленное против безоговорочного признания СССР. Раковский писал в Москву 4 июня: «О французских делах имею противоречивые сведения»; у него имелись данные, что предложение о безоговорочном признании принимается Леоном Блюмом и другими социалистами, а также частью радикалов, включая Эррио. Но в то же время настораживало заявление видного деятеля Радикальной партии П. Пенлеве о том, что правительство поднимет против себя мелких держателей русских ценных бумаг, если признает СССР без предварительных обязательств.[691]

Образование французской комиссии для изучения условий признания 20 сентября 1924 г. было, с одной стороны, свидетельством небезуспешности давления консервативных сил на правительство Франции, но, с другой стороны, назначение руководителем комиссии А. де Монзи вызывало серьезные надежды.

19–20 октября 1924 г. на побережье Па-де-Кале в городе Дувре состоялась встреча Раковского и де Монзи. Оба политика провели вместе почти сутки. Во время переговоров де Монзи познакомил с текстом проекта ноты французского правительства о признании СССР и желании вступить с ним в общие и экономические переговоры. «По внимательному изучению документа, – писал Раковский в Москву, – между нами прежде всего было установлено, что это ознакомление не означает в какой бы то ни было степени, что я его принимаю или с ним соглашаюсь, и что этот документ является односторонним французским документом, оставляя за нами полную свободу в нашем ответе».[692] Де Монзи попросил Раковского не переписывать ноту полностью, так как она еще окончательно не принята, а зафиксировать лишь содержание и наиболее значительные места. Советский дипломат, однако, запечатлел текст почти дословно в своей памяти и переслал его в Москву для анализа до поступления официального документа из Парижа.[693]

В то же время Раковский высказал некоторые замечания по тексту ноты. Он отметил, что в ней нет четкого указания на признание Францией СССР де-юре. «Отсутствие этого слова послужит поводом к неправильному толкованию у нас в России и даст пищу враждебной нам печати за границей». Де Монзи согласился с этим и сделал соответствующую пометку. Второе замечание было связано с формулой будущих дипломатических отношений. Раковский предложил заменить неопределенный термин «поддержание» более точным «восстановление», так как до лета 1918 г. дипломатические отношения существовали. Де Монзи заметил, однако, что фактически дипломатические отношения с советским правительством Франция устанавливает лишь теперь. Правда, на следующее утро, после обдумывания, француз выразил согласие с советской формулой. В проекте ноты было выражение «стоя выше политических страстей». Раковский выразился в том смысле, что это лишь риторическая фигура, пахнущая избирательной кампанией. Де Монзи сказал, что он был вначале против таких слов, но в беседе с ближайшим сотрудником Эррио, Бержери, пришел к выводу о необходимости их сохранить в качестве реакции на парламентские дискуссии. Вопрос был снят.

Беседа по поводу текста сопровождалась, правда лишь в самой общей форме, суждениями по поводу долгов и других обязательств. Оба собеседника указали, что каждая сторона выдвинет свою точку зрения на этот счет. Де Монзи заявил, и это было важно, что секвестр, наложенный на советское имущество во Франции, не распространяется на здание посольства и военные корабли; все это немедленно после признания будет передано в распоряжение СССР. Раковский обратил внимание собеседника на распространившуюся во французской печати информацию о намерении одновременно с нотой о признании направить правительству СССР письмо по вопросу о долгах и частной собственности. Де Монзи отверг эти слухи. Он заявил, что нет никакого другого документа, кроме данного проекта ноты.

Раковский задал де Монзи естественный вопрос, можно ли ожидать признания в ближайшие дни. Де Монзи, правда, сказал, что Эррио отличается нерешительностью и нередко поддается влияниям, но он надеется, что в ближайшие дни нота будет утверждена и отправлена в Москву. Он высказал предположение, что в пятницу, 24 октября, сможет сообщить Раковскому о решении правительства и что к этому времени рассчитывает получить от своего собеседника содержание советского ответа. Де Монзи просил, чтобы в ответе было побольше теплоты… Сообщая об этом в Москву, советский дипломат предполагал включить в ответную ноту фразу по поводу дружбы между народами вообще и, в частности, между народами СССР и Франции.

Зашел разговор и о возможных дипломатических представителях. Де Монзи назвал в качестве наиболее вероятного французского посла в Москве известного журналиста, обозревателя влиятельной газеты «Тан», официоза французского МИДа Жана Эрбетта и усердно выспрашивал Раковского, не согласится ли он приехать послом в Париж. Раковский заявил, что он не в состоянии дать никакого ответа на такое предложение, потому что «это дело правительства, а я не желаю ни правительство, ни себя ставить в неловкое положение». Этим пассажем в своем отчете в Наркоминдел Христиан Георгиевич, между прочим, недвусмысленно намекал, что он не отказался бы переехать во французскую столицу.

Узнав о тайных переговорах по каким-то своим каналам, в Дувр примчался популярный советский журналист Михаил Кольцов. Побеседовать с дипломатами ему не удалось, но он запечатлел на фотографии их прогулку по берегу моря.[694]

Переговоры в Дувре способствовали выяснению ряда важных вопросов и ускорению дипломатического признания СССР Францией. Действительно, всего лишь через неделю, 28 октября, глава французского правительства Э. Эррио направил А. И. Рыкову – председателю Совнаркома СССР – телеграмму о признании СССР де-юре. Изучение ее текста показывает, что все предложения, внесенные Х. Г. Раковским в Дувре, были в нее включены.[695]

Вполне закономерным был тот факт, что первым официальным контактом в Париже после восстановления дипломатических отношений был визит во французскую столицу советского полпреда в Лондоне. Он прибыл туда 4 ноября и в этот же день был принят Эррио. Раковский сообщил о согласии советской стороны на назначение Ж. Эрбетта французским послом в Москве, а Эррио – о готовности французской стороны принять в качестве посла Л. Б. Красина. В беседе с корреспондентом газеты «Пти паризьен» Раковский приветствовал назначение Эрбетта как сторонника нормализации отношений и выразил уверенность, что почва для соглашения будет найдена по всем спорным вопросам.

В следующие два дня продолжались встречи во французской столице. 6 ноября Раковский посетил Общество франко-советской дружбы, где был принят видными учеными П. Ланжевеном и В. Бошем. В беседе с ними вспоминались молодые годы во Франции, работа сельским врачом. В тот же день Раковский посетил здание бывшего русского посольства на улице Гренель, где официально вступил во владение им в качестве представителя СССР. Он обошел все помещения посольства, подробно расспросил о здании. На чердаке была обнаружена неожиданная находка – серебряные изделия, оцененные в 5 млн франков.

После установления франко-советских дипломатических отношений, когда послом в Париже стал Л. Б. Красин, активность Раковского на этом направлении существенно ослабела. Но он сохранял внимание к стране. На протяжении следующего года Раковский несколько раз бывал в Париже. Уже в середине декабря 1924 г. он встретился здесь с Красиным для решения ряда вопросов советской внешней торговли.[696]

Раковский посетил Париж и в октябре 1925 г. во время отпуска. Небезынтересно отметить, что эта поездка была предпринята по решению Политбюро – «для ознакомления о настроениях французских правительственных кругов».[697] В Париже он вновь неофициально встретился с А. де Монзи. В дневнике Христиана Георгиевича появилась запись: «Де Монзи остается все-таки единственным человеком, который не только заинтересован в решении этого вопроса (достижении компромисса по проблемам французских интересов в СССР. – Авт.), но и является достаточно влиятельным, чтобы бороться против инерции чиновников и против нерешительности Пенлеве (он в это время возглавлял французское правительство, сменив Эррио. – Авт.) и чисто ростовщическо-финансового уклона Кайо.[698] У него также громадные связи во французской печати».[699]

Так вырисовывалась роль Х. Г. Раковского во франко-советских отношениях до того момента, когда он был назначен полномочным представителем СССР во Франции.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.