IX. Правительница Анна Леопольдовна

IX. Правительница Анна Леопольдовна

Нет ничего пристрастнее и одностороннее отзывов современников об исторических личностях, на какой бы высоте они ни стояли, и чем выше положение, занимаемое этими личностями, тем отзывы о них пристрастнее: один возводит такую личность на недосягаемую высоту, другой низводит ее ниже действительного уровня; оба силятся рельефнее отразить ее в своем описательном рефракторе – и оба говорят, каждый со своей точки зрения, и правду, и неправду, и там, где один рисует, по-видимому, схожий портрет личности, другой его искажает.

Для биографа последующих времен современники описываемой личности являются Сциллой и Харибдой, и биограф с помощью самой осмотрительной критики должен отделять истину от лжи, ощупывая, главным образом больные места в сказаниях современников.

Таковы отзывы этих последних о женской личности, по одним – светлым метеором пролетевшей после тяжелой бироновщины, по другим – бесцветно отсидевшей у трона и колыбельки своего сына малютки-императора и затем так же бесцветно дожившей свои молодые годы в Холмогорах.

«Дочь герцогини мекленбургской, – говорит о ней леди Рондо, – взята императрицей вместо родной дочери; ее зовут теперь принцессой Анной; она девушка посредственной наружности, очень робка от природы, и нельзя еще сказать, что из нее будет».

В другом месте эта же современница говорит: «Принцесса Анна, на которую смотрят, как на наследную принцессу, теперь уже находится в таком возрасте, что могла бы заявить себя чем-нибудь, тем более, что ее воспитывают с такой заботой; но в ней нет ни красоты, ни грации, и ум ее не выказал еще ни одного блестящего качества. Она держит себя очень степенно, говорит мало и никогда не смеется, что мне кажется неестественным в такой молодой особе и происходить, по моему мнению, скорее от тупости, нежели от рассудительности. Все сказанное мной должно остаться между нами; вы, конечно, не знаете, что за готовность мою удовлетворить вашему любопытству меня могут повесить».

Но, делая этот нелестный для молодой девушки отзыв, хитрая англичанка и придворная очень хорошо знала, что ее не повесят, а, напротив, будут довольны ею, если письмо ее будет «перлюстровано» Бироном.

Напротив, граф Миних-сын, облагодетельствованный впоследствии этой самой девушкой, совершенно иные краски кладет на ее портрет.

«Принцесса Анна, – говорит он, – сопрягала со многим остроумием благородное и добродетельное сердце. Поступки ее были откровенны и чистосердечны, и ничто не было для нее несноснее, как столь необходимое при дворе притворство и принуждение, почему и произошло, что люди, приобыкшие в прошлое правление к грубейшим ласкательствам, несправедливо почитали ее надменной и якобы всех презирающей. Под видом внешней холодности, была она внутренне снисходительна. Принужденная жизнь, которую она вела от двенадцати лет своего возраста даже до кончины императрицы Анны Ивановны (почему тогда, кроме торжественных дней, никто посторонний к ней входить не смел и за всеми поступками ее строго присматривали) вселила в ней такой вкус к уединению, что она всегда с неудовольствием наряжалась, когда во время ее регентства надлежало ей принимать и являться в публике. Приятнейшие часы для нее были те, когда она в уединении и в избраннейшей малочисленной беседе проводила, и тут бывала она свободна и весела в обхождении. Дела слушать и решать не скучала она ни в какое время, и дабы бедные люди способнее могли о нуждах своих ей представлять, назначен был один день в неделю, в который дозволялось каждому прошение свое подавать во дворце кабинетному секретарю. Она знала ценить истинные достоинства и за оказанные заслуги награждала богато и доброхотно. Великодушие ее и скромность произвели, что она вовсе не была недоверчива, и многих основательных требовалось доводов, пока она поверит какому-либо, впрочем, и несомненному обвинению. Для снискания ее благоволения нужна была более откровенность, нежели другие совершенства. В законе своем была она усердна, но от всякого суеверия изъята. Хотя она привезена в Россию на втором году возраста своего, однако, пособием окружавших ее иностранцев, знала немецкий язык совершенно. По-французски разумела она лучше, нежели говорила. До чтения книг была великая охотница; много читала на обоих помянутых языках и отменный вкус имела к драматическому стихотворению. Она почитала много людей с так называемым счастливым лицерасположением и судила большей частью по лицу о душевных качествах человека. К домашним служителям своим была она снисходительна и благотворна. Что касается внешнего вида ее, то была она роста среднего, собой статна и полна, волосы имела темноцветные, а лиценачертание, хотя и не регулярно пригожее, однако, приятное и благородное; в одежде была она великолепна и с хорошим вкусом. В уборке волос никогда моде не следовала, по собственному изобретению, отчего большей частью убиралась не к лицу».

Подобно этим двум современникам, видимо, друг друга отрицающим в отзывах своих об Анне Леопольдовне, такие же друг друга отрицающие отзывы о ней дают нам и прочие современники этой женщины: то она совершенство, то она ничтожество, и из-за этих отзывов облик рассматриваемой вами женщины вырисовывается каким-то бледным, вялым, безжизненным.

Но личность эта получает свой явственную физиономию, когда перед нами проходит вся картина ее жизни – проходят и эти напудренные, принаряженные, но в душе грубые льстецы, копающие один другому яму, и эти бироновские шпионы, следящие за каждым шагом и движением молодой девушки, и эти шуты и шутихи, жадные, завистливые, злые.

Двухлетним ребенком Анна Леопольдовна привезена была в Россию. Она была дочь царевны Екатерины Иоанновны, внучка «скорбного главой» царя Иоанна Алексеевича и суровой царицы Прасковьи Федоровны Салтыковой. Об отце ее, герцоге мекленбург-шверинском Карле-Леопольде, иначе не говорили, как о «человеке крайне взбалмошному грубом, сварливом и беспокойном, бывшем в тягость и жене своей, и подданным». О матери ее отзывались тоже не совсем лестно – что «в ней очень мало скромности», что «она ничем не затрудняется и болтает все, что ей приходит в голову», что «она чрезвычайно толста и любит мужчин» (дюк де-Лирия).

В такой-то среде должна была вырастать будущая правительница России.

Мать Анны Леопольдовны, не будучи в силах выносить деспотизм и грубость мужа, оставила его, и в 1722 году уехала в Россию, домой, под защиту своего могущественного «дядюшки-батюшки» Петра Великого, захватив с собой и маленькую свою дочку, принцессу Анну.

Когда умер Петр, а за ним скоро отошла и императрица Екатерина Алексеевна, а потом и молодой император Петр II, и когда из Митавы явилась Анна Иоанновна, тетка маленькой принцессы, явилась как самодержавная императрица, маленькая принцесса была взята ею за родную дочь, тем более, что в скором времени принцесса осталась сироткой, – Екатерина Иоанновна умерла.

Положение маленькой принцессы быстро изменилось: она стала на виду, и притом в самом двусмысленном, тяжелом положении.

С одной стороны, немецкая партия, с Остерманом и графом Левенвольд во главе, тайно рассчитывала видеть в вей преемницу Анны Иоанновны или, по крайней мере, мать преемника; в ней хотели видеть соперницу цесаревны Елизаветы Петровны, которая для немецкой партии была не мила, не подходящая, потому что имела слишком русский нравственный облик и была несомненно любима русскими. С другой стороны, Бирон и боялся молоденькой принцессы, потому что она могла впоследствии занять трон Анны Иоанновны, и мечтал на ней построить свое бессмертие, женив на ней своего сына, и приблизив его к императорскому трону.

Вот почему с самого детства Анна Леопольдовна стала предметом всех придворных интриг, нашептываний, поглядываний, заискиваний, наговариваний и таких отзывов, как отзыв леди Рондо, и таких, – как графа Миниха. Это было яблоко раздора, которое соперники хотели, если не отнять друг у друга целиком, то разломить надвое, а в крайнем случае – совсем растоптать.

Но вот немецкая партия берет верх – и граф Левенвольд едет за границу искать для Анны Леопольдовны жениха.

Феофан Прокопович, этот ловкий тип обмоскалившегося малоросса, берет молодую принцессу под свое нравственное руководство. С другой стороны, в руководительницы ей дается г-жа Адеркас, о которой леди Рондо говорит, что гувернантка эта, вдова французского генерала, «очень хороша собой, хотя и не молода», что она «обогатила свой природный ум чтением», что «так как она долго жила при разных дворах, то ее знакомства искали лица всевозможных званий, что и развило в ней умственные способности и суждения», что «разговор ее может нравиться и принцессе, и жене торговца, и каждая из них будет удовлетворена ее беседой», что «в частном разговоре она никогда не забывает придворной вежливости, а при дворе – свободы частного разговора», что «в беседе она, как кажется, всегда ищет случая научиться чему-нибудь от тех, с кем разговаривает», что, по ее мнению, «найдется очень мало лиц, которые сами не научились бы от нее чему-либо» и т. д., – а что говорит леди Рондо, то редко бывает не пристрастно, как мы не раз это и видели.

Ясно, что молодая принцесса, попав в руки Феофана Прокоповича и г-жи Адеркас, этой пройдохи, которую потом и выслали из России, попала в такую школу, из которой юному существу трудно выйти не изломанным нравственно, особенно под перекрестным огнем наблюдений со стороны Бирона, разных шутов и шутих, немецкой и русской партий.

Но вот и жених найден для принцессы: это был Антон-Ульрих, принц брауншвейг-беверн-люнебургский.

Никому он не понравился в России – ни невесте, ни императрице.

– Принц нравится мне так же мало, как и принцессе, – говорила Анна Иоанновна Бирону: – но высокие особы не всегда соединяются по наклонности. Будь, что будет, только он никогда не должен иметь участия в правлении; довольно и того, если дети его будут наследниками. Впрочем, принц кажется мне очень миролюбивым и уступчивым человеком. Во всяком случае, я не удалю его от двора, чтобы не обидеть австрийского императора.

Невеста прямо показывала ему презрение: это был белокурый, робкий, тщедушный юноша и притом заика.

Его послали с Минихом в две кампании. Он оттуда воротился загорелым офицером, более возмужалым. Но и возмужалого Анна Леопольдовна не полюбила его: она любила уже красивого саксонского посланника, графа Линара, и эту страсть поддерживала в ней ее же гувернантка Адеркас.

– Вы, министры проклятые, – говорила она однажды Волынскому: – на это привели, что теперь за того иду, за кого прежде не думала; а все вы для своих интересов привели.

Волынский оправдывался, что это не его дело, что все это устроил Остерман.

– Чем же вы, ваше величество, недовольны? – спрашивал Волынский.

– Тем, – отвечала Анна Леопольдовна: – что принц весьма тих и в поступках не смел.

Ловкий придворный на это отвечал:

– Хотя в его светлости и есть какие недостатки, то напротив, в вашем высочестве есть довольные богодарования, и для того можете ваше высочество те недостатки снабдевать или награждать своим благоразумием.

Но это не утешало молодую девушку. Волынский просил ее, по крайней мере, не обнаруживать своего презрения к жениху при посторонних: «ибо в том разум и честь вашего высочества состоит».

– Если же, – заключил он свои утешения: – принц брауншвейгский тих, то тем лучше для вашего высочества, потому что он будет вам в советах и в прочем послушен, и что ежели бы вашему высочеству супругом был принц Петр Бирон, это бы хуже для вас.

Юного Бирона она, действительно, еще меньше могла выносить, чем тихого Антона-Ульриха.

Как бы то ни было, но время свадьбы приближалось.

2-го июля 1739 года совершено обручение жениха и невесты.

Очевидец этого грустного торжества говорит, что, когда все присутствовавшие при церемонии разместились по своим местам, «вошел принц, чтобы поблагодарить ее величество за согласие на брак его с принцессой: на женихе была белая шелковая одежда, вышитая золотом; его очень длинные белокурые волосы были завиты и распущены по плечам; мое воображение представляло его очень похожим на жертву. Когда он кончил свою речь, императрица приказала ему встать около себя под балдахином. Затем, великий канцлер и князь Черкасский ввели принцессу, и когда она остановилась прямо против императрицы, то последняя сказала ей, что изъявила согласие на брак ее с принцем брауншвейгским. При этих словах принцесса обвила руками шею тетки и залилась слезами; ее величество сохраняла несколько времени важный вид, но, наконец, сама заплакала. После речи великого маршала к невесте, императрица, оправившись от волнения, взяла кольца принца и принцессы и обменяла их, отдав принцу перстень принцессы, а ей – перстень принца. Потом она повесила портрет принца на руку принцессы, обняла их обоих и пожелала им счастья. Тогда подошла принцесса Елизавета Петровна и, заливаясь слезами, обняла и поздравила обрученную; но императрица отстранила ее, и принцесса, продолжая плакать, удалялась, предоставив другим продолжать поздравления и целовать руку у новообрученной. Принц, поддерживая невесту, старался утешать ее и представлял очень глупую фигуру среди всех этих слез».

Ми уже видели свадебные обряды древней и новой Руси: видели, как в XIII веке, еще до татарского владычества, восьмилетнего ребенка, княжну Верхуславу отдавали замуж за Ростислава Рюриковича; как, в начале XVI века, Елена Глинская выходила замуж за великого князя Василия Иоанновича; как, в XVII веке, Марья Ильинична Милославская венчалась с царем Алексеем Михайловичем, – все это была древне-русская, заветная обрядность, и с поезжанами, и с тысяцкими, в с дружками; видели, как Петр Великий отдавал княжну-кесаревну Ромодановскую замуж за Головкина и, по старому русскому обычаю, сам был дружкой и сватом, а по новому – уже плясались на свадьбе; экосезы и полонезы: тут старина с новизной еще боролись.

Но вот перед нами уже совершенно европейская свадьба царственных особ.

Антон-Ульрих в церкви ожидает невесту. А по Петербургу тянется ослепительно богатый кортеж невесты, невеселой Анны Леопольдовны.

Прежде всего едут кареты особ, занимающих государственный должности, и кареты высшего дворянства. Экипажи – европейские, великолепные. Около каждого по десяти лакеев, которые идут впереди карет, по два скорохода и по нескольку ряженых челядинцев: тут есть и ряженые арапы, в черном бархатном платье, которое так плотно обхватывает тело, что скороходы кажутся нагими; головы их украшены перьями, как у индейцев.

За этой массой карет и людей едет принц Карл, младший сын Бирона, в карете, предшествуемой двенадцатью слугами, четырьмя скороходами, двумя гайдуками и двумя дворянами, которые едут верхом.

За ним следует его старший брат, принц Петр – в той же пышной обстановке.

Затем сам Бирон, в великолепнейшей карете, предшествуемой двадцатью четырьмя слугами, восемью скороходами, четырьмя гайдуками, четырьмя пажами, шталмейстером верхом на коне, маршалом и двумя камергерами; около каждого – свои ливрейные слуги.

За Бироном – императрица с невестой. Это – целый особый поезд: сорок восемь слуг, двенадцать скороходов, двадцать четыре пажа с их наставником, на коне; камергеры верхами; каждого из них сопровождает скороход, держащий в поводу лошадь, и два конных лакее, в собственной ливрее, с подручными лошадьми; дворяне верхами; около каждого два скорохода, ведущие лошадь, и по четверо ливрейных слуг с тремя подручными лошадьми; ливреи и сбруя – все это чрезвычайно богато; обер-шталмейстер, сопровождаемый всей конюшенной прислугой, конюхами и пикерами императрицы; обер-егермейстер, сопутствуемый всей охотничьей прислугой в особых одеждах; унтер-маршал двора с жезлом; обер-гофмаршал с жезлом – и около каждого своя ливрейная прислуга.

А уже тут – раскинутая на две половины карета, необыкновенно великолепная, запряженная восемью лошадьми. В карете – Анна Иоанновна и Анна Леопольдовна, одна против другой, и первая на почетном месте. На невесте платье с корсажем из серебряной ткани; корсаж спереди весь покрыт бриллиантами; завитые волосы разделены на четыре косы, перевитые бриллиантами, а на голове – маленькая бриллиантовая корона; множество бриллиантов блестит еще в черных волосах.

За поездом императрицы и невесты следует поезд цесаревны Елизаветы Петровны: у нее – своя свита, свои семь карет с придворным штатом, расположенным по чинам, как и у императрицы, с той только разницей, что у цесаревны штат менее штата императрицы.

За поездом Елизаветы Петровны – поезд супруги Бирона и его дочери Гедвиги: и здесь такая же обширная свита, как и у цесаревны.

Кортеж замыкается многочисленным рядом карет, в которых едут супруги сановников и высших дворян, окруженные толпами ливрейных лакеев, скороходов и арапов. Роскошь и великолепие карет и ливрей, по отзыву очевидца, «невыразимы».

Так празднуется царственная свадьба в новой Руси, но, как и в старой, в Руси времен Верхуславы, Сбыславы, Соломонии Сабуровой, Ксении Годуновой, этим блеском и этой европейской обстановкой не покупалось еще счастье русской женщины.

Не купила себе счастья и Анна Леопольдовна тем, что свадьба сыграна была с такой поразительной пышностью.

Она, говорит, горько плакала, а всю первую ночь своего супружества провела в дворцовом саду, одиноко бродя по аллеям.

Через тринадцать месяцев после этого горького брака у молодых супругов родился сын Иоанн Антонович, который на третьем месяце своей жизни объявлен был императором под именем Иоанна III, но горька была участь этого императора – младенца, родившегося от такого горького брака.

Анна Леопольдовна почти не видела своего сына: предназначив ему высокую долю, императрица взяла его от матери и поместила младенца около своей опочивальни.

– Я хочу исполнить все, что зависит от меня, – говорила она Бирону: – а что будет потом, зависит уже от воли Божьей. Вижу сама, что оставляю этого ребенка в самом жалком положении после моей смерти, но я не в силах ничем помочь ему, а отец и мать его тоже бессильны, особенно же отец, которому природа отказала даже в самом необходимом для покровительства сына. Мать довольна умна, но у нее есть отец, известный тиран и деспот: он, верно, не замедлит сюда явиться, будет действовать так же, как в Мекленбурге, вовлечет Россию в бедственные войны и доведет ее до разорения. Я боюсь, что по смерти моей будут поносить мою память.

Решившись привести это намерение в исполнение, императрица призывает к себе Анну Леопольдовну, и объявляет ей свой волю. Говорят, последняя была изумлена и смущена этим известием, потому что все еще питала в себе надежду быть императрицей; однако, изъявила полную покорность.

1-го октября 1740 года Иоанн VI был объявлен императором и принимал присягу своих подданных: императору не было еще и двух месяцев от рождения.

Чрез семнадцать дней после этого скончалась и Анна Иоанновна. Умирая, она подписала манифест о назначении Бирона регентом империи, потому что ее просили об этом высшие сановники государства из боязни герцога курляндского.

– Господа! вы поступили как римляне! – сказал Бирон членам верховного совета, объявляя им манифест о назначении его регентом.

Анна Леопольдовна осталась в стороне: она была только мать императора.

Мало того, в день смерти императрицы, вместе с прочими царедворцами, она и муж ее, мать и отец, присягали в верности своему сыну и Бирону…

Анне Леопольдовне, матери императора, назначили двести тысяч рублей в год на расходы и позволили жить вместе с императором-сыном в зимнем дворце.

Началось правление Бирона. Это было только продолжение того тяжелого времени, которое уже пережила Россия за последние годы.

Переживала это время и Анна Леопольдовна.

Но жить становилось час-от-часу невыносимее. Те, которых Бирон назвал «римлянами», не видели в нем ни ума Цезаря, ни хитрости Августа; а для отрицательных достоинств Нерона и Каракаллы он был слишком ничтожен.

И вот, около Анны Леопольдовны, как около ядра кристалла, начинает формироваться нечто цельное, отдельное от Бирона и враждебное ему: это – Миних, Остерман, Манштейн, Ушаков и другие.

А Бирон, между тем как конь, закусивший удила, сам несся к пропасти. Задумав женить сына на цесаревне Елизавете Петровне, чтобы и самому рядом с сыном присесть на ступеньки трона, к которому он теперь подходил только как регент императора Иоанна VI, и лелея в душе сбыть этого последнего, он выразился однажды перед Анной Леопольдовной, в минуту раздраженья, что может ее тотчас же вместе с мужем отослать обратно в Германию и что есть на свете один принц, в Голштинии, которому будет очень приятно явиться в Россию на их место.

– И я это сделаю, – сказал он в запальчивости: – если только меня к этому принудят. Это было 7 ноября.

На другой день Миниху случилось остаться с Анной Леопольдовной наедине. Молодая женщина, под влиянием сделанного ей накануне оскорбления, все рассказала Миниху, припомнила и прежние обиды, грубые выходки, шпионство, дерзости со стороны временщика и все, что делало ее жизнь невыносимой. Она говорила, что не может дольше оставаться в России и просила старого фельдмаршала употребить со своей стороны влияние, чтоб Бирон позволил ей взять с собой сына.

Для Миниха, тайного врага Бирона, этого было достаточно. Он старался успокоить плачущую женщину. Он спрашивал, не поверяла ли она еще кому-нибудь своих огорчений, и, получив в ответ, что только ему одному решилась она высказаться, потому что оскорбления стали уже невыносимы, старый фельдмаршал прямо сказал ей, что, если она прикажет, Бирон в эту же ночь будет привезен к ней арестантом.

Анна Леопольдовна решилась. Миних просил ее только не открывать этой тайны никому, даже своему мужу.

В эту же ночь, Миних, взяв с собой адъютанта, подполковника Манштейна, отправился с ним в зимний дворец. На карауле стоял преображенский полк, командиром которого был Миних.

Пройдя задними воротами в покои Анны Леопольдовны, Миних тотчас же приказал девице Юлиане Менгден, фаворитке принцессы, разбудить ее.

В это время проснулся Антон-Ульрих и спросил жену впросонках, зачем она встает так рано. Анна Леопольдовна отвечала, что ей сделалось дурно, и принц снова уснул.

Она вышла к Миниху. Фельдмаршал просил вместе с ним отправиться арестовать регента, но, когда она решительно отказалась лично участвовать в самом акте ареста, Миних просил ее, по крайней мере, призвать к себе караульных офицеров и поговорить с ними о предстоящей им экспедиции для ареста регента.

Преображенцы были позваны. Вся трепещущая и взволнованная, Анна Леопольдовна рассказала им о своем беспомощном положении и дрожащим голосом отдала приказ арестовать регента.

– Надеюсь, – говорила она: – что вы сделаете это для вашего императора и его родителей, а преданность ваша не останется без награды.

Преображенцы в один голос отвечали, что пойдут за фельдмаршалом, куда бы он их ни повел.

Анна Леопольдовна плакала, обнимая Миниха, а офицерам дала поцеловать свою руку.

Преображенцы удалились. Пройдя в комнату, смежную с детской, где спал младенец-император, Анна Леопольдовна в бессилии опустилась на кровать к дежурному камергеру, сыну фельдмаршала Миниха.

Пробужденный этой неожиданностью, Миних вскочил с испугом, не понимая, что вокруг него происходит.

– Мой любезный Миних, – говорила принцесса: – знаешь ли, что предпринял твой отец? Он пошел арестовать регента… Дай Бог, чтоб это благополучно удалось! – прибавила она, помолчав.

Затем, Анна Леопольдовна, в сопровождении Юлианы Менгден, отправилась в детскую, куда пришел и Антон-Ульрих. Ребенок-император спал.

Скоро явился и старик Миних с известием, что Манштейн с помощью двадцати преображенских гренадеров благополучно совершил государственный переворот: Бирон был арестован.

Из дворца тотчас же отправлены были гонцы ко всем министрам и сановникам с приглашением прибыть в дворцовую церковь для принесения присяги матери императора. Собраны были ко дворцу и все находившиеся в Петербурге полки.

Страшного Бирона не существовало. Переворот совершен был так быстро и так неожиданно, что никто не хотел этому верить.

«А нельзя было не поверить, – говорит один из биографов Анны Леопольдовны, – что настал-таки этот желанный конец господству Бирона. Густые толпы народа окружали зимний дворец, к которому беспрестанно подъезжали экипажи, высаживавшие разряженных и раззолоченных господ. На площади выстроены были гвардейские полки с распущенными знаменами. Все лица выражали радость и признательность; все голоса звучали весело и бодро. Анна Леопольдовна провозглашена была великой княгиней всероссийской и правительницей государства на все время несовершеннолетия императора. Как двадцать два дня тому назад, вельможи присягали ей в дворцовой церкви, гвардия на площади, народ – по разным церквам. Не было только теперь, как двадцать два дня тому назад, ни патрулей, ни пушек на перекрестках, ни мрачных и унылых лиц. После присяги, император показан был полкам в окошко и приветствуем громким «ура»! Потом отслужили благодарственный молебен и пропели «Тебе Бога хвалим». Вечером весь город был иллюминован, народ плясал на площадях; незнакомые люди, встречаясь на улицах, обнимались как друзья, и плакали, как женщины – от полноты светлых ощущений».

«Еще не было примера, – писал в тот же день французский посланник в Петербурге, маркиз де-ла-Шатарди, к французскому посланнику в Берлине, – чтобы в здешнем дворце собиралось столько народа, и весь этот народ обнаруживал такую неподдельную радость, как сегодня».

Большие награды получили те, которые так или иначе способствовали этому перевороту.

Щедро был награжден и Миних, главный руководитель всего этого дела и исполнитель переворота; но старик все-таки считал себя обойденным в милостях: старый фельдмаршал надеялся получить звание генералиссимуса; но званием этим Анна Леопольдовна наградила своего супруга.

Старый фельдмаршал не мог скрыть своего неудовольствия, а Остерман, завидовавший ему, не скупился на нашептыванья Анне Леопольдовне разных неблагоприятных для Миниха намеков. Правительница стала его бояться.

– Фельдмаршал сделал бы очень хорошо, если бы умер теперь, – сказала она по этому случаю.

Миних понял, что им не дорожат, и просил отставки. Анна Леопольдовна не удерживала его.

– Я могла воспользоваться плодами измены, – говорила она, намекая на произведенный Минихом переворот: – но не могу уважать изменника. Да и нельзя было выносить долее нестерпимого высокомерия фельдмаршала. Он не обращал никакого внимания на мои формальные и неоднократные приказания, а мужу моему противоречил на каждом шагу. Ему никак нельзя довериться: он слишком честолюбив и характера самого беспокойного. Всего бы лучше ему теперь отправиться на покой в свое украинское поместье. Я, право, не понимаю, отчего он туда не уедет?

Миних был уволен Анной Леопольдовной 7 марта 1741 года – ровно через четыре месяца после совершенного им переворота.

Удаление Миниха ускорено было именно тем лицом, которое им же было погублено четыре месяца назад – Бироном: этот страшный арестант говорил своим судьям в шлиссельбургской крепости, что он не принял бы регентства, если бы его не умолял о том Миних, хотевший даже стать перед ним на колени, лишь бы Бирон согласился.

– Я советую великой княгине остерегаться Миниха, как человека самого опасного в целой империи, – говорил он: – и помнить всегда, что, если ее высочество хоть раз откажет ему в какой-нибудь его просьбе, она уже не может почитать себя безопасной на престоле.

Но Анна Леопольдовна не предчувствовала, что и без Миниха ей не долго оставалось сидеть на троне своего сына малютки, для которого трон Петра Великого оказался слишком высок…

У Петра оставалась еще дочь, о которой, по-видимому, забыли в момент переворота. Ее вспомнили после – только тогда, когда она сама о себе напомнила.

Эта именно забывчивость, это невнимание к своему высокому посту и погубило Анну Леопольдовну, которую воспитание и привычки не научили помнить, что она – мать императора, и занимает его трон до тех пор, пока императору ничего, кроме колыбельки, не нужно было, и что положение это налагает на человека тяжелые обязанности.

А читая отзывы о ней современников, нельзя не прийти к заключению, что она именно это и забыла.

Хотя мы вообще недоверчиво относимся к свидетельствам современников, как и высказали это выше, но если из сопоставления этих отзывов выходить нечто цельное, определенное, то слова современников в известных случаях и не могут не получать относительной степени достоверности.

Так, английский посланник Финч рисует Анну Леопольдовну следующими чертами:

«Правительница, кажется, одарена умом, проницательностью, хорошими природными качествами и человеколюбием; но она имеет скрытный характер и слишком любит уединяться. Она, видимо, страдает, являясь в публику, и предпочитает проводить время в обществе своей фаворитки и ее родных. Все дела пошли бы лучше, если бы правительница чаще показывалась публике и обладала бы той приветливостью, к которой приучены здешние придворные прежними государями и которая произвела бы теперь самые лучшие последствия».

Но любовь к уединению – это еще не такое качество, которое могло привести правление Анны Леопольдовны к трагической развязке; только в соединении с другими, более положительными недостатками характера и невыдержанностью, качество это привело к катастрофе.

Манштейн, напротив, рисует черты Анны Леопольдовны более яркими, но далеко не выгодными красками. Он говорить, что принцесса была чрезвычайно капризна, вспыльчива, беспечна и нерешительна, как в больших, так и в малых делах. В продолжение своего годичного регентства, она управляла кротко, любила делать добро, но вместе с тем не умела делать его кстати. В образе жизни она подчинялась совершенно своей фаворитке, не обращала внимания на советы министров и людей опытных и не обладала ни одним качеством, необходимым для правителя. Ее постоянно печальный и скучный вид происходил, может быть, от неприятностей, испытанных ею от герцога курляндского, в царствование императрицы Анны».

Еще менее привлекательные тени набрасывает на личность Анны Леопольдовна фельдмаршал, граф Миних, ее личный враг после своего падения.

«Она, – говорит Миних, – с самого малолетства имела дурные привычки, и родительница ее, царевна Екатерина Ивановна, мало обращала на них внимания. Определенная к ней воспитательницей госпожа Адеркас очень худо выполняла свои обязанности, за что и была выслана из России с повелением никогда в нее не возвращаться. Характер принцессы обнаруживался вполне в то время, как она сделалась правительницей. Главным природным ее недостатком было нерадение к делам. Она никогда не показывалась в кабинете. Не раз, когда мне случалось приходить к ней с отчетом по делам кабинета или испрашивать ее разрешений, она, сознавая свой неспособность, говорила мне: «Как бы я желала, чтобы сын мой вырос поскорее и начал сам управлять делами!» Она была очень невнимательна даже к своему наряду: голову повязывала белым платком и часто в спальном платье ходила к обедне, иногда оставалась даже в таком костюме в обществе, за обедом и по вечерам, проводя их в карточной игре с избранными ею особами.

В то время, когда катастрофа еще не совершилась, друзья Анны Леопольдовны предупреждали ее, что опасность недалеко, что надо принять меры для своего спасения. Ей указывали на возраставшую популярность Елизаветы Петровны, на то, что преображенцы, которые арестовали Бирона, стали теперь не ее друзьями, а друзьями, именно, Елизаветы Петровны – правительница ничего не хотела слушать.

– Ваше высочество! – говорил ей австрийский посланник маркиз де-Ботта: – вы на краю пропасти. Ради Бога, спасите себя, спасите императора, спасите вашего супруга!

И все это было напрасно: маркиза де-Ботту приглашали играть в карты, и все забывалось.

Антона-Ульриха предупредили, что Лесток готовит переворот в пользу Елизаветы Петровны, и, когда он, сказав об этом жене, присовокупил, что хочет арестовать Лестока, Анна Леопольдовна запретила ему это: она прямо сказала, что отвечает за невинность Елизаветы Петровны.

А между, тем, там действительно все уже было готово.

24-го ноября, ночью, Елизавета Петровна, в сопровождении своих друзей, явилась к гвардии, к тем самым преображенцам, которые еще так недавно арестовали Бирона, и объявила им свое намерение. Преображенцы отвечали, что готовы перебить всех врагов цесаревны; но это им было запрещено – и они повиновались.

Анна Леопольдовна в это время спокойно спала в своем дворце. Спал и малютка-император в своей колыбели.

С шумом ввалилось тридцать преображенцев в спальню правительницы. Она проснулась. Именем «императрицы Елизаветы и преображенцы приказали ей следовать за собой.

Анна Леопольдовна просила преображенцев дозволить ей повидаться с новой императрицей – ей не позволили, и только торопили поскорее одеваться.

Проснувшийся от этой суматохи Антон-Ульрих, обезумев от страха, неподвижно сидел на постели: второй раз он не понимал, что вокруг него делается; но тогда, в первый раз, он не понимал, что жена его идет арестовать Бирона, а теперь не понимал, что пришли арестовать его жену – правительницу.

Наконец, и он понял в чем дело…

С отчаянья он стал упрекать жену в том, что, не слушая ничьих предостережений, она сама приготовила себе гибель.

– Слава Богу еще, что дело кончилось так мирно и спокойно, и что Елизавета достигла своей цели без кровопролития, – отвечала она мужу: – и за эту милость надо благодарить Бога.

И в эту минуту она оставалась верна себе…

Антона-Ульриха, все еще сидевшего на постели, солдаты завернули в одеяло – и вынесли на двор.

Там ждали сани. В эти сани уложили царственных супругов, закутали шубами, так как на дворе было холодно – и повезли во дворец Елизаветы Петровны.

Из спальной комнаты правительницы преображенцы перешли в детскую.

Солдатам строго было запрещено будить младенца-императора.

«Окружив кроватку Иоанна Антоновича, почивавшего безмятежным сном своего счастливого возраста, преображенцы терпеливо дожидались его пробуждения (так описывают арест императора Иоанна VI). Когда же он проснулся, солдаты, взапуски один перед другим, старались завладеть его особой. Ребенок кричал при виде незнакомых людей с грубыми движениями и лицами, с гремевшими ружьями, и тянулся к своей кормилице, прибежавшей на его крик из соседней комнаты. Кормилица взяла его на руки, покачала, успокоила и, не смея ослушаться объявленного ей приказания, передала своего питомца на руки одному из солдат. Плакавший император с торжеством отнесен был в дворцовую караульню, где дожидалась его сама цесаревна».

И вот, начинается для Анны Леопольдовны новая жизнь – медленное приготовление к преждевременной смерти.

Как ни безрадостна была вся первая половина жизни этой бедной женщины, однако, вторая половина ее была уже до такой степени тяжка, что, как бы были велики перед судом истории вины, может быть, невольные, этой несчастной женщины, вины эти едва ли заслуживали такого непомерно тяжкого искупления.

Вся жизнь ее – ряд непрерываемых давлений со стороны людей и обстоятельств.

Детские годы проводятся на глазах у отца тирана, который мучит мать своего ребенка, мучить своих подданных.

Мать Анны Леопольдовны не выносит такой жизни и бежит с ребенком в Россию на родину.

Ребенок, по-видимому, готовится к самой счастливой жизни: впереди у нее корона на ее собственной голове или на голове ее сына.

Но это-то самое высокое назначение и делает для молодой принцессы жизнь пыткой: за ней шпионит Бирон, за ней шпионят все придворные, каждое ее слово переносится из кабинета в кабинет; этот усиленный надзор приучает девушку к скрытности, скрытность и уединение делают то, что люди ей становятся противны; но она остается так же добра к ним и мягка по природе.

Ее отдают насильно замуж, когда она любит другого. Но она и с этим мирится.

Родился у нее сын, сына отнимают у матери: поневоле пристрастишься к картам.

Она мать русского императора, а ей грозят, что ее выгонят из России.

Она просит, чтобы, изгоняя ее из России, ей, по крайней мере, позволили взять с собой сына, – ее делают неограниченной правительницей России.

Она думает хоть тут успокоиться, отдохнуть, избрать такой образ жизни, какой ей нравится – ей говорят, что она не смеет жить так, как ей нравится. Ей ставят в вину то, что она позволят себе одно развлечение – карты. Ей ставят в вину то, что она скучна, что лицо ее не весело, что она ходит в капоте, что она не чешется.

Но вот у нее и у ее сына берут престол и отдают более достойной личности – она покоряется.

Для нее остается одно – уехать на свой родину, с мужем, с лишенным короны младенцем-императором, и доживать там свой век. Ее действительно и отправляют на родину; но с дороги возвращают: ее настигают в Риге и сажают в тамошнюю крепость.

Целый год живет она со своей семьей в этом заточении; но это еще не все.

Через год ее перевозят в динаминдскую крепость, и опять держать год.

В крепости она родит двух дочерей, Екатерину и Елизавету: эти несчастные девочки появляются на свет божий прямо арестантками. Через год их всех отвозят в Раненбург, рязанской губернии. Но бывшего малютку-императора с матерью, отцом и грудными сестрами опасно оставлять и в Раненбург – и вот, их разлучают: младенца-императора отвозят в шлиссельбургскую крепость, чтобы враги царствующей особы не сделали его орудием своих замыслов, а мать, отца и девочек-сестер везут в Холмогоры, на родину Ломоносова.

С тех пор мать не видела уже больше своего сына.

Таким образом, Анна Леопольдовна, Антон-Ульрих и две их дочери-малютки, Екатерина и Елизавета, находят последний приют на пустынном островке Двины, вдали от Петербурга, вдали от родины, вдали даже от Архангельска, потому что с двинского островка арестантам никуда не было позволено отлучаться.

Какова же была эта последняя жизнь Анны Леопольдовны и близких ей существ – мужа и двух девочек?

Живут они под строгим надзором. К ним приставлены особые команды. Помещение их – старый архиерейский дом, тот дом, в котором жил еще когда-то Афанасий, холмогорский епископ, присутствовавший в Москве во время стрелецкого бунта, когда, в грановитой палате, при чтении челобитной раскольников, Никита Пустосвят, не убоявшись царевны Софьи Алексеевны, ударил этого самого епископа Афанасия. Дом этот стоял вдали от других домов и огорожен был высоким палисадом.

Если узникам и позволялось выходить из этого дома, то они могли прогуливаться только по заглохшему саду, примыкавшему к дому. Иногда им позволялось кататься, но не далее двухсот сажен от дома.

И во время гулянья по саду, и во время катанья по двухсотсаженной площади за ссыльными наблюдали две воинские команды.

Время шло. В Холмогорах Анна Леопольдовна еще родила сына – Петра.

А, между тем, впереди еще так много жизни – молодой женщине всего только двадцать шесть лет.

Проходит еще год. У Анны Леопольдовны уже и третий сын – Алексей. Но родов этого последнего сына она не переносит.

Из Холмогор тело бывшей правительницы везут в Петербург и погребают в Александро-Невской лавре, а муж и дети остаются в Холмогорах, старший сын, бывший император – в Шлиссельбургской крепости.

«Бывшая правительница российской империи, – говорит биограф Анны Леопольдовны, – до конца жизни сохранила свой неизменный скучающий и рассеянный вид, к которому только в последние годы в Холмогорах присоединилось выражение глубокого, тяжкого страдания и одной неотвязчивой и скорбной думы. Это была дума матери о сыне – о том бедном ребенке, который некогда так громогласно приветствуем был перед зимним дворцом гвардейскими полками, а теперь одиноко страдал и томился».

По словам покойного академика Пекарского, в дворцах сохранилось несколько оригинальных портретов Анны Леопольдовны, особенно же замечательный портрет работы Каравака. На портрете гатчинского дворца правительница изображена, по свидетельству того же академика, в желтом капоте, с подобранными под белый платок, в роде шапочки, непричесанными волосами. Черты лица не крупные, с выражением апатии.

Оба Миниха были правы, говоря – первый, что женщина эта «в уборке волос никогда моде не следовала, но собственному изобретению, отчего, большей частью, убиралась не к лицу», второй – что она голову повязывала белым платком и т. д.

Несчастья Анны Леопольдовны как бы по наследству перешли ко всей ее семье.

Антон-Ульрих прожил в Холмогорах тридцать два года; будучи привезен туда со своей злополучной женой еще молодым человеком лет двадцати семи, двадцати восьми, он дожил там до старости, убивая бесконечные дни ссылки прогулками с детьми по заброшенному и высоко огороженному архиерейскому саду и катаясь, под надзором солдат, непременно не далее двухсот сажень от своего острога.

Когда на престол взошла императрица «Екатерина II, она предлагала ему свободу – выехать из России, но только без детей: Антон-Ульрих отказался от такой свободы, потому что в ссылке он ослеп, а без детей слепому старику и свобода не казалась свободой.

Так в Холмогорах он и умер, пережив не только жену, но и своего первенца сына-императора: Иоанн Антонович, все время остававшийся в крепости, был убит во время заговора Мировича, и только один Мирович отдал царские почести трупу убитого императора, упав перед ним на колени вместе со своей караульной командой.

Остальные дети Анны Леопольдовны около сорока лет оставались в Холмогорах: привезенные туда младенцами, они в ссылке выросли и возмужали, и другой жизни, кроме жизни арестантов, не понимали.

В 1780 году родная сестра Антона-Ульриха, вдовствовавшая королева датская Юлиана-Мария исходатайствовала, наконец, детям Анны Леопольдовны свободу, которая была для них и страшна, и уже несвоевременна. Эти совершенно невинные узники, говорят, так привыкли к месту своего заточения, в котором выросли и возмужали, что сначала известие о свободе просто испугало их, и они хотели лучше остаться в Холмогорах, лишь бы только им позволили отъезжать далее двухсот сажень от тюрьмы.

После Холмогор их поселили в Ютландии, в городе Горзенсе: без сомнения, они там уже скучали о Холмогорах, где прожили около сорока лет и где протекло их, все же, как бы оно ни было тяжело, золотое детство.

Таким образом, права была Анна Леопольдовна, когда еще молоденькой девушкой говорила Волынскому о своем нежелании выходить замуж.

– Вы, министры проклятые, на это привели… А все вы это для своих интересов привели…

_{Конец второго тома.}

Данный текст является ознакомительным фрагментом.