XII

XII

В один из наиболее серых, тоскливых дней глубокой петербургской осени, когда в камере всегда темной стало еще темнее, а на душе у меня еще безотраднее, я уловил какое-то движение в коридоре и резкий голос коменданта, выкликавшего чьи-то фамилии. Имена все были незнакомые. «Куда это их?» – подумал я и вдруг услыхал свою фамилию.

– Здесь, здесь, – закричал я в окошечко, сам не зная почему особенно громко и торопливо. – Мордвиновы здесь!

– Куда это нас выкликают? – спросил я у подошедшего вслед за тем красноармейца.

– Больных в больницу, – отвечал он и начал отпирать дверь. – Ну, собирай вещи и выходи!

В камере у нас заволновались. Все были больны, и всем хотелось выбраться из этого ада, но в списке вызванных от нас оказалась только моя фамилия да приемного сына Мельцера.

– Выходи скорее и ты, – сказал я брату. – Выкликали просто Мордвинова, почем мы знаем какого, я ведь и про тебя доктору говорил, отлично сойдем вдвоем за одного.

– Уж конечно, не задержусь, – отвечал спокойно брат и стал неторопливо собирать свои вещи. Мы вышли в коридор и пристроились к остальным вызванным. Комендант стал нас считать.

– Да тут никак лишний! – удивился он и начал снова пересчитывать. – Лишний и есть. – И он стал перекликать уже поименно. – Мордвинов!

– Здесь, – ответили мы одновременно и почти в один голос с братом. Но комендант уже услышал и направился к нам.

– Чего вы тут вместе кричите? – злобно спрашивал он.

– Я тоже Мордвинов, – почему-то первым ответил брат, – и тоже больной.

Комендант долго стал справляться в своем списке.

– Как тебя зовут?

– Павел, – последовал ответ.

– Убирайся покеда, цел назад… хватит с вас и одного, – сказал комендант и вытолкнул брата из наших рядов. – Ну, таперя марш. – И мы двинулись к выходу. Я с трудом тащил свой узел и, выйдя на двор бастиона, остановился. От непривычного свежего воздуха у меня закружилась голова, и мне сделалось дурно. Я не мог дальше идти и опустился у двери на свой узел. Это заметила стоявшая невдалеке женщина и подбежала ко мне.

– Что с вами? – заботливо спросила она.

– Ничего, – отвечал я, – сейчас пройдет, вот только вещи не могу нести.

– Давайте скорей мне, – сказала она, – напишите только вашу фамилию, – и сунула мне листик и карандаш. – Я из шведского Красного Креста, привезла арестованным их посылки. Да вот, к счастью, тут задержалась. Не беспокойтесь, ваши вещи не пропадут; как узнаю, куда вас переведут, в тот же день доставлю. Какая безумная радость для всех нас, что хоть больных-то удалось вырвать из этого ада. Ну, идите, идите, скорее садитесь на грузовик, а то еще тут останетесь! – торопливо говорила сестра милосердия, с ласковой заботливостью помогая мне подняться и поддерживая несколько шагов до грузовика, на который уже взобрались остальные больные. Я был самым последним, и мне оставалось место только на заднем откидном сиденье, рядом с конвойным, веселым, кудрявым, щегольски одетым и всячески вооруженным матросом.

– Что, небось рад! – обратился он добродушно ко мне. – На полу-то по-собачьи валяться надоело?

– Куда это нас везут? – спросил я у него. – Не в Кресты ли? – Мы все когда-то надеялись попасть туда, так как говорили, что там была лучшая тюремная больница.

– Нет, – отвечал матрос, – везем вас не в Кресты, а к бабам на Выборгскую, в женскую тюрьму, да там куды лучше, чем в Крестах, два раза в день еда полагается, говорят, вечером даже кашу дают. Уж как шикарно кормят! – И он щелкнул от удовольствия. Переход из душной камеры на грузовик, увозивший меня из крепости, произошел настолько неожиданно и быстро, что лишь милые заботы шведской сестры милосердия да этот разговор с добродушным матросом мне запомнились с ясной отчетливостью. Из остального я вспоминаю только наш выезд из ворот крепости на площадь, где почему-то ненадолго задержался грузовик, и большую толпу народа, из любопытства собравшуюся около нас. Наши конвойные своими криками ее сейчас же разогнали, но, как я потом узнал, в этой же толпе «случайно» находилась и моя дочь, только недавно приехавшая из деревни и после посещения часовни Спасителя захотевшая пробраться в крепость, чтобы попытаться увидеть здание, где я сижу. По ее словам, она меня сейчас же узнала и очень испугалась. Бедной девочке «так страшно было увидеть», что меня «куда-то увозят, окруженного вооруженными матросами».

Помню и то, что наш путь лежал через Троицкий мост и набережную, что мы подъехали к Выборгской тюрьме уже в сумерки и что у ворот нас встретил какой-то человек с низенькой сестрой милосердия.

– Ну, чего вы их толкаете! – говорил он вашим конвойным, когда мы шли по широкому тюремному двору. – Драться тут ни к чему, видите, они больные, скоро идти не могут, тоже ведь люди, надо и пожалеть. Привезли, ну и отправляйтесь обратно, у меня своя охрана, нужды больше в вас нет. Я думаю, их сейчас же провести в баню, – продолжал он, идя рядом со мной, советоваться с маленькой сестрой милосердия, – а то всех наших заразят, нечисти-то этой у них, наверное, кишмя кишит.

– Конечно, самое лучшее в баню, – отвечала сестра, – а то нам и в ванны, как прежняя партия, напустят, до сих пор не можем отделаться.

– Заворачивай сюда! – закричал заботливый человек, подбегая к голове нашего шествия. Мы свернули по его указанию, вошли в какое-то отдельное кирпичное здание и очутились в обширном предбаннике хорошо устроенной русской бани.

– Ну, господа, – сказал сердечно помощник начальника женской тюрьмы, это и был тот встретивший нас человек, как я вскоре узнал[20], – поздравляю вас с прибытием к нам, только прошу хорошенько отмыть от себя крепостную грязь. У кого нет смены чистого белья, я сейчас пришлю свое, мыло также будет роздано. – И он спешно вышел, чтобы распорядиться. В самой бане было просторно, светло, тепло и чисто. Пару и горячей воды вдоволь, возможность после долгих месяцев пребывания в свином хлеву наконец как следует вымыться, а главное, человеческое обращение нашего нового начальства – все это так не походило на какой-нибудь час назад, когда я этого хорошего, уже стоявшего рядом со мною, даже не чувствовал. Если счастье, как говорят, состоит в неожиданной радости, то я в те часы был действительно волнующе счастлив.

– Ну что, хорошо вымылись? – спрашивал затем начальник тюрьмы с добродушной улыбкой. – Поди, довольны, что выбрались сюда?

– Еще бы, – отвечаю я восторженно за всех, – здесь у вас рай в сравнении с тамошним адом! Вы нас хоть тут за людей считаете!

– Разве вы собаки, – сказал просто он, – ну идемте теперь по местам, господа[21].

Он вывел нас из бани и, проведя через двор, ввел в главное здание тюрьмы. Я шел около него и просил меня поместить вместе с Трофимовым, с сыном фабриканта Мельцера – я сидел с ним в одной камере крепости, и нам не хотелось бы разлучаться.

– Посмотрим, – говорил тюремный начальник. – Надо еще подумать, как вашу компанию распределить, чтоб друг к другу подходили. Да и места у нас в лазарете мало свободного. Вы кто же будете?

– Бывший офицер, – отвечал я.

– Как ваша фамилия?

– Мордвинов.

– А, – как-то значительно протянул он и почему-то улыбнулся, – ну, ладно, ладно, я постараюсь вас в хорошую камеру поместить…

Мы поднялись по узкой лестнице и вошли в просторный, светлый, немного пахнувший лекарствами коридор, и нас сейчас же стали размещать по камерам. Их было немного, но распределение происходило медленно, по списку. Было уже около 8 часов вечера, когда настала и моя очередь.

– Ну, Мордвинов и Трофимов, – сказал наш начальник, – пожалуйте сюда, – и, открыв какую-то дверь, пропустил нас вперед. – Ужин у нас уже кончился, но я пришлю вам сейчас хлеба. Спокойной ночи, спите хорошенько. – И, закрыв на ключ дверь, он ушел.

Я очутился в большой теплой комнате с высокими окнами, на которых висели даже шторы. Она была полуосвещена электрической лампой, прикрытой самодельным абажуром из бумаги. В комнате тесно стояли у стен кровати, на которых лежали больные. Одна кровать у входа, с мягким тюфяком и подушкой, но без белья и одеяла, стояла пустая, и я на нее сейчас же присел. В камере было тихо, большинство уже спали, и наше появление прошло совсем незаметно. Только с кровати напротив меня поднялся какой-то высокий, худощавый человек в тюремном халате и, пристально вглядываясь, направился ко мне.

– Мордвинов! Неужели это вы? – спросил он шепотом, чтобы не будить других. – Вот где пришлось снова встретиться. – И, видя мое недоумение, добавил: – Разве я так изменился, что не узнаете?

– Татищев!.. – Тут только я узнал в незнакомце графа Татищева, преображенца, бывшего губернатора и командира корпуса жандармов, назначенного на этот последний пост незадолго до революции. Я очень этой нечаянной встрече обрадовался. Она внесла мне собой кусочек из прежней жизни, из той жизни, которая мне была близка и которую я за эти два страшных года, как казалось мне, потерял навсегда. Граф Татищев в тот вечер рассказал, как он был арестован и как долго сидел в крепости. В женскую тюрьму он был переведен лишь месяц назад. В той же больничной камере с ним сидел и его сын¹³, чрезвычайно милый, красивый юноша, почти мальчик, лицеист и бывший вольноопределяющийся, кажется, л. – гв. конного полка. И отец, и сын после долгих лишений и скрываний были, по доносу, арестованы на даче Зиновьева на берегу Невы, где они надеялись незаметно провести зиму. Татищев мне рассказывал затем в подробностях как о своем аресте, так и об обстоятельствах, при которых разыгрался февральский бунт и последующие события. В его рассказах, очень по должности осведомленного человека, было много интересных мелочей, о которых я не знал, даже о них не догадывался, но которые, как и все мелочи, не вносили ничего нового в то главное, уже всем давно известное.

В этих разговорах о прошлом прошел мой первый вечер в женской тюрьме. Была уже глубокая ночь, когда гр. Татищев покинул мою кровать и перебрался на свою, а я после долгих месяцев лежания на мокром каменном полу растянулся на настоящей кровати и сейчас же заснул. Это был первый крепкий сой, а не то забытье с кошмарами, столь мучившими меня раньше.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.