X

X

Счастье получения известий из дому длилось все же недолго. Всего две-три записочки дошли до меня в те дни. Эстонец-дворник что-то долго не показывался и, видимо, избегал даже останавливаться вблизи нашей камеры. Вероятно, он чувствовал, что за ним начинают упорно следить. Вместо него, на наше несчастие, явилось предложение от другого. Это был какой-то красноармеец, который, по слухам, якобы передавал уже не раз, и притом удачно, письма родным от заключенных, а за большие деньги брался приносить и ответы. После смены своего караула он обыкновенно долго еще толкался в коридоре, видимо, ожидая, чтобы кто-нибудь его подозвал.

Состояние Першица становилось все более нервным. Ни одно из самых настойчивых стараний его жены для перевода в больницу не удавалось. У нее, правда, имелось довольно много предложений со стороны различных деятелей Чеки, предложений иногда самых безнравственных, но, кроме утраты громадных денежных сумм, они ничего несчастной семье не приносили. Как я уже сказал, Першиц был очень состоятелен, и чекисты старались этим путем выманить от его жены возможно больше денег, предполагая, что они у нее были хорошо припрятаны. Обобрав дочиста свою жертву, они затем совершенно спокойно с нею разделывались. Это была самая обыкновенная история того времени, о которой знали все, кроме тех, кого она близко касалась. Разные переговоры с чекистами поэтому у Першица продолжались. Живший только надеждою, он очень нуждался в переписке с женой, и это заставило его в конце концов воспользоваться услугами красноармейца. Этот последний, запросив громадную плату, самым убедительным образом уверил Першица, что его письмо будет доставлено в тот день и что ответ он принесет на следующее утро, когда он явится со своим караулом для смены старого. Соблазненный клятвами красноармейца, я также не утерпел и вложил в письмо Першица свою записку к жене, на которой, как всегда, был написан ее адрес.

Но прошел не только ожидаемый час, но и два следующих, а ответы так и не приходили. Сам красноармеец куда-то исчез и с караулом, к составу которого он принадлежал, более не появлялся. Возбуждение Першица становилось прямо болезненным – на него было жалко смотреть. Я не помню, благодаря какому особенно счастливому обстоятельству именно в это время удалось войти в сношение со стариком дворником и уговорить его отнести письмо на Загородный проспект. Помню только, что ответ тогда пришел довольно скоро и притом самый неожиданный. Жена Першица писала, что была очень обеспокоена его долгим молчанием и очень удивлена, что он находится еще в Трубецком бастионе, так как явившийся красноармеец ей никакого тогда письма не принес, а просто объяснил, что писать из крепости стало невозможно. Он же уверил ее, что Першиц поручил ему все передать на словах и получить от нее деньги, благодаря которым он уже устроит свой перевод в больницу. Требовавшаяся для того немедленная сумма и по тогдашним временам была громадна, что-то около 175 000 рублей. Не сомневаясь ни минуты в правдивости посланного, жена Першица с большим трудом собрала эти деньги и вместе с ними передала красноармейцу и ценную шубу Першица, так как заботливый «товарищ» уверил ее, что эта шуба совершенно необходима для перевоза больного в тюремный лазарет. Она в конце письма спрашивала: «Что же это все значит?» О моей жене в ее записке на этот раз не упоминалось ни слова.

Негодованию Першица и моему волнению не было предела. Я был убежден, что мое письмо попало на Гороховую и что благодаря указанному в нем ее адресу ей грозит неминуемый арест. Першиц же доказывал, что этот негодяй был не чекистом, не провокатором, а просто жуликом, просто воспользовавшимся несчастием других.

– Нет, это уже слишком! – кричал, бегая по камере, Першиц. – Этого так оставить нельзя… Ведь это последние деньги, которые у ней оставались… Чем же она и ребенок будут теперь жить… Я сейчас же напишу жене, чтобы она об этом немедленно заявила на Гороховой… По крайней мере хоть других спасем от того же…

Я и брат попытались было его отговорить и советовали еще немного обдумать, но появившийся в коридоре дворник торопил с ответом, и Першиц, не слушая никаких увещаний, быстро написал записку и вручил ее старику. Сделав это, Першиц немного успокоился, он надеялся, что даже такой случай может послужить ему на пользу и что на Гороховой теперь отнесутся с каким-то участием к обокраденному стражей заключенному! Странное все же дело: ведь Першиц по своей профессии знал довольно хорошо людей, но знать еще лучше людей на Гороховой и ему, в его положении узника, не было дано. Как всегда и всем, этому знанию мешала надежда. В одном все же Першиц не ошибался – на него действительно обратили свое особенное внимание чекисты. Но начавшись на Гороховой комедией, это внимание кончилось для него драмой. Во Всероссийской Чека сначала благородно вознегодовали и в самых выспренних большевистских выражениях благодарили г-жу Першиц за то, что она не побоялась довести до сведения «защитников» народной безопасности этот «возмутительный случай». Был назначен для расследования особый следователь, весьма ласковый и разговорчивый, предупредительно возивший жену Першица два раза в крепость, где перед ней выстраивали оба караула, дабы дать ей возможность указать негодного товарища. Одновременно выводили из камеры и самого Першица, очень радовавшегося такому, в изъятии из правил, свиданию с женой. Но так как предусмотрительно предупрежденный товарищами красноармеец, конечно, избегал быть во все последовавшие дни в караульном наряде, то его никто и не узнал, а на Гороховой явилось «естественное» предположение о «полной несправедливости» жалобы и «умышленном наговоре» на «честных слуг народа».

Во все эти полные нервного напряжение дни, не зная, что делается дома, я сильно опасался, что чекисты нападут и на след моей переписки с женой. К счастью, этого не случилось. Красноармеец больше не появлялся и исчез бесследно, как уверяли его товарищи по караулу, из своей части. Я долго не решался уничтожить дорогие записочки от жены, которые я носил спрятанными на своей груди, и все же в конце концов мне пришлось уничтожить эту мою драгоценность, но их содержание я запомнил навсегда.

Уже потом, когда мне удалось очутиться на свободе, моя жена рассказала мне подробно об этом «честном слуге народа». Он явился к ней от моего имени, отрекомендовавшись бывшим офицером, графом Замойским, и предъявил ей старый паспорт на эту фамилию. Он казался возбужденным и участливым и сумел уверить мою жену, что нас с братом в ту же ночь перевозят из крепости на барке в Кронштадт и по дороге собираются утопить. Он показал ей и «мою» записку на ее имя, в которой, ловко подделываясь под мою руку, приписал фразу «доверься этому человеку вполне». Жалея якобы мою жену и нас, он только за 3 тысячи рублей, необходимых ему лишь для подкупа других, брался устроить наш побег. Это, по его словам, было бы ему тем более легко, что начальство уже назначило его конвойным для нашего препровождения в Кронштадт. Для побега необходимо было, по его мнению, передать ему и теплую одежду, чтобы мы могли удачно скрыться. Жена мне рассказывала, что не поверить его искренности и правдивости тогда было нельзя, а об ужасах, творившихся на барках, было также всем известно. Но такой суммы, необходимой для нашего спасения, ни у нее, ни у нашей тети не было. С неимоверным трудом они собрали все, что тогда имели, – кажется, около 2 тысяч рублей, напоили красноармейца чаем и отдали ему всю свою последнюю провизию. Этот большевик, видя, что от них действительно ничего больше получить было нельзя, удовольствовался «благородно» и этим, не настаивая даже особенно на шубе, которой и без того в доме не было. Провожаемый благодарностями и горячими просьбами жены помочь нам, участливый товарищ удалился, обещая «непременно устроить это дело». Прошло несколько дней. Ни мы сами не явились домой, ни от нас, «спасенных», не было никакого известия. Наш побег, значит, не удался, и нас, вероятно, уже не было в живых. Эта мысль была настолько мучительна, что в противовес ей у жены явилось облегчавшее ее предположение о том, что она сделалась жертвой бессердечного обмана. Справившись затем в Эстонском или Шведском комитете, доставлявших нам, по ее просьбе, в крепость от нее посылки, она узнала наконец, что мы находимся еще в Трубецком бастионе и пока живы. Этот случай сделал дальнейшую нашу переписку совершенно невозможной, и мы опять очутились замурованными в каменном мешке без всякой вести со стороны. Но бедный Першиц все еще на что-то надеялся и, сильно уповая на свою болезнь, ждал перевода в больницу, и этот день как будто для него наступил. Появившийся неожиданно у камеры помощник коменданта, крикнув имя Першица, приказал ему собирать свои вещи. Его отправляли на Гороховую. Для чего?! Мы все, как и он сам, были убеждены, что его вызывали или для допроса и освобождения, или для докторского освидетельствования и для отправки в лазарет. С нервной поспешностью собрав свой несложный узел и отдав нам остатки провизии, он торопливо вышел из камеры, провожаемый нашими пожеланиями. Больше я его не видал. Он не числился затем и в тюремных больницах.

В крепости долго существовал, непроверенный, правда, слух, что его освободили и что даже ему удалось якобы на автомобиле через Финляндию выбраться за границу. Он и сам нам говорил, что если его освободят, то он ни одного дня не останется в Петрограде. Вероятно, эти рассказы и основывались только на этом его желании. Дай Бог, чтобы оно было в действительности осуществлено. Но люди, близко знавшие Першица по клубу и имевшие некоторые связи с Гороховой, убежденно говорили, что его в ту же ночь расстреляли. Моя жена как-то вскоре после того зашла на его квартиру, чтобы поблагодарить его жену. Там все было пусто.

Он был один из тех немногих евреев, думающих не только о себе, но и о других, с которым я близко столкнулся тогда впервые в моих тюрьмах и о котором я сохраняю самое горячее благодарное воспоминание.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.