«Влесова книга»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

«Влесова книга»

Выше уже неоднократно упоминалась «Влесова книга», фактически играющая роль символа веры в современном русском и украинском неоязычестве. Действительно, попытки проникнуть в самое отдаленное прошлое, опираясь на достижения сравнительно-исторического языкознания и археологии, могли вызывать определенный интерес, но и только. Неоязыческие идеологи лучше кого бы то ни было понимали всю шаткость этих известных им построений, основанных на значительно устаревших данных и отживших свое методических подходах. Им, как воздух, нужен был достоверный оригинальный источник, чтобы ссылаться на него как на последнее неопровержимое доказательство. Не случайно в течение десятилетий энтузиасты-дилетанты настойчиво, хотя и безрезультатно, вели поиски памятников древнейшей славянской письменности. Так что «Влесова книга» оказалась для них поистине даром Божьим.

Что же представляет собой «Влесова книга» и каково ее происхождение? Вся информация о ней происходит от инженера-химика Ю. П. Миролюбова и сводится к следующему (Лесной 1966: 7 – 21; Творогов 1990: 170–172). Якобы в годы Гражданской войны полковник Белой армии Ф. А. Изенбек нашел в одной из разграбленных помещичьих усадеб мешок с дощечками, на которых виднелись странные письмена. В молодости Изенбек в качестве художника участвовал в археологических исследованиях в Туркестане. Он имел вкус к древностям и решил прихватить мешок с собой, интуитивно чувствуя ценность находки, хотя и не осознавая подлинный ее смысл. Он хранил эти дощечки у себя в художественной мастерской в Брюсселе, никому их не показывая. В начале 1920-х гг. он познакомился с Миролюбовым, подкупившим его своим интересом к религии и фольклору древних славян. Изенбек показал ему дощечки и позволил в течение 15 лет их изучать и переписывать. В 1941 г. Изенбек умер, Бельгия была оккупирована немцами, и следы дощечек затерялись.

С 1954 по 1959 г. информация о дощечках и их содержании регулярно публиковалась в эмигрантском журнале «Жар-птица» в Сан-Франциско, редактор которого А. А. Кур (Куренков) и сам не без удовольствия упражнялся в интерпретации дощечек. Тем не менее ученые не горели большим желанием ими заняться. Уже с самого начала подозрение могло вызвать достаточно неопределенное отношение Миролюбова к дощечкам и противоречивость сообщаемых им данных. Так, в одном письме он признавался, что, не будучи профессионалом, не мог судить о подлинности дощечек и что сфотографировать их ему не удалось. А через два с половиной года он уже выражал полное доверие к аутентичности «древней летописи», хотя и упоминал о сомнениях «авторитетов» (иначе говоря, американские слависты были знакомы с этой информацией, но она их, что знаменательно, не заинтересовала). Он упоминал также о трех фотографиях. Одна из этих фотографий была послана на экспертизу в АН СССР и оказалась снимком не с оригинала, а с бумажной копии (Жуковская 1960: 142; Ляско 1988). Подозрения вызывает и тот факт, что вскоре после получения отрицательного заключения из АН СССР журнал «Жар-птица», в 1957–1959 гг. активно печатавший тексты «летописи» с комментариями, прекратил свое существование (Лесной 1966: 20–21). Более того, как установил О. В. Творогов, детально проанализировавший творчество Миролюбова, тот в 1950-х гг. неоднократно менял свои суждения о «Влесовой книге» и в конечном итоге отказался от ее использования в качестве основного источника для написания своих трудов о древних славянах (Творогов 1986; 1990: 246 сл.). Позднее активным пропагандистом летописи стал украинский эмигрант С. Лесной (Лесной 1966), наряду с Миролюбовым зарекомендовавший себя дилетантскими сочинениями о Древней Руси (об этом см.: Шарлемань 1960; Буганов, Жуковская, Рыбаков 1977: 202; Творогов 1990: 170–171)63.

Что же сообщали дощечки? Прежде всего, они являлись откровенным антихристианским документом, отстаивавшим языческие ценности от наступавшего христианства (Лесной 1966: 31–32), что не могло не привести в восторг некоторых русских патриотов, для которых это звучало призывом к сплочению перед лицом враждебного западного мира (см., напр.: Жуков 1979: 281; Кобзев 1984: 51–52). Те же ассоциации вызывали и строки о борьбе славянских племен с бесчисленными недругами (готами, гуннами), а также призывы к единству Руси, которыми была переполнена летопись. Кроме того, действия летописи разворачивались в степном регионе от Карпат до Дона, включая Крым, где якобы и бродили предки славян со своими стадами. В частности, упоминалось некое славное киевское племя, которое совместно с другим племенем «отца Оря» одерживало победы над врагами. Оба племени уже выступали под именем «руште», то есть «русов». Лесной относил эти события к 500 г. до н. э. или по меньшей мере к началу н. э. (Лесной 1966: XII). В летописи упоминались славянские племенные вожди Кий, Щек и Хорев и настойчиво проводилась идея об общеславянской прародине в Северном Причерноморье и Поднепровье. Упоминалась и «русколань» как древний славянский термин, якобы превращенный соседями в роксоланов. Тем самым оживлялась идея «славянской школы» об Азово-Причерноморской Руси и роли роксоланов в ее сложении. Говорилось также о 400-летней борьбе с готами и о победоносных действиях древних славян в борьбе против них и гуннов.

Излагалась концепция трехчастного строения мира, состоявшего якобы из Яви (видимого мира), Нави (потустороннего мира) и Прави (мира законов). Летопись настаивала на человеколюбии русской языческой религии, якобы не знавшей кровавых жертвоприношений. Лесной и Миролюбов в особенности подчеркивали этот момент (Лесной 1966: 34; Миролюбов 1981: 179; 1983: 64, 90, 93), и с тех пор он проходит красной нитью через все основные неоязыческие тексты (Кобзев 1971: 206–207; Скурлатова 1979: 58; Силенко 1979: 412; Белов 1992в: 387; Безверхий 1993: 49; Перьков 1995; Захарченко, Чернобров, 1996: 167; Трехлебов 1998: 48; Асов 2000а; Истархов 2000: 194; Брагин 2006: 397–399). Эту мысль находит соблазнительной даже далекая от неоязычества экономист И. Можайскова (Можайскова 2001. Ч. 1: 507). Здесь без труда просматривается намек на кровавые жертвоприношения, якобы типичные для древнееврейской религии64, хотя на самом деле классический иудаизм их категорически отвергал (Лозинский 1929: 51). Тем не менее этот намек играет существенную роль в рассматриваемой концепции, ибо как бы перебрасывает мостик к «кровавому навету». Действительно, обвинения «иудомасонов» в ритуальных убийствах и использовании крови младенцев встречается в литературе, посвященной «арийской идее» (см., напр.: Данилов 1996: 12, 75, 80, 87, 91; Истархов 2000: 33–34; Иванов 2000: 86–89; Брагин 2006: 275)65.

Впрочем, утверждая, что «боги русов не берут жертв людских и ни животными», летопись неоднократно сообщает о принесении в жертву животных (Лесной 1966: XXXVI)! Следует также упомянуть, что это утверждение полностью расходится с надежными данными как археологических, так и письменных источников о человеческих жертвоприношениях на территории Украины, в частности у русов дохристианского времени, в том числе и в Киеве (Боровський 1992: 39–40, 137–138; Шилов 1992б: 282–297). Имеются недвусмысленные письменные данные о том, что некоторые из языческих славянских богов требовали человеческих жертв (Гусева 1977: 129; 1999: 194; Снисаренко 1989: 198, 216). Что же касается индоариев, то в ранний период человеческие жертвоприношения были у них нормой (Гусева 2002: 193–208). А у юго-западных славян, сербов, сохранилась память о ритуальном убийстве стариков их домочадцами, связанном с языческими поверьями. Местами этот обычай («лапот») встречался вплоть до конца XIX – начала XX в. (?or?evi? 1923: 149; Бандич 1991: 271–273; Brkovi? 1996: 158). Все это подтверждается как самыми разнообразными письменными источниками, так и имевшими с ними дело специалистами, в описании которых древние славяне вовсе не выглядели «благородными дикарями»: в них находили «хитрость и коварство», обнаруживали жестокие обычаи убийства женщин и детей, а также практику обречения престарелых родителей на голодную смерть (Жидков, Соколов 2001: 128–129). Примечательно, что наиболее «просвещенные» из русских неоязычников признают и даже оправдывают языческий обычай человеческих жертвоприношений (Сперанский 1996: 20, 26–27; Озар 2006: 60–62, 277–278). Признают факт кровавых языческих жертвоприношений (в том числе у славян) и такие рьяные пропагандисты «гиперборейского» или «арийского» наследия, как философ В. Н. Демин (Демин 1999б: 108, 233–235) и журналист А. Асов (Асов 1998д: 231).

Рассматривая присланную ей Лесным фотографию, эксперт АН СССР, знаток новгородских берестяных грамот Л. П. Жуковская сразу же заметила несообразности в палеографии, содержавшей разновременные стили, в том числе и новейшие. Но особое недоверие у нее вызвал язык летописи, совмещавший разновременные факты славянских языков. Иными словами, там встречались формы, возникшие, безусловно, после X в. и, во-первых, невозможные в более ранние эпохи, а во-вторых, относящиеся к разным эпохам (Жуковская 1960: 143–144). Затем это неоднократно отмечалось и другими специалистами (Монгайт 1968: 45; Буганов, Жуковская, Рыбаков 1977: 204–205; Ляско 1988; Русинов 1995: 38–40; Уханова 1998: 206–209; Творогов 2004; Зализняк 2011). И если Лесной (Лесной 1966: 36) и его последователи (Скурлатов, Николаев 1976; Грицков 1992: 29; Ботов 1996; Захарченко, Чернобров, 1996: 170; Асов 2002) пренебрегают этим аргументом, то это свидетельствует только об их полном непонимании основ современного сравнительного языкознания. Напротив, для специалистов это означает, что «автор дощечек уподобляется современному писателю, не знающему истории языка, но пытающемуся писать “по-древнему”» (Жуковская, Филин 1980: 115. См. также: Миротворцев 1984: 114–116; Творогов 1990: 228–232; Хабургаев 1994: 124; Русинов 1995: 38–40; Данилевский 1998: 320–321). Жуковская установила, что создатель фальшивки пользовался современными славянскими языками, а также тем церковнославянским языком, который преподавался в русской дореволюционной школе (Ляско 1988). По словам другого современного эксперта-филолога, написавшие книгу «жрецы» использовали лишь современные русский, польский и украинский языки (Алексеев А. 1995: 251, 253).

Кстати, элементарные ошибки допускала и числившаяся у «венедов» за специалиста-филолога Г. С. Белякова, всерьез предполагавшая вероятность исторического развития от Велеса к Влесу и от «молока» к «млеку» (Осокин 1981: 73; Белякова 1990: 185), тогда как на самом деле Велес мог превратиться только в Волос, как *«мелко» дало и «молоко», и «млеко». Иными словами, исходя из закономерностей развития языка, Влес мог бы превратиться в Велес, но не наоборот (Жуковская, Филин 1980: 116; Ляско 1988. См. также: Савельева 1997: 89–90). Но особый конфуз автор дощечек, а вслед за ним и многие его неоязыческие последователи допускают, понимая буквально выражение «мыслию по древу», заимствованному из «Слова о полку Игореве». В этом они видят важное доказательство того, что в старину могли писать на дощечках. Но давно доказано, что в оригинале «Слова» значилось не «мыслию», а «мысию», то есть белкой (Миротворцев 1984: 116)! Наконец, в «подвешивании» букв к горизонтальной черте при написании безошибочно распознается индийский стиль деванагари, весьма полюбившийся Миролюбову, но, на беду защитников «Влесовой книги», возникший лишь в начале 2-го тыс. н. э. (Творогов 1990: 247; Алексеев А. 1995: 248).

Вместе с тем, судя по последним научным данным, если древнерусская письменность и уходит своими корнями в дохристианскую древность, то, во-первых, она все же возникла незадолго до появления христианства на Руси, а во-вторых, ее древнейшие образцы недвусмысленно свидетельствуют о ее греческих истоках. Ни о какой иной самобытной славянской письменности речи не идет. Мало того, как подчеркивают современные исследователи, первыми грамотными людьми в Киеве были именно христиане, а не язычники (Хабургаев 1994: 137–139; Успенский 1994: 9 – 12; Творогов 1996: 363–364; Уханова 1998: 102 сл.). Кстати, столь любимый неоязычниками черноризец Храбр был среди тех, кто пытался приспособить греческую или латинскую систему письма для передачи славянской речи (Флоря 1996: 299, 303; Уханова 1998: 149–151). Да и у «велесовицы», которой якобы была написана «Влесова книга», обнаруживается бесспорное родство с греческим прототипом (Алексеев А. 1995: 248).

Судя по последним археологическим данным, древнейшие записи на Руси относятся к рубежу IX–X вв. У восточных славян не было своей оригинальной письменной традиции, и они использовали готовые системы письменности – греческую, кириллицу, руны, – заимствуя их у соседей. Ими пользовались прежде всего купцы для кратких деловых записей, и именно в этой среде, как полагают исследователи, была подготовлена почва для полного перехода на кириллицу (Медынцева 1998: 190–192; 2000: 237–253. См. также: Данилевский 1998: 207–208). Например, единственными письменными документами, найденными при раскопках Старой Ладоги, сыгравшей большую роль в становлении русской государственности, были деревянный стержень IX в. с магическими заклинаниями и медный амулет X в. с благопожеланием. Оба текста были выполнены германской руникой (Короткевич 2003: 15).

Древнейший пространный русский письменный документ, или, как свидетельствуют ученые, древнейшая книга всего славянского мира, был найден 13 июля 2000 г. на Троицком раскопе в Новгороде. Это литургический текст («Новгородская псалтырь»), завезенный с юга первыми христианскими миссионерами, возможно киевлянами, вскоре после крещения Руси. Находка представляет собой три деревянные дощечки, покрытые воском и датированные самым концом X – началом XI в. Любителей «Влесовой книги» эти дощечки, безусловно, разочаруют – ведь все имеющиеся на них тексты представляют собой псалмы из псалтыри (Ваганов 2000). По словам специалистов, эти тексты были записаны, бесспорно, рукой русского человека на палимпсесте (вид грифельной доски), по которому школьники учили псалтырь уже через 10–20 лет после появления в Новгороде христианства. А берестяные грамоты стали использоваться только позднее и, как считают ученые, явно под влиянием такого рода книг (Янин 2001; Зализняк, Янин 2001). Что же касается летописания на Руси, то оно возникло не ранее середины XI в. (Творогов 1996: 372–373. См. также: Хабургаев 1994).

Не только по особенностям палеографии, но и по своему содержанию «Влесова книга» не могла не насторожить специалистов. В отличие от оригинальных эпических сказаний она на удивление бедна типичными для тех деталями и не дает никакой новой информации. В частности, там почти нет топонимических названий, нет и имен римских полководцев, с которыми якобы сражались древние русичи, и вообще почти нет имен героев, что для такого текста в высшей мере странно. В ней отражались слабые представления автора о реалиях родо-племенного общества и особенностях мышления людей той эпохи, о происходящих тогда исторических событиях и их участниках, о корнях отдельных славянских народов, о местопребывании различных народов древности. Зато автор смело включал в повествование исторические реалии и сопутствующие им термины, вошедшие в обиход много позднее IX–X вв. Это ассоциация руси со славянами, использование терминов «царь» вместо «цесарь», «степь» вместо «поле». Привлекали внимание и бросающиеся в глаза подозрительные сходства с фантазиями «славянской школы» и продолжающим ее направлением в эмигрантской литературе 1920 – 1950-х гг. (Миротворцев 1984: 114–115; Творогов 1986; 1990: 240–243; Алексеев А. 1995: 249, 251; Кузьмин 1995; Уханова 1998: 209–215). Мало того, текст обнаруживал явное знакомство автора с христианскими произведениями, из которых он черпал словесные формулы (например, дощечка 26 говорила: «нет ни гуннов, ни эллинов» вместо известной христианской формулы «нет ни эллинов, ни иудеев»), образы и даже идеи вплоть до идеи монотеизма (Алексеев А. 1995: 249–251). Кстати, на это обратил внимание даже один из переводчиков «Влесовой книги» (Карпухин 1995: 40). Наконец, сама структура исторического повествования, основанного на идее линейного времени, идет вразрез с дохристианскими воззрениями языческой Руси (Петров 2002).

Кроме того, привлекают некоторые параллели между «Влесовой книгой» и языческими поэмами И. Тёроха, о которых говорилось выше. Это – и идея славянского монотеизма, и формула «бог един и множествен», и отождествление руси со славянами и т. д. Но особенно показательно представление о «матери Сва» – ведь Тёрох настаивал на том, что имя Сварог имело не санскритскую (как считают ученые), а славянскую этимологию. По его словам, «сва» означало «все, вся», а «рог» – «сила, мощь» (Тёрох 1941: 6, 63; 2010: 332). Тёрох настаивал и на якобы древнем славянском представлении о троичности бога, хотя места для концепции «Явь-Правь-Навь» у него еще не было.

Первая версия специалистов относительно авторства «Влесовой книги» заключалась в том, что ее мог создать известный мистификатор начала XIX в. А. И. Сулакадзев (Жуковская 1960: 144; Монгайт 1968: 45; Буганов 1976; Буганов, Жуковская, Рыбаков 1977: 205; Ляско 1988). Но после скрупулезного анализа, проведенного Твороговым, становится ясно, что автором фальсификации вполне мог быть сам Миролюбов (Творогов 1986; 1988; 1990: 249–251; 2004; Козлов 1994: 6, 185; Козлов 1998б; Алексеев А. 1995: 252; Кузьмин 1995: 12; Данилевский 1994: 19–20; 1998: 315; Уханова 1998: 220–221; Петров 2004: 47–52). Не случайно в годы Гражданской войны он служил в контрразведке и отвечал за дезинформацию противника (Ботов 1996: 11). Мало того, созданию фальшивки способствовало и отчаянное положение русских эмигрантов, желавших верить в великое будущее России, но не находивших почвы для этого в окружающей их действительности. Как не без оснований предполагает современный автор (Кондаков 1998), создатель «Влесовой книги», обладавший богатым воображением, был далек от настоящей науки и пытался воздействовать на мифологический пласт в сознании своих современников. Он всемерно пользовался иносказаниями, оживляя не только знакомые ему по «Слову о полку Игореве» идеи единства Руси, но и идеологемы недавнего Серебряного века. Короче говоря, его главной заботой была не научная добросовестность, а пробуждение русского национального самосознания. И действительно, Миролюбов находился в тесных контактах с зарубежными русскими националистическими центрами (Солодовникова 1998).

Заслуживает упоминания и возможный источник информации о языческих записях на дереве, якобы сохранившихся в старых жилищах. Это книга журналиста Ф. Штауффа «Рунические дома», вышедшая в Германии в 1912 г. Кстати, одновременно с написанием этой книги он составлял списки «евреев» среди немецких аристократов, чтобы использовать их в будущем для очищения немецкой элиты от «ненужной примеси». Штауфф, один из создателей антисемитского Германского ордена, был верным учеником Гвидо фон Листа, претендовавшего на открытие тайного языка древних германцев и полагавшего, что именно на этом языке были записаны шедевры дохристианской германской мудрости (об этом см.: Mosse 1966: 74; Гудрик-Кларк 1995: 149). Сам Лист называл этот тайный язык «кала» (Лист 2001: 84), и, видимо, не случайно этот и производные от него термины так полюбились некоторым современным энтузиастам аналогичных теорий (см., напр.: Демин 1997 г: 191; Кандыба, Золин 1997а: 304). Между тем в ведической традиции термин «кала» обозначал не что иное, как время, и происходил от индоевропейского корня «кал», то есть «подсчитывать», что дало современное «калькулировать» (Thapar 2000a: 163).

Не менее вероятно, что идея письма на дереве была позаимствована автором «Влесовой книги» из фантазий Виллигута, доказывавшего, что древние саги записывались на дубовых досках (Васильченко 2008: 444). В нацистской Германии идеи Виллигута были широко известны.

Вначале к «Влесовой книге» обратились адепты русского и украинского национализма в эмиграции, такие как Миролюбов и Лесной, Шаян и Силенко. В СССР сведения о ней появились впервые более сорока лет назад в программной статье члена «Русской партии» поэта И. Кобзева, увлекавшегося русским язычеством и противопоставлявшего его насильно насажденному христианству, нанесшему якобы непоправимый ущерб исконной русской культуре (см., напр.: Кобзев 1971: 129–131, 171–235). Упомянутая статья была написана в весьма агрессивном духе и направлена против искажений русского языка, русской истории, русской культурной традиции некими недоброжелателями. Автор подчеркивал, что «у русского народа, так же как и у русского языка, бесконечно глубокие корни, уходящие в туманнейшие дали тысячелетий», и призывал направить все усилия к изучению этих корней. Попутно он сообщал о якобы сенсационной находке в Австралии вывезенной из России древнейшей летописи, повествующей «о жизни древних русов за период, удаленный на полторы тысячи лет от Аскольда и Дира». И тут же он с восторгом писал о раскопках позднепалеолитической стоянки Сунгирь под Владимиром, как будто она тоже имела отношение к происхождению древних славян (Кобзев 1970: 49). А десять лет спустя эта концепция в развернутом виде нашла отражение на страницах романа В. Чивилихина «Память»66.

С тех пор «Влесова книга» – так назвал эту «древнюю летопись» С. Лесной – стала предметом пристального внимания русских патриотов, писателей и журналистов, которые наконец нашли в ней недостающее звено для восстановления «истинной» славянской истории (Творогов 1990: 173–178). «Влесова книга» была с восторгом воспринята В. Скурлатовым, черпавшим именно в ней вдохновение при написании своих фантастических статей. Он фактически первым попытался ввести ее в контекст русской и советской исторической традиции. Обращаясь к туманным летописным сведениям о якобы славянских письменах эпохи раннего Средневековья и о загадочных знаках, найденных археологами в Северном Причерноморье, он всячески пытался создать у читателя представление о возможности скорого обнаружения дохристианской русской письменности – так далеко не шел даже Иловайский. Больше того, ссылаясь на непроверенные и малодостоверные факты, Скурлатов намекал на то, что финикийский алфавит мог происходить из Северного Причерноморья. Тем самым, подготовив читателя, он сообщал о находке «Влесовой книги», где якобы неопровержимо доказывалось «степное центральноазиатское происхождение наших предков», исконных кочевников-скотоводов. Упоминая сквозь зубы об экспертизе, проведенной еще в 1959 г. советскими учеными и давшей однозначно отрицательный результат, Скурлатов делал вид, что вокруг «Влесовой книги» ведется серьезная научная дискуссия (Скурлатов, Николаев 1976. См. также: Кобзев 1977). Любопытно, что уже в 1970-х гг. инициативу Скурлатова поддержали некоторые дипломированные ученые (в частности, В. Вилинбахов 1976), хотя таких оказалось очень немного (об этом см.: Кузьмин 1995: 13).

Заданный Скурлатовым тон был подхвачен рядом других журналистов и писателей, создававших представление о «Влесовой книге» как о бесценном памятнике славянского язычества, который лишь по нелепой случайности обходится или подвергается сомнению специалистами (Старостин 1976; Кобзев 1977; Жуков 1977: 29; 1979: 281; Осокин 1981; Кобзев 1982; 1984; Дико, Сучков 1984). Кобзев настоятельно требовал издания текстов «Влесовой книги» (Кобзев 1977) и сам публиковал стихотворные переводы отдельных отрывков из нее (Кобзев 1982). Ее дух можно обнаружить в целом ряде фантастических или художественных произведений, выходивших с конца 1970-х гг.

Одним из первых стал известный русский писатель П. Л. Проскурин, еще в конце 1970-х гг. задумавший роман о древних славянах, на что его натолкнули сведения о находке в годы Гражданской войны неких «дощечек с непонятными письменами», якобы оказавшимися «древнеславянскими рунами» (Проскурин 1980а: 28). Речь явно шла о «Влесовой книге». Однако, похоже, этого романа Проскурин так и не написал. Между тем он был не одинок, и некоторые другие авторы также попали под обаяние «древней языческой летописи». «Влесова книга» была с восторгом встречена многими русскими писателями-почвенниками, и в начале 1980-х гг. ей было посвящено специальное заседание Комиссии по охране памятников истории и культуры при Московской писательской организации, где было принято единогласное решение о безусловной необходимости публикации этого «бесценного памятника» (Осокин 1981: 73; Кобзев 1984: 51).

Одна из последних публичных дискуссий о «Влесовой книге» состоялась осенью – зимой 1987/1988 г. на страницах еженедельника «Книжное обозрение» в связи с предложением писателя Ю. Сергеева издать текст «Влесовой книги» в СССР (Калмыков 1987). В ответ филолог Н. Богомолов пытался не только разъяснить причины неуместности раздувания ненужного шума вокруг фальшивки, но и показать сложности изучения славянской мифологии и необходимость ее критического научного анализа (Богомолов 1987). Было опубликовано интервью с Л. П. Жуковской, еще раз в популярном виде изложившей доводы о поддельном характере «Влесовой книги» (Ляско 1988). Подводя итоги дискуссии, литературный критик П. Карп нашел ее весьма показательной своей парадоксальностью – ведь в поисках национальной исключительности «люди, громче всего кричащие о национальной самобытности, как раз и стремятся урезать, стерилизовать великие достижения национальной культуры, нанести ей прямой урон, точь-в-точь как в свое время борцы против так называемого космополитизма» (Карп 1988. См. также: Данилевский 1994: 23).

«Космополитизм» был упомянут вовсе не случайно. Ведь участники дискуссии разделились на две достаточно четкие группы – с одной стороны, поборников некой «чистой» русской культуры, которую они призывали защищать от инородцев и иноземных влияний, а с другой – тех, кто понимал под русской (российской) культурой вековой синтез самых разнообразных традиций, обретших в России свою новую Родину. Среди первых оказались писатели-почвенники С. Алексеев (Алексеев 1987), Ю. Сергеев67 и Ю. Петухов (тогда он еще скромно называл себя инженером. См.: Петухов 1987), предлагавшие лишить Россию Пастернака заодно с Карлсоном, Буратино и Чебурашкой, выглядевших в глазах этих авторов «безродными» и «тунеядцами». Однако участникам дискуссии ни в чем не удалось убедить друг друга.

Оценивая эту дискуссию, Ю. Петухов (когда он уже стал писателем) соглашался с тем, что подлинность «Влесовой книги» установить не удалось, но настаивал на необходимости ее публикации и научного изучения. При этом он умалчивал о том, что она уже неоднократно публиковалась на русском языке, хотя и за рубежом, и что научная экспертиза, проведенная Жуковской, дала отрицательный результат. Мало того, вполне в духе «Влесовой книги» он требовал искать предков славян среди степных кочевников и утверждал, что это якобы соответствует новейшим археологическим и лингвистическим данным. При всем его декларативном православии он выражал восхищение дохристианской культурой Руси и призывал рассматривать славянское язычество как «культурную ценность» (Петухов 1990б: 15–31). Одновременно он пытался отвести от Сергеева обвинения в антихристианских настроениях, которые тот с еще большей страстью демонстрировал в своих книгах.

Уже в начале 1980-х гг. сомневающиеся в аутентичности «Влесовой книги» открыто обвинялись в «очернительстве русской национальной истории» и «враждебности ко всему русскому» (Корнеев 1982: 212. Об этом см.: Каганская 1987: 11). Не случайно такие ярые пропагандисты «Влесовой книги», как В. Скурлатов, В. Емельянов, Д. Жуков68 и Кобзев, стояли у истоков движения «Память» и одновременно снискали славу неутомимых борцов с сионизмом, открыв, по сути дела, новую эру в борьбе за «окончательное решение» еврейского вопроса (Кобзев 1971; Жуков 1975; Емельянов 1979. Об их деятельности см.: Нудельман 1979: 43–44; Резник 1991: 57–58; Wistrich 1991: 181; Прибыловский 1992: 152–153, 158–159).

Действительно, в работах такого рода писателей две темы – о величии «древних арийцев» и о «вредоносности» масонов и евреев – сплетались в единое целое. А в представлениях Проскурина нашла и идея «бескрайнего простора» как территории, занимаемой определенным народом. В одной из своих статей он писал о «границах народа от Атлантического до Тихого океана через весь евразийский материк» (Проскурин 1980б). Писатель не уточнял, когда именно и какой «народ» заселял всю эту территорию, однако здесь несомненна перекличка с идеями Скурлатова о широких миграциях «славян-арийцев». В произведениях Проскурина обозначалась и другая весьма важная тема, пронизывающая труды «писателей-патриотов». Ведь его рассуждения также не обходились без образа легко узнаваемого врага. Всячески проклиная Западный мир, Проскурин не забывал упомянуть, что тот «уже порабощен масонством, все более и более срастающимся с сионизмом» (Проскурин1985: 540). Итак, здесь снова обнаруживается все та же навязчивая идея, противопоставляющая «арийский» Золотой век современному времени упадка, где хозяйничают «масоны» и «сионисты».

Все эти сюжеты, ставшие ключевыми компонентами арийского мифа в постсоветской России, не оставляли писателя и впредь. В своем новом романе, посвященном интригам в эшелонах высшей власти в эпоху Брежнева, Проскурин снова поднимал тему «русов-пеласгов», которые якобы не только заложили основы европейской цивилизации, но и изобрели древнейшую письменность до шумеров и египтян. С этим соседствовали рассуждения о том, что ростки «новой евразийской цивилизации» были варварски погублены некими зловредными силами, действовавшими по «тайным рецептам», якобы выработанным еще шумерами и египтянами. Писатель вкладывал в уста русского патриота рассуждения о том, что якобы выживание «белой расы» теснейшим образом связано с судьбой русской нации. При этом в его романе идеологемы арийского мифа постоянно сопровождались отсылками к хазарскому мифу, о чем говорило использование в качестве синонимов таких понятий, как «каганат», «хазары», «иудеи», «сионисты» и «троцкисты». Именно эти силы писатель обвинял в подрывной деятельности против России (Проскурин 1999). Еще более откровенно писатель выступал в своих дневниковых записях. Например, в марте 1992 г. он с тревогой писал о плачевной судьбе «белой расы» и утверждал, что «гибель России – гибель всей белой расы». Он пенял Западу за его близорукое отношение к русскому народу и уверенно заявлял, что только «русский путь» способен привести земную цивилизацию к рассвету (Проскурин 2008: 41)69.

Иными словами, писатель разделял расистские и антисемитские представления, вырабатывавшиеся в среде русских радикальных националистов в 1970 – 1980-х гг., и всячески пропагандировал их в своих произведениях как на закате советской эпохи, так и в новых постсоветских условиях. Правда, в отличие от радикалов он проявлял осторожность, к чему его обязывала должность сопредседателя Союза писателей России. Поэтому он избегал пространных рассуждений на тему «арийцев» и «семитов» и ограничивался лишь редкими упоминаниями соответствующих тем, прибегая к ключевым понятиям и терминам, позволяющим посвященным тут же оживить в памяти связанные с ними расовые мифы. Одной из таких тем и являлась идея о запредельной древности «русов-славян», отводящая русским престижное место создателей основ человеческой цивилизации и культуртрегеров, якобы одаривших весь остальной мир своими культурными достижениями.

Но на Украине царят другие настроения. Там российских ученых обвиняют в неуважительном отношении к «национальной гордости Украины – праукраинскому письменному памятнику “Влесовой книге”» (Федоренко 1994: 59. См. также: Бабий 1997: 113).

В 1990-х гг. сторонники «Влесовой книги» в России активизировались. Если раньше, публикуясь в открытой печати, все они старательно дистанцировали свои «славяно-арийские исследования» от «антисионистских» памфлетов, то теперь петербургский историк Ю. К. Бегунов отбросил этот ложный стыд и не счел зазорным начать борьбу с «Мировым Злом» с экскурса в историю «Великой Руси» докиевского периода (Бегунов 1996). Другой любитель аналогичных идей и борец с христианством Ю. М. Иванов обвинил последнее в том, что оно будто бы «укоротило на целое тысячелетие нашу историю». При этом он воспевал языческую Русь, опираясь на данные, почерпнутые из «Влесовой книги» (Иванов 2000: 52–57).

Вряд ли может вызвать удивление, что «Влесова книга» часто фигурировала на страницах уже упоминавшейся газеты петербургских неоязычников «Родные просторы», кощунственно сопоставлявшей ее историю с судьбой «Слова о полку Игореве» (Виноградов 1990). В 1991–1992 гг. она популяризировалась рассчитанной на военных газетой «Истоки» (Штепа 1991–1992)70, без тени смущения заявлявшей, что эта «летопись» была написана неким Влесом – якобы первым историком на Руси. Это говорит о полном невежестве автора комментариев, ибо хорошо известно, что свое условное название «Влесова книга» получила от С. Лесного, решившего тем самым подчеркнуть особое значение бога «Влеса» в пантеоне древних славян. Автор настолько неуважительно относился к своим читателям, что в каждом следующем номере газеты давал новые интерпретации, полностью противоречившие своим же более ранним публикациям. Так, если в начале своего опуса он изображал скифов злейшими врагами «славян-сарматов», то позднее он выказывал гордость тем, что русские князья напрямую происходили от «царских скифов», и т. д.

В 1991 г. о настоятельной необходимости «научного изучения» «Влесовой книги» заявил самодеятельный историк и предприниматель В. В. Грицков, ставший тогда ученым секретарем самопровозглашенного Русского исторического общества, что, на его взгляд, дало ему право обвинить советскую историческую науку в «русофобии» и взять на себя задачу «возрождения русской исторической науки». Тогда-то он и занялся «происхождением русского народа», пообещав через 15–20 лет решить эту проблему (Грицков 1991).

В 1992 г. писатель В. И. Щербаков опубликовал переводы некоторых фрагментов «Влесовой книги». Со свойственным ему апломбом он представил себя едва ли не первым переводчиком и исследователем этого «славянского памятника» (Щербаков 1996 г: 307). Объявив его аутентичной «жреческой книгой славяно-русов», он нашел там подтверждения многим своим построениям о древнем ареале и путях расселения «праевропейцев и славян», умалчивая о том, что эти построения находились под влиянием более ранних работ Скурлатова, основанных все на той же «Влесовой книге». Оттуда же он позаимствовал и свое всеохватывающее учение о Богоматери (Щербаков 1992: 376 сл.). Показательно, что Щербаков рассматривал «Влесову книгу» не как сочинение самих жрецов, а как нечто дарованное свыше, подобно иудейско-христианской Библии: «Представления о мире и его структуре в “Лебединой книге” (так он сперва назвал «Влесову книгу». – В. Ш.) так глубоки, что вне всяких сомнений отражают божественную истину, откровение, которое было даровано славянам» (Щербаков 1992: 386–387).

Начиная с конца 1992 г. «Влесову книгу» усиленно пропагандировали журналы «Наука и религия» и «Чудеса и приключения». В первом из них чувствовалась направляющая рука одного из членов его редколлегии, большого энтузиаста этой сомнительной кампании А. И. Барашкова. Барашков (он же А. И. Асов, он же Бус Кресень) – геофизик по профессии, выпускник физического факультета МГУ. Во второй половине 1980-х гг. он неоднократно участвовал в геофизических исследованиях на Черном море и некоторое время работал в объединении «Южморгеология», но, похоже, большой любви к своей профессии не испытывал. Зато его рано начала мучить тайна славянского языческого фольклора, и, по его собственному признанию, в 1988 г. он принял решение «восстановить славянскую языческую мифологию». Впрочем, тяжелая работа с историческими документами его не увлекала, и он, подобно Миролюбову, предпочел опираться на полученные в детстве знания, на этот раз – от «бабы Любы». В конце 1990-х гг. Асов изобрел себе престижных предков – костромских «казаков-берендеев» (Асов 1998д: 214; 1999б: 291–300), что якобы приближало его к истокам древней мудрости. Этим он, однако, не ограничился: другим источником его познаний стали «божественные откровения», время от времени на него снисходившие (Асов 1998в).

Свою литературную деятельность Барашков начал с фантастических околонаучных публикаций, посвященных загадке Всемирного потопа и уже основательно к тому времени затасканной проблеме Атлантиды (Барашков 1991а; 1991б). В частности, он утверждал, что атланты были вегетарианцами, чем обнаружил не столько стремление к поиску научной истины, сколько знакомство с теософскими произведениями мадам Блаватской и ее школы. Склонный к мистике, он одновременно с увлечением подхватывал и популяризировал самые сомнительные с научной точки зрения идеи (см., напр.: Барашков 1991в). Поверив в аутентичность «Влесовой книги», он, не будучи ни лингвистом, ни специалистом по палеографии, не имея никакого опыта работы ни с древними письменными источниками, ни с фольклорными произведениями, отважно взялся за «чтение» и «перевод» этого «памятника древнерусской словесности» (Русские веды 1992; Велесова книга 1994; Книга Велеса 1997)71.

Завершив этот трудоемкий проект, Асов занялся упорядочиванием и систематизацией того, что он называет славянскими ведическими знаниями. Его метод достаточно прост: он собирает как устные, так и опубликованные фольклорные тексты (былины, сказки, песенный фольклор, летописные сюжеты и пр.), в частности те, что сохранились у старообрядцев. Сюда же он без тени смущения включает и поддельные рукописи. Затем он их упорядочивает, делит на своды и старательно создает из них стройное повествование о языческих богах, включая их генеалогические связи72. Для этого он по-своему интерпретирует собранные материалы, в том числе и христианского происхождения. Кстати, свои произведения он иллюстрирует собственными рисунками «древнеславянских богов», выполненными с использованием канона православной иконописи (см., напр.: Асов 1998д)! Вопросы аутентичности текстов, их датировок, фольклора как открытой развивающейся системы, отражающей взаимовлияния культур и постоянно включающей как инновации, так и новые интерпретации, его не волнуют, и он воспринимает всю собранную информацию как исконные нарративы, донесшие до нас некую Примордиальную традицию. Поэтому его построения включают странную смесь разновременных и разнокультурных напластований (в том числе без труда узнаваемые библейские сюжеты), которую он выдает за древнейшее «славяно-арийское» наследие. Все эти несообразности его не беспокоят. Ведь неоязычники стоят в агрессивной оппозиции к специалистам и академической науке и считают, что для понимания древних религиозных текстов и мифов нужны не столько профессиональные знания, сколько «взгляд изнутри», то есть истинная вера (Платов 1995а: 10–11; Сперанский 1996: 8).

Руководствуясь именно таким подходом и исчерпав все свои скудные аргументы, Барашков-Асов восстает против «профессиональной узости мышления» и пишет: «Главное же подтверждение подлинности невозможно точно выразить словами. Оно исходит из личного духовного опыта. О подлинности говорит сам дух Велесовой книги. Ее мистериальная тайна, великая магия слова». Асов заключает, что для «человека, обладающего духовным знанием (то есть религиозной верой. – В. Ш.), подлинность Велесовой книги неоспорима» (Асов 1994б: 240, 242). В другом месте он доказывает, что «критерием аутентичности преданий… является только оценка: принадлежит ли данное предание традиции» (Асов 2008б: 263). О принятой у историков трудоемкой, но крайне необходимой критике источников он не знает и знать не желает.

Он утверждает также, что «сама “Книга Велеса” не подпускает к себе людей случайных» (Асов 2001а) (то есть специалистов? – В. Ш.). Что понимает Асов под «широтой мышления», становится ясно из его публикаций, в которых он стремится доказать реальность «летающих тарелок» и посещений Земли инопланетянами, объяснить происхождение ценнейших духовных знаний привнесением их неким космическим пришельцем Колядой, обосновать необходимость ядерного оружия «угрозой из Космоса» (Асов 1993а; 1993б; 1994в; 1994 г). А позднее он стал страстным пропагандистом таких «новых наук», как «атлантология» и «гипербореалогия» (Асов 1999б).

Те же взгляды на мировую историю развивает и возникший в 1991 г. журнал «Чудеса и приключения». В поисках сенсаций этот новый журнал популяризирует деятельность магов и колдунов, симпатизирует оккультистам, много страниц уделяет рассказам об НЛО и загадках космоса, проявляет жгучий интерес к иррациональным компонентам идеологии Третьего рейха. Не обходит он и тему арийства славян, и не случайно в некоторых из его номеров (№ 4–5 и 7–8 за 1992 г.) помещалась реклама священного писания кришнаитов Бхагават-гиты. Журнал с гордостью числит среди своих друзей Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры, являющееся одной из организаций современных русских национал-патриотов.

Все это объясняет, почему журнал взахлеб пишет о «Влесовой книге», объявляя ее аутентичным памятником забытой истории древних славян, который якобы по идеологическим соображениям отвергала официальная советская наука (Скурлатова 1992; Грицков 1992; Тороп 1994а; 1994б; 1995б; 1996а; Асов 1996а; Ботов 1996). Авторы журнала забывают, правда, упомянуть о том, что ее не признают все ученые, как западные, так и отечественные постсоветского времени. Кстати, даже такой патриот, как Л. Н. Гумилев, ставил «Влесову книгу» под сомнение и не считал ее аутентичным историческим источником (Гумилев 1989: 25–26). Впрочем, чувствуя свою некомпетентность, авторы журнала призывают к всестороннему научному изучению дощечек, чтобы доказать их подлинность (Скурлатова 1992: 27; Грицков 1992: 30). Они готовы винить специалистов в чем угодно – в тенденциозном и даже враждебном отношении к русской истории (Грицков 1992: 29; Тороп 1995б: 40–41), в идеологической зашоренности и невежестве, а также в нежелании искать следы «Влесовой книги» в московских архивах (Тороп 1994а; 1994б: 16; 1996а). Особенно достается от них иностранцам и пляшущим под их дудку «губителям отечественной культуры», которые якобы намеренно искажали факты отечественной истории, преследовали патриотически настроенных ученых, скрывали от общественности подлинные древние рукописи или же отправляли их за рубеж и намеренно внедряли в общественное сознание сочиненную немцами «норманнскую теорию» (Асов 1996а: 35–36; Тороп 1996а; Черкашина 1996). «Истребление источников, их огульное обвинение в поддельности, саботаж в издании и изучении древних свидетельств о прошлом русского народа – только часть “гуманитарной помощи” заезжих космополитов и их отечественных прихлебателей», – пишет один из популярных авторов журнала (Тороп 1996а: 35). И все это делается ради того только, чтобы объявить «Влесову книгу», «Боянов гимн» и подобные им подделки аутентичными источниками73. Однако патриотизм мало помогает энтузиастам «Влесовой книги» – доказать ее подлинность они не могут и поэтому либо в который уже раз повторяют старые аргументы, либо придумывают новые небылицы, пытаясь оживить давно развенчанный миф.

В 1996 г. В. Д. Захарченко совместно с В. А. Чернобровом выпустил сборник, синтезирующий все основные идеи журнала «Чудеса и приключения». Концепция составителей и авторов сборника вырисовывается из его структуры, которая представляет читателю «три источника и три составные части» мифологемы, весьма полюбившейся группе современных русских националистов, – фантазии о НЛО и космических пришельцах, произвольные и нередко ошибочные интерпретации данных о древнейшей истории и россказни о «снежном человеке». Вторая часть содержит уже известные нам сюжеты о «славянах-этрусках» и «Славянском царстве», которое авторы объявили «старше египетских пирамид» (Захарченко, Чернобров 1996: 155–156), об Атлантиде, о якобы дешифрованном Фестском диске, об арийском государстве на Южном Урале, которое также было якобы «древнее египетских пирамид», и т. д. Здесь же находит место и история «Влесовой книги», слепленная из статей О. Скурлатовой (1992) и В. Грицкова (1992), где «Влесова книга» все так же упорно объявляется аутентичным источником по древнейшей истории славян (Захарченко, Чернобров, 1996: 162–172).

Все эти идеи в начале 1990-х гг. были подхвачены неоязыческими группами Сибири. Основатель Древнерусской инглиистической церкви в Омске А. Хиневич, развивая свои фантазии о Даарии и даарском языке, во многом отталкивается от публикаций Асова, которого он безмерно чтит (Яшин 1997б; 2001). Основанный вначале в Тюмени, а в 1997 г. и в Екатеринбурге Институт русской ведической культуры развивал и популяризировал идеи, восходящие, с одной стороны, к индийской ведической литературе, а с другой – к фантазиям С. Лесного, Ю. Миролюбова и к «Влесовой книге» и «Песням птицы Гамаюн» в обработке Асова (Кочетков 1997; Сокол 1997а; 1997б). Впрочем, некоторые из молодых энтузиастов, организовавших Институт, пытались избежать слепого следования авторитетам. Один из них, А. А. Козлов, хотя и с уважением, но не без критики трактовал тексты Миролюбова (Козлов 1997а), а построения Асова и Кандыбы вовсе называл «антинаучным произволом» (Козлов 1997б).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.