Идеи власти и подданства в генеалогической литературе XV–XVI вв.[621] *

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Идеи власти и подданства в генеалогической литературе XV–XVI вв.[621]*

Обоснование политической власти государя в средневековом обществе как одну из важных составных частей включает и вопрос о происхождении династии. Часто именно в сопоставлении этого вопроса с идеями происхождения родов правящей элиты заложена концепция взаимоотношения государя и его вассалов, которая уже юридически оформлялась в законодательных актах, влияла на земельные пожалования, продвижение по службе, придворной и государственной. Идея власти государя и его взаимоотношения с подданными влияют на формирование самосознания правящего класса, национальное сознание.

Ясно осознавая многоаспектность этой проблемы, автор в данном случае решила остановиться на одном вопросе: происхождение родоначальника династии, родоначальника боярского рода в легенде, интерпретация такого происхождения, связанная и с изменением в общественном сознании представления о происхождении власти государя.

Конец XV в. – это время, когда в Русском государстве впервые оформляются самостоятельные родословные документы, в том числе и легенды о происхождении династий и отдельных родов: до этого времени подобные сведения включались в тексты других памятников, преимущественно летописей[622].

Появление самостоятельных родословий вызвано реалиями русской жизни. В последней четверти XV в. после длительного перерыва Русское государство снова ведет активную внешнюю политику: происходит регулярный обмен посольствами со многими европейскими государствами, вплоть до Испании, заключаются династические браки с соседними государями. В России зарождается интерес к европейской переводной литературе, которая вносит в сознание русского человека новые представления о происхождении и сущности власти государя и самом государе – носителе этой власти[623]. История России начинает рассматриваться в связи с европейской историей: на смену летописям постепенно приходят хронографы. В такой обстановке в Москве создаются родословные легенды о происхождении русских князей Рюриковичей, литовских Гедиминовичей и молдавских господарей. Была известна и литовская повесть о происхождении династии и магнатских литовских родов; легенда о происхождении молдавских господарей скорее всего связана с женитьбой наследника престола Ивана Ивановича на дочери молдавского господаря Елене Стефановне[624].

Этот брак, как и женитьба великого князя Ивана III на Софье Палеолог, не только вел к родству московского великокняжеского дома с более широким кругом правящих домов Европы; вместе с великими княгинями при московском дворе появлялся новый круг лиц, приехавших служить в Россию. Становились известными генеалогические нормы, существовавшие в других странах.

Естественно, что новые международные связи московских великих князей, их родственные отношения требовали и создания соответствующей идеям времени легенды о происхождении русского правящего дома.

Первоначально, еще со времен Древнерусского государства, родословные сведения о происхождении великих князей приводятся в летописях: это известный рассказ о призвании варяга Рюрика.

В конце XV в. новые великокняжеские родословные легенды в Москве оформляются в виде «сказаний»: «Сказание о князьях владимирских», родословие великих литовских князей и молдавских господарей[625]. Все они называют родоначальником династии выходца «из римлян», но в этом общем положении каждая из трех легенд имеет свои отличия.

В русской легенде основателем династии великих князей становится потомок римского императора Августа – Рюрик, которого приглашают на княжение «старейшины» Новгорода. Родословная легенда конца XV в. порывает с летописной традицией, согласно которой первым русским князем был варяг Рюрик. Неизменным остается лишь место, где появляется этот родоначальник. По летописям он приходит в Новгород; по легенде конца XV в. новгородские бояре по совету Гостомысла призывают к себе Рюрика, потомка римских императоров.

Аналогично описано происхождения литовских князей в литовских хрониках. Их родоначальник – родственник римского императора Нерона Палемон, который решил переселиться из Рима и вместе с которым в Литву приехали родоначальники всех знатных литовских родов[626].

А по молдавской хронике уже весь молдавский народ происходит от римлян, покинувших родину во время гонений на первых христиан. Найдя новое место для поселения, они выбирают государя из своей среды.

В описании переселения из Рима следует отметить два момента, сближающие молдавское и литовское родословия и отличающие их от русского. В первом случае из Рима в результате гонений переселяется весь народ, во втором – знать страны вместе с будущим основателем династии, и все они – потомки римского патрициата. В русском же родословии император делит «вселенную» между своими родственниками, и русская знать приглашает его потомка.

Идея о происхождении правящей династии от римлян принадлежит к общественным концепциям конца XV в., связанным с традициями Возрождения. Фактически, сделав императора Августа родоначальником династии, составители родословия порвали с многовековой традицией русских летописей. В Литве хронике, выводящей литовцев от римлян, также предшествовала более ранняя, называвшая первым князем Витеня, предка великого князя Гедимина[627]. Можно говорить о том, что «римская» идея возникла синхронно или под взаимным влиянием в ряде соседних стран.

Однако мысль о римском происхождении, очевидно, никогда не использовалась при создании легенды правящего дома соседней страны. Литовские хроники не говорят о происхождении русских князей от Августа. Молдавская хроника не нашла развития в русских генеалогических источниках. При создании в Москве литовского родословия была использована не хроника, выводящая князей от римлян, а более ранняя, которая называет первым великим князем Гедимина; происхождение самого Гедимина было освещено в выгодном для русского правительства свете: по одной версии он потомок Витеня, слуги (в отдельных списках хроники – раба) полоцкого князя Рюриковича, по другой – Витень уже потомок этого полоцкого князя. Следует отметить, что сама литовская хроника по структуре, манере изложения близка к русскому летописному рассказу о призвании варяга Рюрика, хорошо известному русским публицистам XV в.

Первоначально идея о «рабском» происхождении Гедимина принадлежала хронистам Ордена, еще в XIV в. она была одной из составных частей орденской концепции о необходимости завоевания и обращения в христианство Литвы. Заимствовав такую версию о происхождении литовской династии, русские авторы смягчили ее, связав родоначальника с русскими князьями Рюриковичами. Скорее всего, такая русская редакция старой литовской легенды связана с положением при московском дворе литовских Гедиминовичей (князей Бельских, Мстиславских, Голицыных и др.[628]): в какой-то мере она уравнивала их положение с положением Рюриковичей.

В середине XVI в. русские публицисты вообще отказались от «неродовитого» происхождения Гедиминовичей: Государев родословец 1555 г. сделал их прямыми потомками полоцких Рюриковичей. Иван IV, живо интересовавшийся происхождением соседних государей, писал в 1567 г. польскому королю и великому князю литовскому Сигизмунду Августу, что о рабстве Витеня «безлипичники врут», и признал короля равным себе Рюриковичем[629].

Еще в конце XV в. в России сложилась своеобразная генеалогическая ситуация с потомками черниговских и смоленских Рюриковичей, чьи владения находились в составе великого княжества Литовского. Именно с этого времени они все чаще переходят на службу к московским государям. Оказавшись в Москве, литовские Рюриковичи стремились определить степень своего родства не только с правящим домом, но и с Рюриковичами из других русских княжеств.

Одним из самых ранних памятников русской генеалогии является роспись потомков черниговских великих князей начала XVI в., помещенная в сборнике, принадлежавшем Дионисию Звенигородскому[630] (в миру Данило Васильевич Звенигородский, из черниговских князей).

В начале XVI в. при московском дворе обосновались две группы черниговских Рюриковичей. Среди них и князья Звенигородские, по семейному преданию будто бы приехавшие в Москву вместе с литовским князем Свидригайло в 1408 г.: в русских летописях они упоминались с середины XV в. и легко могли доказать древность своей службы великим князьям. Другие, как Воротынские, Одоевские, Белевские, также выходцы из Литвы, начали службу в Москве с конца XV в., но с особым статусом – служилые князья. Ранняя роспись черниговских князей и должна была установить степень родства между различными ветвями рода, как перешедшими в разное время служить московским князьям, так и потомками князей Торусских и Оболенских, чьи владения никогда не входили в состав великого княжества Литовского[631].

Процесс создания великокняжеских росписей и легенд шел параллельно с оформлением родословий нетитулованных боярских родов. После образования единого Русского государства боярские семьи, служившие в различных княжествах, переходят непосредственно на службу к московскому великому князю. Очевидно, с этого времени принцип древности службы предков рода московской династии становится основным для определении знатности рода. Если учесть, что представители одной и той же боярской семьи в XIV–XV вв. и позже служили при московском дворе, при дворах других удельных и великих князей или при дворе митрополита, будет понятно, что только родословные документы могли подтвердить древность службы одних ветвей рода, их преимущества, и установить четкую степень родства с московскими сородичами для тех лиц, которые не входили в состав Государева двора или в XV в. служили в разных княжествах[632].

Ни для одного из московских боярских родов в это время не была создана легенда о происхождении родоначальника из правящей династии или аристократической фамилии; такие легенды появятся в XVII в. В родословиях старомосковского боярства XVI в. говорится о выезде родоначальника «из Прус», подчеркивая этим его вассальное отношение к первым московским князьям и древность службы им. Ведь по великокняжеской легенде Август дал земли от Вислы до Немана Прусу, «и до сего часа по имени его зовашася Пруская земля»[633]. Прямым потомком Пруса и был Рюрик.

Если в великокняжеских и княжеских родословиях устанавливается степень родства и общность происхождения между отдельными ветвями русских Рюриковичей и литовских Гедиминовичей, то в родословиях боярских семей нет и намека на общность происхождения с князьями. Родство этих семей с княжескими происходит в результате брака с княжной из правящей династии. Боярские легенды этого времени говорят лишь о выезде родоначальника на службу к великому князю (обычно «из Литвы» выезжают служить в Тверь, «из Орды» в Рязань), принятии этого родоначальника на службу, его крещении и «пожалованиях», сделанных великим князем. Такие факты сразу подчеркивают вассальную зависимость боярского рода от великокняжеской власти и сложившуюся к XVI в. многовековую службу московским, тверским, рязанским и другим князьям.

Формулировка русских легенд полностью противоположная литовской и молдавской, где говорится о выезде из Италии родоначальника династии вместе с родоначальниками крупнейших магнатских родов (как в Литве).

Упоминание о «римском» происхождении Радзивиллов и Гаштольдов, уравнивающее их с правящим домом, есть в польских хрониках XVI в. вообще идея о происхождении литовской знати «от крови итальянской» постоянно присутствует в публицистике Польши и Литвы. В середине XVI в. ее развивает Михалон Литвин в своем трактате «О нравах татар, литовцев и москвитян…». Автор пишет о «полулатинской речи» литовцев («много слов в литовском языке, одинаковых по значению с такими же словами на языке латинском»), их «древних римских обычаях»[634]. И сам приезд предков литовцев из Италии Михалон описал примерно так же, как и родословная легенда из летописей Великого княжества Литовского.

Но среди других генеалогических концепций Польши и Литвы наиболее известна сарматская теория. Ее популярность скорее всего связана с особенностями происхождения правящего класса, который был здесь чрезвычайно смешанным. Кроме потомков литовских Гедиминовичей и русских Рюриковичей, в него входили магнаты и шляхта литовского происхождении (по литовской легенде их предки пришли из Италии вместе с Палемоном), потомки русских боярских родов, наконец, польская шляхта, которая в XV–XVI вв. активно занимала земли Литовского великого княжества, она имела собственные древние генеалогические и геральдические традиции.

Очевидно, под влиянием таких традиций в начале XV в. в Литве появляются собственные гербы. Это было результатом акта адоптации польским родам литовских семей. Адоптированные семьи получали право на герб и печать соответствующих польских родов и стали считаться их кровными родственниками. Безусловно, это был акт большого политического значения, способствующий сближению польского и литовского дворянства, сближению именно в генеалогическом плане – осознания общности происхождения.

Таким же целям в какой-то мере служила и бытовавшая в Польше сарматская теория, хотя ее общее значение в истории политических идей средневековья гораздо шире. Как показали польские исследователи, представление о славянском мире как мире сарматов существовало в европейском (особенно французском и германском) мировоззрении еще в раннем средневековье[635]. Сарматию, расположенную к востоку от Германии, на Висле, знали французские и германские хронисты X–XIII вв. Примерно двести сохранившихся географических карт этого времени очерчивают Сарматию – землю, населенную славянами. В XV–XVI вв., когда повысился интерес к античности, сарматская теория, имевшая непрерывную традицию в европейской письменности, была воспринята уже по-новому, именно под влиянием интереса к античности.

Особый оттенок образ сармата приобретает в литературе, связанной с деятельностью Ордена: это варвар-литовец, его завоевание и обращение в христианство являлось одной из задач орденской политики. А после прекращения крестовых походов в святую землю походы на прибалтийские народы, которые организовывал Орден, стали регулярными. Участие в таком походе входило в образование европейского средневекового рыцаря, в чьем сознании объединялись в единое целое неверные сарацины, варвары, и среди них сарматы – литовцы, частично поляки, от которых он шел освобождать гроб Господень.

Такая концепция позволяла крестоносцам осаждать Вильнюс, столицу ка-толического епископа, ей не противоречило и то, что в Ордене хорошо знали великого литовского князя Витовта (кстати, католика), что в походах крестоносцев XIV–XV вв. участвовали и польские рыцари[636].

В то же время в европейской университетской среде (а некоторые профессора преподавали и в Кракове, где училось много литовцев, и в ряде университетов Европы учились поляки) в XV в. формировался образ Польши-Сарматии, страны сурового климата и монотонного пейзажа, покрытой лесами. Этот образ где-то перекликался с образом Литвы. Который создавался Орденом[637].

Итальянец Джулио Помпино, путешествовавший в 70-е гг. XV в. по Польше и Руси, писал о них как о странах сарматов и скифов, где самыми распространенными были русский и литовский языки. Другой ученый, Конрад Цельсис, в конце XV в. написал о Польше: «Где варварский свой край населяет простой народ, где по замерзшим водам морей пробегает сарматский поселянин» в поисках янтаря[638].

В противовес этим «сарматским» сюжетам в Польше и Литве XV – первой четверти XVI в. создается собственная сарматская теория. История происхождения «сарматизма» в Польше подробно разработана в современной польской историографии, где отмечен объем таких сюжетов в литературе, начиная с Яна Длугоша, и эволюция самой идеи на протяжении XV–XV вв.[639]

В хронике Длугоша как бы смешивается библейский сюжет о расселении и происхождении народов, распространенный в средние века в славянском мире, присущий и русским летописям, с идеями, близкими Возрождению, связанными с античной культурой. Длугош много внимания уделил сарматам и скифам: он описал границы их владений, отношения с соседними народами, войны с римскими императорами. Длугош считал сарматов, живших на севере Европы, общими предками поляков и русских и полагал, что такое происхождение придает им древность. Скифы у Длугоша – отрицательный образ коварного народа.

К идеям средневековья, восходящим к этногенетическим славянским преданиям, надо отнести его мысль, что Европа заселена потомками сына Ноя – Афета, а на берегах Северного (Сарматского) моря жили сарматы и поляки. И тут же в тексте Длугоша дань традициям Возрождения: сарматы происходят от первого сына Гомера – Асцена, а это генеалогически связывает их с греками.

Как видно, у Длугоша соединяются две концепции: происхождения славян от сына Ноя и сарматская. Издавна присущей славянству следует считать идею о происхождении славян от Афета; она встречается и в ранних русских летописях, польских и чешских хрониках. Напомним, что ранние упоминания о сарматах-славянах принадлежит французским и германским хронистам.

В середине XV в. Эней Сильвио Пикколомини, известный гуманист, ученый и дипломат, будущий папа Римский, посетил в качестве легата Империю. А позднее, уже став кардиналом, написал историю Богемии (1458 г., опубликована в 1475 г.). Итальянского гуманиста просто возмутила идея чешских хронистов о происхождении своего народа от сына Ноя и появлении чешского языка после разрушения Вавилонской башни – идея, общая для ранних славянских авторов. У других европейских народов предания об их происхождении были связаны с античной традицией, и славяне оказывались древнейшим населением Европы. Пикколомини, возмущенный такой легендой, начал свою Историю Богемии с одного из братьев Леха – основателя Польши – с Чеха, от которого пошли чехи[640].

Классической работой XVI в., где разработана сарматская теория, принято считать «Трактат о двух Сарматиях» Матвея Меховского. Научной и педагогической деятельности этого польского ученого посвящена обширная литература. «Трактат о двух Сарматиях» впервые был опубликован в Кракове в 1517 г.; обычно он оценивается как историко-географическое и этнографическое произведение. Русские источники Меховского указаны Ю. А. Лимоновым[641]. Первая часть Трактата посвящена описанию Азиатской Сарматии (жизнь татар, их предшественников в Азии вандалов, готов и др., история турок), вторая – Европейской Сарматии (Россия, Литва, Самогития). Как предполагает большинство исследователей, основные сведения для своего произведения Меховский черпал у Длугоша и античных авторов.

Не разбирая всех аспектов информативности трактата и его идейной направленности, отметим, что он был, как писал С. А. Аннинский, обращен к европейскому читателю, его автор стремился познакомить этого читателя с малоизвестными народами Восточной Европы и Азии. Трактат был написан в те времена, когда Литва и Польша, как и Россия, страдали от набегов татар, а в Европе существовала постоянная угроза войны с Турцией. Поэтому разделы Трактата, посвященные происхождению и истории этих народов (Азиатская Сарматия), имели историко-политическое значение.

При описании Литвы Меховский говорит о происхождении литовцев «некие италийцы, оставив Италию из-за несогласия с римлянами, пришли в землю Литовскую», то есть повторяет легенду литовских хроник. Далее упомянут и Витен (Витенен), вождь литовцев. Который поднял восстание против русских и стал князем «своих соотечественников»[642]. С именем Витеня у Меховского связано не происхождение династии литовских князей. А один из эпизодов истории Литвы.

Происхождение славян Меховсккий описывает по библейской легенде о разделении вселенной Ноем между сыновьями, ставшей и составной частью сказания о князьях владимирских[643], но, как и в рассказе о происхождении литовцев, связывает эти сведения не с происхождением династии, а с происхождением народа.

Итак, у польских авторов XV – начала XVI в. сарматская тема связана с происхождением народов и государств, преемственностью между древними, населявшими Европу, и современными им народами. Поэтом скорее эта ранняя концепция имеет общие корни с гуманистическими идеями – показать связь между разными европейскими народами и через их общих предков – с античностью. Генеалогического акцента здесь еще нет, хотя Меховский излагает сюжеты из русских и литовских родословных легенд.

Но уже в второй половине XVI в. сарматская теория в Польско-Литовском государстве станет все чаще служить генеалогической идее происхождения шляхетства. А в XVII в. наступает ее расцвет.

Красочное ее оформление в XVI в. принадлежит Матвею Стрыйковскому. Он продолжает идею Длугоша о происхождении сарматов: это потомки Афета, сына Ноя – «Афета Ноевича». Стрыйковский подчеркивает, что лишь сарматы мужественно боролись с императором Августом, которому покорилась вся Европа. Он упоминает и о том, что якобы сарматов видел Овидий, когда жил в Крыму среди славян[644].

Знал Стрыйковский и легенду о происхождении литовской знати из литовских хроник: он пишет о Палемоне, «который с несколькими сотнями итальянских рыцарей приплыл в Литву, спасаясь от тиранства Нерона»[645]. Палемон взял под защиту простой народ Литвы. И они стали жить в согласии.

У Стрыйковского появляется и поэтический образ сармата: греки писали о них как о людях «с глазами ящерицы». В русских летописях тоже отмечено своеобразие скифо-сарматских глаз – «белоглазые»[646]. Постоянно подчеркивает Стрыйковский и мужество сарматов: они «славные и воинственные», пришли на восток и север Европы; они «гарцуют на конях по твердому льду, не боясь преград», «они не страшатся смерти», неприхотливы в быту[647]. Тем самым создавался образ мужественного воина, предка современных автору шляхты-рыцарей.

В России сарматская тема звучала иначе. Еще «Повесть временных лет» в рассказе о происхождении народов назвала скифов и сармат потомками Афета, сына Ноя. Судя по перечислению народов, автор летописи помещает сарматов несколько в ином месте Европы, чем это сделают позднее польские авторы; сарматы, по мнению летописца, живут на юге, рядом с скифами и Таврией[648]. Этот рассказ близок к соответствующему тексту Длугоша, который хорошо знал русские летописи. А географическая деталь приближает русский текст к рассказу Матвея Стрыйковского о том, что Овидий видел сарматов в Крыму.

Но в XVI в. пути русских и польских авторов при развитии сарматской темы расходятся. Русские летописи повторяют тексты о происхождении сарматов из более ранних сводов, не расширяя и не обрабатывая их. А публицистическая литература, особенно генеалогическая, как «Сказание о князьях владимирских», обосновывавшая идею происхождения русских великих князей, вообще не упоминает сарматов и скифов. В Сказании нет сведений о потомках Афета, населивших европейские пространства. И в работах европейских путешественников, начиная с Сигизмунда Герберштейна, вопрос о сарматском происхождении жителей Русского государства не возникал, Россия описывалась как славянская страна[649].

В русской генеалогической литературе, связанной с идеями происхождения дворянства, в XV–XVII вв. нет скифов и сарматов. С потомком римского императора Прусом предков боярских родов здесь связывало лишь происхождение – «из Прус». Но это относится к тем немногим семьям, которые считали своими родоначальниками дружинников великого князя Александра Ярославича Невского[650].

И в XVII в., когда польская литература стала оказывать большое влияние на русскую, последняя осталась невосприимчивой к сарматской идее. Происхождение русского дворянства стабильно связывалось с севером. Вместо Прус в легендах XVII в. появляются древние балтийские племена. Кроме того, в русской публицистической литературе не появилась идея общности происхождения правящего дома и остальных дворянских родов, как это было в Великом княжестве Литовском; каждый род имел своего предка и самостоятельную легенду о происхождении.

Представляется, что разное восприятие скифо-сарматской темы в русской и польской литературе XVI в. связано с тенденциями развития самой литературы. Раньше, в XV в., в обеих странах читались одни и те же европейские романы: история Троянской войны, жизнеописание Александра Македонского, Повесть о Бове (рыцарь Бэв французских романов) пришла в Россию в XVI в. из Белоруссии через Познанский список. Возможно, кроме других причин, это также способствовало появлению «Сказания о князьях владимирских» с его идеей о происхождении русских князей от римского императора.

Если происхождение от Августа генеалогически уравнивало русских великих князей с другими государями, то сарматская теория, по существу генеалогически уравнивавшая можновладские роды Литвы и Польши с правящей династией, не получила отражения в русской литературе. Это позволяет предположить, что в России, с одной стороны, и в Литве, с другой, по-разному идеологически обосновывалась вассальная зависимость государя и его подданных. Извечность службы московскому государю и слишком большая разница в его происхождении и происхождении бояр – идеи родословных легенд XVI в. – хорошо вписывались во всю систему отношений московского великого князя и его подданных. Стоит отметить, что сарматская идея с ее связью с греческим миром скорее ассоциировалась с русским православием греческого образца, чем идея происхождения от римских императоров: Рим в XV–XVI вв. прочно связывался с католицизмом. Это еще раз убеждает нас, что при разработке идеи о сущности власти государя, проводимой через генеалогические произведения, светская власть в России не была связана с духовной и действовала так, как считала более полезным для себя.

В Литве и Польше, где выборы великого князя и короля делали его более зависимым от панов и шляхты, особенно в XVI–XVII вв., где была развита структура самоуправления дворянства, стало возможным и генеалогическое равенство происхождения сюзерена и вассала.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.