XII. Мария Федоровна Нагих, последняя супруга Грозного

XII. Мария Федоровна Нагих, последняя супруга Грозного

В сентябре 1580 года в Александровской слободе происходило восьмое и последнее брачное торжество у царя Ивана Васильевича Грозного.

Московский царь женился на дочери своего боярина Федора Федоровича Нагого, Марье Федоровне.

Многознаменательно и странно было это брачное торжество: посаженым отцом у отца-жениха был опять младший сын, царевич Федор; посаженой матерью – жена его, невестка Грозного, сестра Годунова Ирина; другой сын жениха-отца, царевич Иван – тысяцким; дружками – князь Василий Иванович Шуйский и Борис Годунов – оба будупце цари московские! Старший сын Грозного, царевич Иван, потому был обойден в брачном торжестве первым местом – не занимал место посаженного отца у своего отца-жениха, что сам не был уже мужем первой жены, а женихом второй.

Через год после этого брака, у царя Ивана Васильевича от царицы Марьи Федоровны Нагих родился сын. Несмотря на это, а равно и на то, что царица Марья Федоровна вскоре оказалась вторично беременною, Грозный, по политическим соображениям, отправил в Англию посольство как для заключения с английскою королевою Елизаветою торгового трактата, так и с целью сватовства за себя племянницы Елизаветы, Марии Гастингс.

Сватовство это началось таким образом:

Для заключения торгового трактата с московским государством, английская королева Елизавета прислала к московскому царю своего медика Роберта Якоби, с любезным извещением, что хотя Якоби – ее собственный доктор и она в нем очень нуждается, однако, из любви к своему брату, московскому дарю, посылает к нему Якоби.

У Якоби царь Иван Васильевич спрашивал: нет ли в Англии для него невесты – вдовы или девицы. Якоби отвечал, что есть – Мария Гастингс, дочь графа Гонтингдома, племянница королеве по матери.

Царь, узнав это, приказал подробнее расспросить Якоби о «девке», и поручил это дело Богдану Вольскому и брату своей последней супруги, царицы Марии Федоровны, Афанасию Нагому.

Расспросы были настолько благоприятны, что в августе 1582 года дворянин Федор Писемский отправлен был в Англию сватом.

– «Ты бы, – должен был говорить посол английской королеве, по указу: – сестра наша любительная, Елизавета королевна, ту свою племянницу нашему послу Федору показать велела и персону б ее к нам прислала и на доске и на бумаге для того; будет она пригодится к нашему государскому чину, то мы с тобою, королевною, то дело станем делать, как будет пригоже».

Писемский должен был взять портрет и «меру роста» невесты, рассмотреть хорошенько: дородна ли королевна, бела или смугла, узнать, каких она лет, как приходится самой королеве в родстве, кто ее отец, есть ли у нее братья и сестры.

Если скажут, что царь де Иван Васильевич женат, то послу отвечать:

«Государь наш по многим государствам посылал, чтоб по себе приискать невесту, да не случилось, и государь взял за себя в своем государстве боярскую дочь не по себе; и если королевнина племянница дородна и такого великого дела достойна, то государь наш, свою оставя, сговорит за королевнину племянницу».

Писемский должен был объявить в Англии, что невеста обязывается принять греческий закон, равно как и ее свита, которая будет жить во дворе, а те, которые с нею придут и будут жить вне двора, могут оставаться в своей религии; «только некрещеным-де жить у государя и государыни на дворе ни в каких чинах не пригоже».

Писемский явился в Англию. После переговоров с министрами королевы о торговом трактате, московский посол заговорил о сватовстве; ответ королевы был таков:

– Любя брата своего, вашего государя, – говорила Елизавета, – я рада быть с ним в свойстве; но я слышала, что государь ваш любит красивых девиц, а моя племянница некрасива и государь ваш навряд ее полюбить. Я государю вашему челом бью, что, любя меня, хочет быть со мною в свойстве, но мне стыдно списать портрет с племянницы и послать его к царю, потому что она некрасива, да и больна, лежала в оспе, лицо у нее теперь красное, ямоватое; такой, как она теперь есть, нельзя с неё списывать портрета, хотя давай мне богатства всего света.

Посол согласился ждать, пока королевна Мария поправится от оспы.

В Англии между тем узнали, что от супруги московского царя родился второй сын, царевич Димитрий, и английские министры заметили об этом московскому послу. Писемский послал сказать министрам, чтоб королевна таким ссорным речам не верила: лихие люди ссорят, не хотят-де видеть доброго дела между ею и государем».

Только в мае 1583 года послу показали невесту в саду, чтоб он хорошенько мог рассмотреть ее.

Рассмотрев невесту, Писемский доносил в Москву: королевнина племянница «ростом высока, тонка, лицом бела, глаза у нее серые, волосы русые, нос прямой, пальцы на руках тонкие и долгие».

После смотрин Елизавета спросила Писемского.

– Думаю, что государь ваш племянницы моей не полюбить: да и тебе, я думаю, она не понравилась?

– Мне показалось, что племянница твоя красива: а ведь дело эта становится судом Божьим, – отвечал Писемсшй.

Когда, после этого, Писемский возвратился в Россию, то с ним англичане отправили посла своего Боуса. Он должен был вымогать у России позволение, чтоб английские купцы получили исключительное право беспошлинно торговать с Россией. Он же должен был искусно отклонить брак Грозного на искомой им невесте, потому что Марья Гастингс напугана была известиями о характере жениха.

После переговоров с Боусом о торговле, началась речь и о сватовстве.

Царь спросил посла: согласна ли королева на его предложение.

– Племянница королевнина, княжна Мария, – отвечал Боус: – по грехам, больна: болезнь в ней великая, да думаю, что и от своей веры она не откажется: вера ведь одна христианская.

– Вижу, что ты приехал не дело делать, а отказывать, – сказал царь: – мы больше с тобою об этом деле и говорить не станем – дело это началось от задора лекаря Роберта.

Боус испугался.

– Эта племянница всех племянниц королеве дальше в родстве, – заговорил он: – да и некрасива; а есть у королевы девиц с десять ближе нее в родстве.

– Кто же это такие? – спросил Грозный.

– Мне об этом наказа нет, а без наказа я не могу объявить их имена, – отвечал Боус.

– Что же тебе наказано? – снова спросил царь. – Заключить договор, как хочет Елизавета королевна, нам нельзя.

Посла отпустили. Через доктора Якоби он снова просил позволения говорить с царем наедине. Ему позволили.

На следующий день царь спросил у Боуса, что же он намерен сказать?

– За мною приказа никакого нет, – отвечал Боус: – о чем ты, государь, спросишь, то королева велела мне слушать, да те речи ей сказать.

– Ты наши государств обычаи мало знаешь, – сказал Грозный: – так говорить посол может только с боярами, бояре с послами и спорят, кому наперед говорить: нам с тобою не спорить, кому наперед говорить. Вот если бы ваша государыня к нам приехала, то она могла бы так говорить. Ты много говоришь, а к делу ничего не приговоришь. Говоришь одно, что тебе не наказано; а нам вчера объявил лекарь Роберт, что ты хотел с нами говорить наедине: так говори, что ты хотел сказать?

– Я лекарю этого не говорил, – запирался Боус: – а у которых государей я бывал в послах прежде, у французского и у других государей, и я с ним говорил о всяких делах наедине.

– Что с тобою сестра наша наказала про сватовство, то и говори, – заметил царь: – а нам не образец французское государство, у нас не водится, чтоб нам самим с послами говорить.

– Я слышал, что государыня наша Елизавета королева мимо всех государей хочет любовь держать к тебе, а я хочу тебе служить и службу свою являть, – говорил растерявшийся Боус.

– Ты скажи именно, кто племянницы у королевы, девицы, и я отправлю своего посла их посмотреть и портреты снять, – настаивал Грозный.

– Я тебе в этом службу свою покажу, и портреты сам посмотрю, чтоб прямо их написали, – говорил Боус.

Иван Васильевич отослал его говорить с боярами.

Те тоже спросили – кто такие девицы королевны, о которых он говорил.

– Я про девиц перед государем не говорил ничего, – увертывался Боус. Его уличили в запирательстве.

– Я говорил о девицах, – признался несчастный посол: – только со мною об этом приказу нет. Государю я служить рад, только еще время моей службы не пришло.

На том пока и кончили – без всякой пользы для сватовства.

Наконец, еще раз Иван Васильевич позвал к себе английского посла, и решительно спросил – какой же дан ему наказ?

– Ничего не наказано, – отвечал Боус.

– Неученый ты человек! – с сердцем сказал Грозный: – как к нам пришел, то посольского дела ничего не делал… Говорил ты о сватовстве, одну девицу не хулил, о другой ничего не сказал. Но безымянно кто сватается?

Боус не нашелся что отвечать, и стал жаловаться на дьяка Щелкалова, что корм ему дает дурной – вместо кур и баранов дает ветчину, а он к такой пище не привык.

Щелкалова удалили от сношений с Боусом. Кормовщиков посадили в тюрьму. Дело не двигалось.

Но Иван Васильевич послал Богдана Бельского объясниться с Боусом, смягчить выражение – «неученый человек». Посол отвечал, что он говорил только то, что ему приказано.

Так и кончилось это неудачное сватовство; да оно было бы уж и бесполезно.

Через нисколько месяцев после этого сватовства царь Иван Васильевич Грозный скончался (17 марта 1584 года). Он умер от страшной болезни: живое тело его гнило внутри и пухло снаружи; в момент неожиданно постигшей его смерти, царь, говорят, играл в шашки – и рассердился.

Царица Марья Феодоровна осталась вдовою с маленьким сыном царевичем Димитрием, а на престоле московском посажен был всенародною волею больной и телом и умом старший брат Димитрия, сын первой супруги Ивана Васильевича Анастасии Романовны, Феодор Иванович.

Вдовствующую царицу и всех ее родичей Нагих обвинили в какой-то неведомой измене. Борис Годунов, царский шурин – так как сестра его Ирина была замужем за царем Феодором Ивановичем – пользуясь болезненностью и неспособностью к делам царя, управлял государством самовластно, и ему нужно было обвинить Нагих, чтобы, вместе с матерью царевича Димитрия, будущего царя Московского, удалить из Москвы и этого маленького, но могущественного соперника своего: их удалили в Углич. У царевича Димитрия и его матери-царицы Марьи был в Угличе свой двор, своя прислуга. Ребенок-царевич был постоянно на глазах у матери: она постоянно боялась за него, подозревала, что у ребенка есть сильные и опасные враги – и рассудок и сердце матери чуяли этих врагов. Ребенок иногда игрывал на дворе со сверстниками «жильцами».

15-го мая 1591 года, играя на дворе с детьми-сверстниками своими в «тычку» (игра по образцу свайки, в ножи, бросая ими в пол или землю), больной, припадочный царевич, говорят, упал на нож, бывший у него в руках, и сам себя зарезал. Другие говорили, что его зарезали клевреты Годунова. Это, впрочем, не касается нас прямо. Как бы то ни было, но у матери, царицы Марьи, сына и царевича «не стало».

Об этих страшных минутах в жизни царицы Марьи (о которой мы исключительно и говорим) известно только следующее:

Была обеденная пора. Царица Марья находилась в своих покоях. Ее ребенок царевич пошел на двор, со своею кормилицею Ориною Ждановой Тучковою и мамкою Василисою Волховою, играть в «тычку» с детьми-«жильцами».

Скоро на дворе раздался крик:

– Царевича не стало!

Когда царица Марья выбежала на этот крик, то Орина Тучкова держала на руках уже мертвого ребенка. В исступлении царица начала бить поленом мамку царевича Василису Волохову. Ударили в набат. Сбежался народ. Прибежали и братья царицы Нагие. Царица кричала, что царевича зарезали: сын мамки Василисы, Осип Волохов, Никита Качалов и Битяговские. Началась народная расправа: подозреваемых побили каменьями.

Мать сама перенесла мертвого ребенка прямо в церковь.

Через два дня царица велела схватить еще юродивую женку, которая иногда ходила во дворец, и убить ее за то, что юродивая будто бы портила царевича.

Было потом следствие в Угличе. Его производил, по приказанию Годунова, князь Василий Шуйский, будущий царь московский. Говорят, в угоду Годунову, он так произвел следствие, что царевич признан был зарезавшимся в припадке падучей болезни.

Царица Марья и родные ее Нагие обвинены были в недостаточном смотрении за царевичем, хотя царица, будто бы, после и признавалась, что ее братья Нагие согрешили – напрасно убили Битяговско-го, подозревая, что он зарезал царевича, и просила, будто бы, довести до государя челобитье о царском милосердии к ее братьям, которых она именовала бедными червями.

Как бы то ни было, но царицу Марью, за несмотрение за сыном и за убийство невинных Битяговских с товарищами, велено было постричь в инокини под именем Марфы, с ссылкою в Судин монастырь на Выксе, около Череповца. Родных ее тоже разослали по городам в ссылку. Весь Углич сослали в Сибирь и заселили город Пелым. Даже колокол, звонивший набат, сослали в Сибирь.

Вот все, что из этого смутного события известно собственно о царице Марье Федоровне: последняя супруга Грозного потеряла единственного своего сына, будущего государя московской земли, и сидела в заточении на Выксе, под иноческим клобуком и под именем старицы Марфы.

Через 13 лет после этих, конечно самых страшных и самых ужасных в жизни матери, старицы Марфы, событий, к ней в келью дошел слух, что зарезанный сын её, царевич Димитрий, жив, что он идет на Москву. Другие говорили, что это не царевич, а какой-то беглый чернец, Гришка Отрепьев, колдун, чернокнижник, а скорей – никому «неведомый» человек.

Русская земля замутилась. Неведомый Димитрий идет на Россию – войска и народ признают его за настоящего Димитрия-царевича; смертельный враг старицы Марфы Годунов, бывший уже давно царем и сидевший на том троне, на котором должен был бы сидеть её сын Димитрий, – погибает страшною смертью перед призраком ее сына. Погибает и следующий царь – сын этого царя Бориса, Федор.

Перед смертью царь Борис шлет послов к инокине Марфе. Ее везут в Москву, в Новодевичий монастырь. К ней является сам царь вместе с патриархом. Что они говорили со старицей Марфой – неизвестно; но только тотчас же разосланы были по всем землям и городам царские грамоты, что появившийся в Польше неведомый, называющий себя царевичем Дмитрием – не царевич, что царевич давно зарезался в Угличе, почти на глазах у матери, инокини Марфы, тогда еще царицы Марфы, но что явившийся неведомый человек – Гришка Отрепьев.

Старицу Марфу опять отвозят на Выксу.

Но старица Марфа слышит, что по всём городам русского царства уже присягают ей, старице Марфе, и ее сыну царевичу Димитрию, тому, холодное мертвое тело которого она держала на руках и снесла сама в церковь, а потом похоронила и оплакала – оплакивала уже ровно 14 лет.

А если это в самом деле он? Как должно было дрогнуть сердце матери… Она узнает его.

20 июня 1605 года неведомый, называющий себя царевичем Димитрием, въехал в Москву, а 24-го возвестил России о восшествии на прародительский престол.

Что ж не едет к матери, к старице-царице Марфе?

Но вот в июле и к старице Марфе приезжает из Москвы, будто бы от ее сына «великий мечник» – звание новое, неслыханное старицею Марфою – боярин князь Михайло Васильевич Скопин-Шуйский, впоследствии прославленный в народе герой Русской земли смутного времени, – и старицу Марфу везут в Москву признавать в неведомом своего сына.

Старица Марфа едет. Неведомый встречаете ее в селе Тайнинском. Что должна была чувствовать мать в ту минуту, когда к ней в шатер входил неведомый царь, который говорил, что он ее сын?

Свидание происходило в шатре, у большой дороги, наедине. Что они говорили и нашла ли старица Марфа в чертах неведомого человека черты своего сына – неизвестно: могла и не узнать его – ведь четырнадцать лет не видала: тогда, когда ей казалось, что она держит в руках сына с перерезанным горлышком, сына, у которого «головка с плеч покатилася», ему было лет восемь, а теперь этому, который называл себя ее сыном – за двадцать… У того, помниться, не было на щеке бородавки, а у этого бородавка…

По словам почтенного историка С. М. Соловьева, старица Марфа «очень искусно представляла нежную мать; народ плакал, видя, как почтительный сын шел пешком подле кареты материнской».

Старицу Марфу поместили в Вознесенском монастыре, куда неведомый Димитрий ездил к своей матери каждый день: он-то, может быть, и был уверен, что это его мать… Но о чем они говорили каждый день – это также осталось тайной навсегда.

Прошло немного времени после этого. Из Польши приехала красавица Марина Мнишек, невеста неведомого Димитрия, и ее поместили рядом с царицей Марфой, матерью царя. Потом была у неведомого Димитрия с красавицей свадьба царская, коронование, торжество, пиры, музыка, танцы, – а там народный ропот.

Но это было недолго – всего восемь дней.

О старице Марфе опять вспомнили. Неведомого Димитрия убивают, как убили и того маленького Димитрия, сына старицы Марфы. Еще не добитый до смерти, неведомый Димитрий, на руках у разъяренных стрельцов говорит, чтоб спросили о нем у «его матери», у старицы Марфы: она скажет, что он её сын.

Но старица Мареа, говорят, не сказала.

Послали к старице. Скоро явился посланный – князь Иван Васильевич Голицын, и говорит, будто старица Марфа отрекается от этого неведомого человека, говорит, что ее сына давно убили в Угличе, это – не её сын.

Из толпы выскакивает боярский сын Григорий Валуев.

– Что толковать с еретиком! Вот я благословлю польского свистуна! – выстреливает в него и убивает.

Толпа поволокла труп по Москве. Поровнялись с Вознесенским монастырем, с окнами старицы Марфы,

Спрашивают ее:

– Твой это сын?

Старица Марфа видит безобразную массу человеческого мяса.

– Вы бы спрашивали об этом, когда он был жив: теперь, когда вы его убили, уж он, разумеется, не мой, – отвечает старица Марфа.

Труп, валявшийся на мостовой под ее окнами, был до того обезображен, что если б он и действительно был ее сын, то мать даже не узнала бы его.

Труп сжигают. Пеплом заряжают пушку и выстреливают в ту сторону, откуда этот пепел еще в виде человека пришел в Москву.

И вот еще раз вспоминают старицу Марфу, когда Шуйский всходил на престол ее сына.

Вместе с царскими и патриаршими грамотами старица Марфа рассылает по Русской земле свои грамоты.

Вот что говорит она о неведомом человеке, назвавшемся ее сыном.

«Он ведомством и чернокнижеством назвал себя сыном царя Ивана Васильевича, омрачением бесовским прельстил в Польше и Москве многих людей, а нас самих и родственников наших устрашил смертию. Я боярам, дворянам и всем людям объявила об этом тайно, а теперь всем явно, что он не наш сын царевич Димитрий, а вор, богоотступник, еретик. А как он своим ведовством и чернокнижеством приехал из Путивля на Москву, то, ведая свое воровство, по нас не посылал долгое время, а прислал к нам своих советников и велел им беречь накрепко, чтоб к нам никто не приходил и с нами никто об нем не разговаривал. А как велел нас в Москве привезти, и он на встрече был у нас один, а бояр и других людей никаких с собою пускать к нам не велел, и говорил нам с великим запретом, чтоб мне его не обличать, претя нам и всему нашему роду смертным убийством, чтоб нам тем на себя и на весь род свой злой смерти не навести, и посадил меня в монастырь, и приставил ко мне также своих советников, и остерегать того велел накрепко, чтоб его воровство было не явно, а я, для его угрозы, объявить в народе его воровство явно не смела».

А скоро потом в Москву торжественно ввозили из Углича мощи царевича Димитрия, сына этой старицы Марфы.

Что должна была перечувствовать эта женщина?