Глава 8 Бангладеш: борьба за прозябание

Глава 8

Бангладеш: борьба за прозябание

Среди величайших в мире водных зеркал только Индийский океан образуется по большей части огромными заливами; Алан Вилльерс в шутку зовет его «заливистым». Если другие океаны тянутся от севера к югу, от арктических льдов к антарктическим, то над Индийским нависает громадный Азиатский континент, а перевернутый треугольник полуострова Индостан рассекает соленые воды на две исполинские бухты: Аравийское море и Бенгальский залив [1]. Аравийское море обращено к Среднему Востоку, Бенгальский залив повернут к Юго-Восточной Азии. На обоих индийских побережьях некогда восседали Моголы. Но по-настоящему их объединяет муссон. Широко веющему ветру безразличны государственные границы. Пакистанцы, обитающие в Карачи, следят за буйным полетом юго-западного муссона вдоль Малабарского берега, над пространствами Аравийского моря; бангладешцы смотрят, как муссон вздымает волны по всему Андаманскому морю, омывающему Бирму, и устремляется к верхней, северной, оконечности Бенгальского залива. На бенгальских побережьях я почти всегда бывал в сезон весенних и летних муссонных ливней, оттого и в памяти моей эти края остались более пасмурными, хотя отнюдь не унылыми, по сравнению с иными приморскими землями, лежащими западнее, близ Аравийских вод.

Юго-западный муссон, проносящийся над Бенгальским заливом в начале лета, придает ливням невероятную силу. Это время тропических циклонов, и чудится, будто на вас без перерыва низвергаются все океанские хляби. День за днем небо предстает низким, гнетущим сводом клубящихся туч. Солнце не светит, а окрестности – изобильные зарослями гибискуса и ярко-оранжевого манго, обычно богатые сочными красками, весело пестрящие женской одеждой, сари, – надолго прячутся в густой туман.

Преобладающим цветом становится грязно-глинистый; впрочем, он не выглядит угрюмо. Вы замечаете прежде всего прохладу, а не окружающую свинцовую мглу. Чувствуете прилив свежих сил. Одежду больше не пропитывает непросыхающий пот, и колени не подгибаются от зноя. Воздух перестает быть удушливой, густой средой, сквозь которую приходится буквально протискиваться.

Муссон – от арабского слова маусим, означающего «время года», – одна из «величайших погодных систем», порождаемых и вращением планеты, и климатическими условиями. Обширная суша на северных берегах Индийского океана, близ Тропика Рака, прогревается летом до поразительно высоких температур. У земной поверхности образуется зона низкого атмосферного давления, и более прохладные воздушные массы начинают притекать со стороны моря. Когда этот прохладный и влажный морской воздух встречается с горячим и сухим воздухом Азиатского континента, морской воздух вихрится восходящими токами, образуя дождевые тучи[41]. В муссоне есть нечто математически точное: два разветвленных воздушных потока достигают мыса Коморин и Бангладеш примерно 1 июня, Гоа и Калькутты пятью днями позже, Мумбая и Бихара спустя еще ровно пять дней; к середине июня муссон является в Дели, а примерно 1 июля – в Карачи. Именно эта надежность муссона так изумляет нас, именно от нее зависят местное сельское хозяйство и вся экономика. Добрый муссон означает процветание, потому любой сдвиг в устоявшихся погодных условиях, вызванный вероятными климатическими переменами, способен принести приморским странам великие бедствия. Согласно статистическим данным, всемирное потепление приводит к непредсказуемым отклонениям от вековой точности, с которой дует муссон [2].

Юго-западный муссон долетел до Бангладеш, когда я находился в небольшой лодчонке, плывшей над селением, уже очутившимся под водой. Вместо селения возник речной рукав шириной примерно в полтора километра: затопленные хижины стояли в огромном овраге, образовавшемся благодаря многолетнему выветриванию почвы. Материковый берег отделялся этим рукавом от чара – илистого острова, намытого в устье реки тем же течением, что в один прекрасный день и размоет его легко и бесследно. Угольно-черные тучи надвигались от Бенгальского залива, словно исполинские воздушные башни. Прогнившую деревянную лодчонку начали колотить и шлепать разгулявшиеся волны. Много дней подряд царила густая влажная жара, и теперь холодные дождевые капли секли нас, точно падающие из поднебесья гвозди. Лодочник, мой переводчик и я сам добрались до чара, прежде чем речная вода, тяжкая от взбаламученного ила, захлестнула утлое суденышко полностью. Мы пустили в ход черпаки – и досадно было тратить столько усилий не дабы что-то приобрести, но дабы от чего-то избавиться.

Несколько дней спустя, желая поглядеть на вереницу прорванных плотин, все дальше и дальше уходившую в глубь страны и повлекшую за собой эвакуацию дюжины деревень, я оседлал мотоцикл и покатил по нескончаемому хитросплетению дамб и насыпей, обрамлявших рисовые поля, что сверкали, точно листовое стекло, даже под струями дождя. Открывшееся в конце пути зрелище – несколько осыпавшихся земляных запруд – не казалось ужасным, если не сравнивать его с картинами, виданными прежде…

Связанный с климатическими переменами подъем морского уровня вряд ли служит убедительным наглядным пособием. Фотоснимки тающих арктических льдов производят сильное впечатление лишь оттого, что сильное впечатление производит сама Арктика. По меркам, принятым у геологов, перемены могут считаться внезапными, но по меркам общепринятым, они все же чрезвычайно медленны. Реки способны в одночасье изменить свое течение вслед за незначительным, но решающим ростом гидравлического давления – да только в подобных случаях, чтобы вполне и по достоинству оценить событие, нужно при нем присутствовать.

В первые недели муссона я проехал через Бангладеш из конца в конец и досыта нагляделся на драматические происшествия, причина которых сводилась к одному: каким бы запущенным и уязвимым для стихий ни выглядело богом забытое захолустье, оно всегда оказывалось перенаселено. Даже на чарах шагу не ступишь, не столкнувшись с человеком, возделывающим каждый крошечный клочок аллювиальной почвы. Люди теснились на этой грязной и мокрой губке, именуемой землями речной дельты, пересекаемой узкими, избитыми дорогами. Они толпились и на прокопченных, переполненных паромах, где попрошайки и торговцы-разносчики, словно сонные мухи, бродили под обломным ливнем среди переправляемых автомобилей.

Я миновал города, формально существующие – как названия на карте, – а в действительности представавшие ничтожными россыпями ларьков и хибарок, сооруженных из бамбука и ржавых железных листов. Ютились эти лачуги под сенью индийских хлебных деревьев, манго и китайских слив. По «городам» целыми толпами сновали мужчины в похожих на юбки национальных одеяниях лонджи и в бейсбольных кепках и женщины, тем усерднее кутавшиеся в мусульманское покрывало, чадру, чем старше они были. Из-под покрывал виднелись только глаза и носы. Между городами тянулись вереницы глубоких ям, наполненных водой. Поверхность воды поросла ряской и гиацинтами. Эти ямы копали, добывая землю, чтобы поднять уровень дороги хоть несколькими десятками сантиметров выше уныло-плоской равнины, подобной заштилевшему океану.

В Бангладеш плодородная почва столь драгоценна, что, пока длится сухой сезон, речные русла осушают и засеивают злаками. Тамошняя почва – имущество постоянно движимое. Когда сносят жилище, почву, на которой оно стояло, смешивают с водой и перебрасывают на новое место по особым «грязепроводам». «Здешний ландшафт текуч, – пояснил мне в столице, Дакке, сотрудник Агентства США по международному развитию. – Где нынче вода, в следующем году может оказаться суша, и наоборот. Человек выкапывает яму, продает вырытую землю, а потом разводит рыбу в полученном новом пруду».

Бангладешцы не упускают ни единого случая выжать из почвы всевозможную пользу – и до последней крохи. Однажды я увидел, как тащат на носилках мужчину, покалеченного крупным бенгальским тигром. Хищник растерзал ему лицо и оторвал ухо. Довольно заурядное происшествие: рыбацкие поселки теснятся все ближе к последнему тигриному прибежищу, мангровым зарослям в болотах близ индо-бенгальской границы. А засоление земель, происходящее из-за того, что повышается уровень моря, приводит к вымиранию оленей, служащих бенгальским тиграм основной пищей. И человеку и тигру делать нечего и бежать некуда.

Земля – окружающая среда – искони была неустойчива. На протяжении всей геологической истории наводнения и выветривание, циклоны и цунами – скорее правило, а не исключение из него. Но никогда в прошлом самые экологически уязвимые области планеты не были до такой степени перенаселены. Ныне численность людей, живущих на земном шаре, увеличивается медленнее, однако уже существующее человечество огромно. И абсолютный прирост населения в наиболее уязвимых и небезопасных для обитания странах вовеки не бывал настолько велик. Это значит: в грядущие десятилетия больше людей, чем когда-либо прежде, на любых сопоставимых отрезках времени, за вычетом немногих периодов, подобных XIV столетию, когда в Европу пришла Черная смерть, чума, будут либо истреблены матерью-природой, либо оставлены без крова. Приливная волна-цунами, прокатившаяся по Индийскому океану в декабре 2004-го, была только первой вестницей грядущих катаклизмов.

Существует расхожая шутка: с точки зрения человека, читающего газету или глядящего в телевизор, несметные тысячи жителей Бангладеш, погибших во время наводнения или обездоленных этим бедствием, равняются горстке погибших или обездоленных где-нибудь поближе к дому. Во-первых, эта шутка бессердечна, во-вторых, слепо безразлична к тому, куда способны повернуть события, происходящие в природе. Возможно, американскому флоту и доведется вести крупную игру в Индийском и Тихом океанах, создавая стратегический противовес Китаю, но еще более вероятно то, что военно-морские силы возьмутся за дело по случаю стихийного бедствия и чрезвычайного положения. Вот почему Бангладеш и ее трудности являют собой столь животрепещущий вопрос.

В Бангладеш, где 150 млн человек теснятся на уровне моря и неподалеку от него, даже ничтожные климатические перемены – уже не говоря о всемирном потеплении – предвещают невзгоды многим миллионам. К 2030 г. водный уровень в Бенгальском заливе может подняться примерно на 20 см – это погубит или обездолит свыше 10 млн человек, замечает Атик Рахман, исполнительный директор Бангладешского центра углубленных исследований. Одно лишь частичное таяние гренландских льдов на протяжении XXI столетия затопило бы половину Бангладеш соленой водой. Хотя ученые горячо спорят по поводу подобных прогнозов и статистических сведений, одного отрицать нельзя: если где-нибудь на Земле грянет величайшее изо всех бедствий, приключавшихся в человеческой истории, то случится это именно в Бангладеш. А судя по тому, что я там повидал, подобная катастрофа поразит почти исключительно беднейших из бедных.

И все же, как свидетельствует пример Бангладеш, грядущее зависит не только от поднимающегося уровня моря. Грядущее зависит от взаимной связи между явлениями природными и политическими – такими, как религиозный экстремизм и демократические недостатки.

На северном побережье Бенгальского залива несметные разветвления Ганга, Брахмапутры и Мегхны образуют обширнейшую в мире, самую юную и самую изменчивую речную дельту. В этой области, площадью равной американскому штату Айова и ежегодно затопляемой на 20–60 %, теснится и ютится население, численно равное половине граждан США и большее, чем все население России. Одних лишь мусульман (83 % жителей) в Бангладеш обитает вдвое больше, чем в Египте либо Иране. Бангладеш привычно считают небольшим государством только потому, что с трех сторон его окружает Индия. На деле, Бангладеш очень обширна; это поистине земноводное царство. Как я выяснил, пересекать страну приходится, чередуя средства передвижения – лодку и автомобиль, а длится путешествие немало дней.

Сперва накатывают наводнения с севера: весной в Гималаях начинают таять снега, и три великих реки набухают. А в июне с юга, от Бенгальского залива, прилетает муссон, продолжающийся три месяца подряд. И несчастье грозит, если потокам воды, изливаемой реками, океаном или небесами, вольно либо невольно содействует человек. Истребление лесов опустошает и уродует Непал, Индию и Китай. Где была почва, остается суглинок либо супесь; вода не впитывается в них, не поступает в крупные реки; земля заболачивается. Хуже того, Индия и Китай берут воду из Ганга и Брахмапутры для сельскохозяйственного орошения – и Бангладеш получает еще меньше пресной воды, что вызывает засуху. Тем временем на юге, в Бенгальском заливе, уровень моря поднимается из-за всемирного потепления. Соленая влага и циклоны, зарождающиеся на океанских просторах, движутся в глубь материка. Засоление почвы – для Бангладеш это главный ощутимый знак всемирного потепления – губит посевы и деревья, делает непригодными колодцы. А недостаточное поступление пресной речной воды из Индии и Китая, этот гидрологический вакуум, лишь ускоряет проникновение соленой влаги на север, в сельские местности.

Впрочем, Бангладеш, терзаемая невзгодами, не столь интересна, как Бангладеш – образец того, как человечество ухитряется выжить в немилосердной природной среде, ибо и погода, и география издавна и успешно стараются отрезать одну деревню от другой. Надежное правительство явилось лишь в XVI в., из Средней Азии, вместе с Моголами. Однако ни Моголы, ни британские их преемники не сумели по-настоящему проникнуть в бенгальское захолустье. Все крупные дороги были проложены уже после обретения независимости. Бенгальское общество никогда не ждало милостей от верховной власти, не рассчитывало на помощь. Сами разобщенность и отчужденность, вызываемые половодьем и муссонными ливнями, способствовали развитию простейшего самоуправления. В сельской Бангладеш оно имеет природу скорее общинную, чем иерархическую, причем женщины играют особо заметную роль.

В четырех часах езды на северо-запад от Дакки, в области, где обитает смешанное индусское и мусульманское население, я обнаружил деревню, где женщины объединились в артели корзинщиц и ткачих. На вырученные деньги они рыли колодцы и строили отхожие места. Мне показали самодельную карту, на которой были обозначены будущие постройки такого рода. Женщинам содействовала одна из местных неправительственных организаций, в свой черед имевшая связи с CARE International. Деньги на первое обзаведение поступили со стороны, однако силу свою артели накопили дома.

В кишащих тиграми мангровых болотах на юго-западе я нашел рыбацкий поселок, чьи обитатели жили в прибрежных, крытых бамбуком хижинах. Там я присутствовал при театральном представлении, устроенном еще одной НПО. Спектакль рассказывал о климатических переменах, о необходимости сберегать дождевую воду в особых емкостях, о том, как важно сажать и выращивать деревья, чтобы предотвращать выветривание. Сотни сельчан собрались на представление, среди них я оказался единственным чужаком. После спектакля мне показали резервуары, созданные, чтобы отводить дождевую воду в колодцы.

Подобными доморощенными, исключительно добровольческими способами удалось добиться того, что прирост населения в Бангладеш за годы независимости уменьшился с ежегодных 7 до 1,5 % – непревзойденное достижение, учитывая, что детей в патриархальном сельском хозяйстве ценят и множат как новых работников. Несколько раз почти удавалось искоренить полиомиелит – не получилось это только потому, что через индийскую границу неизбежно поступала новая инфекция. Невзирая на все трудности, Бангладеш из голодающей нации, какой она была в 1970-х, превратилась в страну, способную себя прокормить.

Главная заслуга здесь принадлежит в конечном счете НПО. Это сокращение сделалось общеизвестным благодаря трудам таких благотворительных организаций, как «Спасем детей», «Врачи без границ» и др. Но в Бангладеш оно обозначает еще и новый организационный образ жизни, при котором тысячи местных НПО помогают заполнить пустоту между далеким, плохо работающим национальным правительством и сельскими советами.

Поскольку эти бесприбыльные предприятия обладают и коммерческими особенностями, возникали этические вопросы, относившиеся к НПО, существующим в Бангладеш. Возьмите, например, Мухаммада Юнуса и основанный им Grameen Bank («Сельский банк» в переводе с бенгали). И основатель и банк удостоились в 2006 г. Нобелевской премии за то, что первыми стали выдавать микрокредиты неимущим женщинам, – но Юнус также ведает службой интернета и сотовой телефонной связи. Существует и Бангладешский комитет сельского развития (BRAC): оказывая щедрую помощь нуждающимся, он владеет молочными, птицеводческими и швейными предприятиями. Его штаб-квартира – как и здание Grameen Bank – располагается в небоскребе, одном из самых дорогостоящих столичных зданий. Однако сосредоточивать внимание на грехах этих НПО значило бы оставлять без внимания их положительную, преобразующую деятельность.

«Одно приводило к другому, – пояснил Муштак Чоудхури, заместитель исполнительного директора BRAC. – Чтобы не зависеть от западной благотворительности, мы создали в 1970-х собственную коммерческую типографию. Затем построили завод, где пастеризовали молоко, поступавшее от скота, который неимущие женщины покупали на денежные ссуды, полученные у нас же. А сейчас мы стали чем-то вроде второго правительства, ибо сотрудничаем с жителями 60 тыс. деревень».

Как сотовые телефоны показали, что страны третьего мира могут благополучно избавиться от необходимости создавать инфраструктуру проводной связи, так и Бангладеш показала, что НПО позволяют добиваться успеха в обход правительства, которое в третьем мире зачастую вообще не способно к действию. А поскольку НПО получают помощь от зарубежных жертвователей, то и международные нормы привились к ним в такой степени, в какой не прививались даже к частным предприятиям Бангладеш.

Служа связующим звеном между мировым сообществом с одной стороны и сельской общиной – с другой, бенгальские НПО чрезвычайно остро ощущают всемирное значение природных бедствий, постигающих страну. «Глядите, глядите, вот они – климатические перемены!» – воскликнул Мохан Мондаль, сотрудник одной из юго-западных НПО, указывая на мост, наполовину обрушившийся под напором волн, шедших от моря вверх по реке. В известном смысле для местных обитателей всякий размытый берег становится частью обвинительного заключения, предъявляемого Соединенным Штатам за отмену Киотского протокола. Но почти во всех остальных вопросах бенгальские мусульмане – приверженцы Соединенных Штатов. Причинами тому – исторически сложившаяся неприязнь к бывшим британским колонизаторам, частые угрозы со стороны сопредельных Индии и Китая, а также возникшая во время войны за независимость (1971) и поныне сохраняющаяся враждебность к Пакистану.

И все же на здешней земле Соединенным Штатам недостаточно просто расхваливать себя напропалую. Будучи величайшей из держав, они должны или действенно возглавить борьбу со всемирным потеплением, или отвечать за то, что потепление пришло по их вине. Бангладеш наглядно показывает, что нищета, присущая третьему миру, ныне – в эпоху «изменений климата» – обрела новый политический масштаб и новое влияние, связанное с простейшим требованием справедливости и понятием о достоинстве. Будущее американской мощи прямо зависит от того, насколько убедительно Америка выразит Бангладеш и другим государствам свою обеспокоенность вопросами, подобными вопросу о климате. Это не менее важно, чем обладать необходимым количеством боевых кораблей, – возможно, даже важнее.

НПО не приобрели бы влияния, которым они пользуются в бенгальских деревнях, если бы страна не исповедовала умеренной, синкретической разновидности ислама. Ислам пришел в Бенгалию поздно, на заре XIII столетия, и принесли его тюркские завоеватели, нагрянувшие из Дели. Это лишь одна из составных частей богатой, смешанной, во многом индусской местной культуры. В мусульманских селениях Бенгалии матборы (сельские старосты) не обладают властью, которой наделены шейхи арабских деревень. Повседневными вопросами общественной жизни могут распоряжаться женщины, чей «артельный» ум оказался восприимчив к наставлениям западных благотворителей и сделался более гибким.

Мягкий и снисходительный ислам ныне уступает гораздо более суровому и гораздо менее терпимому учению ваххабитов. Полунищее государство, не способное сказать «нет», если ему предлагают деньги, а вдобавок выходящее к дикому побережью, изрезанному бухтами, к морю, усеянному островками, Бангладеш сделалась идеальным прибежищем для дочерних ответвлений Аль-Каиды. Подобно созданным по западному образцу НПО, Аль-Каида стала «чем-то вроде второго правительства», заполнив пустоту, возникшую по вине слабой государственной власти. Исламские сиротские приюты, медресе и убежища на случай циклонов – работающие подобно CARE International или «Спасем детей» – растут по стране, словно грибы, существуя главным образом на средства, поступающие из Саудовской Аравии, а также на добровольные пожертвования бенгальских рабочих, возвращающихся домой с нефтеносного Аравийского полуострова.

Радикализация ислама не есть нечто необычное в бенгальской истории; скорее, она свидетельствует: Бенгалия – составная часть глубоко исламской культурной системы, бытующей на побережьях Индийского океана. Если в XIV в. великий марокканский путешественник ибн-Баттута странствовал из Аравии в Бенгалию, чтобы получить духовное благословение прославленного мусульманского святого Шах-Джалала, то ныне, в XXI столетии, Бенгалия получает из Саудовской Аравии идеи и тексты. А рабочие, по морю и воздуху прибывающие на родную землю с Аравийского полуострова, приносят новое мышление [3].

В столице Дакке, в порту Читтагонг, и по всей стране женщины еще десять лет назад щеголяли в джинсах и футболках, а теперь все чаще и плотнее окутываются чадрой, носят шальвары и камизы. Медресе превзошли численностью средние школы, говорит Анупам Сэн, ректор частного университета в Читтагонге. Он же сказал мне: возникает некий новый общественный класс – не «собственно бенгальский», а «всемирно-исламский». Ислам обретает особую идеологическую остроту в городах и пригородах, население которых приезжие сельчане ежегодно увеличивают на 3–4 %: люди бегут из захолустья, поскольку жить в нем становится невыносимо. На юге почву разъедает соль, на северо-западе лютует засуха. Беженцы рвут свои племенные и разветвленные семейные связи, оседая по обширным пригородным трущобам, чьи обитатели безымянны и безлики. Там всемирное потепление и вызванные человеком климатические перемены исподволь и питают исламский экстремизм.

«В деревнях, где общество остается здоровым, анархии не возникнет, чего нельзя сказать о постоянно разрастающихся городах, – предупреждает Атик Рахман. – Уже 15 лет у власти в Бангладеш находятся правительства, избираемые всенародным голосованием, – и вот он, постыдный итог их бездействия».

Вступая во второе десятилетие XXI в., Бангладеш являет собой полное собрание опасностей, которые представляет демократия для развивающихся государств. Это не вопиющий государственный крах, разразившийся в послевоенном Ираке, а заурядный провал, какие случаются где угодно. Как и во многих странах третьего мира, вслух исповедующих демократию, интеллигенты почти не играют роли в политической деятельности, армии верят больше, чем каким бы то ни было политическим партиям, и – хотя многие считают себя поборниками исторического либерализма – все мои собеседники до единого страшились выборов, которые, по их утверждению, привели бы к бандитскому засилью. «У нас лучшая конституция и лучшие законы, да только никто их не соблюдает! – сетовал говоривший со мной бизнесмен. – Для такой страны, как наша, – продолжил он, – самой полезной властью была бы военная диктатура, правящая первый год. Потому что на второй год и у военных опускаются руки…»

Военные стояли за спиной временного правительства осенью 2006 г., когда политическая система оказалась на грани хаоса, начались демонстрации, забастовки, прокатилась волна убийств, наступил экономический застой. Правящая партия загодя обустраивала грядущие выборы в свою пользу, а оппозиция готовилась ответить нападениями вооруженных банд. Перед тем демократия состояла служанкой двух феодальных, династических партий. Первой считалась Лига Авами, возглавлявшаяся шейхом Хасиной Вазед, дочерью шейха Муджибура Рахмана, который основал государство Бангладеш и погиб в 1975-м, во время военного переворота. Второй была Националистическая партия Бангладеш (НПБ или BNP), которой руководила Халеда Зия, вдова другого основателя Бангладеш, генерала Зиаура Рахмана, погибшего при другом военном перевороте, в 1981-м. Обе женщины враждуют с того дня, как ныне покойный муж бегумы Халеды помиловал офицеров, убивших отца бегумы Хасины. Их темная политическая рознь отдавала духом шекспировских трагедий и сильно напоминала творящееся в Пакистане.

Поскольку обе партии слабы, им требуется союзничество с различными исламскими сообществами, а следовательно, обе закрывают глаза на деятельность таких подразделений Аль-Каиды, как Джемаа Исламийя и др., использующих Бангладеш в качестве перевалочного пункта и учебного центра. Когда в начале 2007 г. временное правительство, поддерживаемое военными, повесило шесть боевиков из Джамаат-уль-Моджахеддин – местной исламской организации, повинной в тысячах террористических ударов, нанесенных на протяжении 2005 г., – простой здравый смысл подсказывал: ни одна из двух упомянутых политических партий не могла вынести этого приговора и привести его в исполнение. Слишком глубоко они увязли в союзе со своими исламскими партнерами. Пока я ездил по Бангладеш, везде стояло зловещее затишье. Впервые за много лет воцарился настоящий порядок. Террористы прекратили нападать; морские и речные порты работали без забастовок; повсюду виднелись армейские контрольно-пропускные пункты. Сотни политиков, пойманных на взятках, отправлялись под арест, и на смену им приходили понимающие люди, а не бездарные партийные ставленники. Никто из моих собеседников не испытывал воодушевления при мысли о том, чтобы вернуться к прежней двухпартийной системе, хотя никто и не желал, чтобы военные столь открыто заправляли государственными делами. В конце концов армия уступила власть гражданским лицам, и шейха Хасину избрали премьер-министром – правда, вскоре после избрания ей пришлось утихомирить кровопролитный мятеж, поднятый полувоенными пограничными частями.

Бангладеш наглядно свидетельствует: не то важно, какое правительство стоит во главе страны, а то, в какой степени оно умеет править своей страной. Иными словами: демократия, которая бессильна призвать население к порядку, может оказаться более пагубной для прав человека, чем диктатура, способная должный порядок навести. Чтобы обосновать эту мысль, нет нужды ссылаться на крайний пример, явленный Ираком. Достаточно более умеренного примера: Бангладеш. Работоспособные, а не просто всенародно избранные, учреждения крайне важны, особенно в сложносоставных обществах, ибо чем быстрее общество развивается, тем больше разнообразных учреждений требуется ему [4]. Вот и выходит, что военные перевороты в Бангладеш были, по сути дела, ответом на отсутствие дееспособных государственных учреждений.

Мало того. В далеком будущем демократия, вероятно, явится единственным лекарством от радикального ислама; но что касается Бангладеш, то в обозримом будущем радикальный ислам вполне мог воспользоваться возникшей политической пустотой. Опасаясь именно такого оборота событий, военные отнюдь не торопились разойтись по казармам. Перед нами страна, где 80 % населения живут на 2 доллара в день или меньше, а ежемесячное содержание каждого члена Джамаат-уль-Моджахеддин составляет 1250 долларов. Сделаться боевиком выгодно чисто из финансовых соображений. Кроме того, Бангладеш имеет «пористые» границы с почти неуправляемыми индийскими областями, в которых началась и развивается добрая дюжина мятежей. Предполагается, что военным не удалось уничтожить Джамаат-уль-Моджахеддин полностью и организация временно рассыпалась на мелкие отряды, орудующие в приграничных полосах.

Не исключаю, что Бангладеш суждено оказаться под властью некоего старомодного режима, блюдущего национальную безопасность. В составе правительства окажутся и военные, и штатские – как это было в Турции. Штатские начнут заниматься общегосударственными делами открыто, а за надежно замкнутыми дверьми военные примутся править их распоряжения красным карандашом. «По сути, все мы в заложниках у демократии, – сказал мне Махмудул-Ислам Чоудхури, бывший мэр Читтагонга. – Ибо ваша англо-американская система здесь бессильна. Мы народ бедный, мы просим помощи извне, а взамен от нас требуют: проводите выборы!» Он пояснил: индийская демократия дееспособна, поскольку существует множество штатов и в каждом преобладают различные политические партии; поэтому национальные и муниципальные власти процветают в этой многоярусной системе наравне с федеральными. Однако национальное правительство Бангладеш не может идти на риск, не может позволить, чтобы оппозиция властвовала в любом из немногих крупных городов. Вся государственная мощь накапливается и сберегается в Дакке. В итоге возникает пустота. И если на самом низком уровне управления пустоту заполняют сельские советы, то НПО и мусульманские экстремисты всеми силами стараются заполнить образующуюся прореху – широчайшую и недопустимую.

Барисал, один из крупнейших речных портов на юге Бангладеш, служит вопиющим примером этой пустоты. Не слишком большой город смердит залежавшимся мусором и неочищенными сточными водами: очистительных сооружений нет, отводные каналы глохнут. Положение ухудшается тем, что самовольное строительство высотных домов привлекает в Барисал все больше новых рабочих. Ахмед Кайсеа, директор окружной экологической службы, сказал мне: «Законы-то хороши, да некому следить за их соблюдением». Я пришел к нему в кабинет, не записываясь на прием. Директор не выглядел обремененным заботами. Телефон молчал, компьютера не было и в помине, ибо днем то и дело прекращается электроснабжение и пользоваться интернетом можно лишь от случая к случаю. Кайсеа походил на многих встреченных мной бюрократов: он имел заметную должность, но почти не имел действенной власти.

Поскольку городам нужна более сложная инфраструктура, чем деревням (канализация, уличное освещение, дорожные знаки, светофоры), неуправляемый рост городов, подобных Барисалу, – частично вызванный экологическими невзгодами, постигающими сельскую местность, – делает государственные учреждения в том виде, в каком они существуют, не способными удовлетворять городские нужды.

Если характерный признак бенгальских селений – борьба за каждый клочок сухой земли, то характерный признак бенгальских городов – изобилие рикш. В одной лишь Дакке, где обитает свыше 10 млн горожан, рикши исчисляются сотнями тысяч. Многие из них – бывшие жители деревень, подвергающихся наводнениям. Эти люди платят подать мастанам, главарям чего-то вроде местной мафии, зачастую связанным с политическими партиями и сдающим велосипеды с колясками напрокат за ежедневную сумму, равную 1,35 доллара. В среднем рикша получает с одного пассажира около 30 центов и оставляет себе примерно доллар в день. Его жена зарабатывает столько же, дробя кирпичи в мелкий щебень для дорожного покрытия, а дети роются в мусорных кучах. Вот вам типичная бенгальская семья. Вот вам экономическая среда, безукоризненно питательная для радикального ислама, дающего ответы на мучительные вопросы и обещающего духовную награду за перенесенные страдания. А периодические всенародные выборы не сулят человеку никакого утешения. Не то изумляет, что Бангладеш и многие другие страны третьего мира настолько радикальны, – изумляет то, насколько умеренными и сдержанными они остаются.

Повсеместная общественная сплоченность имеется благодаря отнюдь не демократическому государственному устройству, а языковому национализму. Этнически страна однородна, и – в отличие от Пакистана либо Ирака – ей не требуется клея, именуемого исламом и объединяющего разношерстные племена или секты. Кроме того, национальное самоощущение выросло в ходе жестокой борьбы. В 1947 г. бенгальские мусульмане восстали против индусов и британцев; образовался Восточный Пакистан. Затем, в 1971-м, началась освободительная война против мусульманского же Западного Пакистана. Дакка сделалась местом повальных изнасилований и казней: западно-пакистанская военщина рвала и метала, заставляя бенгальцев заговорить на языке урду. Но все равно Восточный Пакистан (Земля правоверных [мусульман]) превратился в Бангладеш («Землю бенгальцев»). Так язык пришел на смену религии в качестве силы, объединяющей общество.

Эта объединяющая сила не всемогуща. Индия занимает бо?льшую часть исполинского полуострова и потому обладает несомненной географической логикой – чего не скажешь о Бангладеш. Но, сколь бы ни была мала Бангладеш по сравнению с Индией, сама по себе она обширна. «Кто бы ни стоял у власти в Дакке – демократы или военные, – до нас, обитателей Читтагонга, им дела нет, – пожаловался Эмдадул Ислам, адвокат, давая волю чувствам, обычным для этого юго-восточного портового города. – А здесь даже говорят на собственном читтагонгском наречии, смеси португальского, арабского, араканского, бирманского, бенгальского и других языков. Исторически, – продолжил он, – Читтагонг не менее связан с Индией и Бирмой, чем с самой Бангладеш. Кто знает, что будет, когда Бирма станет открытой страной, возникнут новые шоссе и железные дороги, ведущие в Индию и Юго-Западный Китай? Дайте мне основные людские права, наделите меня достоинством – и я полюблю свою землю. А если нет… Поживем – увидим».

Он не призывал к отпадению от Бангладеш, он только намекал на то, что этот искусственно огороженный клочок полуострова Индостан – последовательно именовавшийся Бенгалией, Восточной Бенгалией, Восточным Пакистаном и Бангладеш – может претерпеть новые метаморфозы в бурях, порождаемых региональной политикой, религиозным экстремизмом и самой природой. Достаточно перечислить царства, в разное время владевшие Читтагонгом: Саматата, Харикела, Трипура, Аракан и т.?д. Исторически, в течение столетий, Читтагонг и Юго-Восточная Бангладеш были ничуть не менее крепко связаны с Бирмой, чем с Индией.

Адвокат говорил о грядущем новом мини-государстве, включающем в себя Читтагонг и высокогорные области между Бирмой и Великой Индией; причем земли, окружающие города Кхулну и Барисал на юго-западе Бангладеш, сольются с Калькуттой в Индии. Он упомянул тысячи жителей Читтагонга, работающих в близлежащих штатах, как составную часть многообразной мини-диаспоры. Он отнюдь не был подстрекателем, разжигателем страстей; человек всего-навсего размышлял вслух поздней ночью, пока за окном стучал по мостовой ливень. Человек размышлял о вещах, о которых заставляла невольно задумываться сама привычная, хроническая неустойчивость государства, где он жил.

Он потчевал меня рассказом таким же долгим, какими долгими бывают речи, произносимые адвокатом на судебном заседании. Оказалось, что образ Читтагонга определяется Бенгальским заливом и более обширным миром остальных индоокеанских побережий гораздо больше, чем Бенгалией-Бангладеш. В начале XV столетия и несколько раз на протяжении XVI Читтагонг на краткое время делался частью независимого Бенгальского султаната. Но бо?льшую часть времени с XV и до конца XVII в. «город и его окрестности состояли под властью повелителей Аракана» – преимущественно буддийского царства, более тесно связанного с Бирмой, чем с Бенгалией. Для мусульманских паломников, направлявшихся в Мекку и возвращавшихся из нее, Читтагонг сделался главным портом Южной и Юго-Восточной Азии. Также стал он опорным пунктом для португальских ренегатов, пускавшихся на торговые и коммерческие авантюры там, куда не могла дотянуться рука лузитанского короля, владевшего портом Гоа на Малабарском берегу Индии [5]. «Вот Читтагонг, – пишет Камоэнс, – в дворцах его таятся / Сокровищ груды редких и бесценных» [6].

В Средние века из-за Индийского океана однажды прибыли туда 12 суфийских святых – авлий (покровителей), – проповедовавших ислам и помогавших городу. Предводительствовал ими Пир Бадр-Шах. Согласно легенде, он приплыл из Аравии на обломке скалы, чтобы изгнать из города злых духов. Олицетворение всех арабских купцов, которые путешествовали по Индийскому океану между Аравией и Юго-Восточной Азией, привозя пряности, хлопковые ткани, драгоценные камни и минералы, Пир Бадр-Шах был обладателем глиняной лампы, изливавшей свет «на все вокруг, и вблизи, и вдали», расточавшей силы тьмы и помогавшей мореходам [7]. Возможно, это образное описание путеводного пламени, зажженного Бадр-Шахом на вершине прибрежного холма и указывавшего корабельщикам дорогу в гавань. Как бы там ни было, имя Бадр-Шаха доныне священно для моряков на всех восточных берегах Бенгальского залива – и даже на юге, в Малайзии.

Сегодня и глиняный светильник, и скальный обломок хранятся под стеклом, в заржавевшем ящике, близ окутанного покрывалами саркофага с мощами святого, осиянные флюоресцентными лампами, окруженные бронзовой решеткой. Содержатся они в старинной Читтагонгской крепости, под заплесневевшим каменным сводом. Вокруг расстелены ковры фабричной выделки, простые циновки; уложены зеленые кафельные плитки – из тех, что можно увидеть в любой кухне или ванной комнате. Иными словами, этой гробнице не присуще ничего особо впечатляющего с художественной точки зрения; и все же перед закатом ее переполняют верующие. Обнаженные до пояса мужчины в перепачканных лонджи, мокрые от пота и дождевой воды, пляшут вокруг саркофага. Женщины, закутанные в сари, лежат на каменном полу, негромко и терпеливо взывая к святому. Повсюду видны цветы и свечи. Кажется, будто вы очутились в индусском храме. Пир Бадр-Шаха равно чтят индусы и мусульмане. Сама личность его наводит на мысли об индусских богах. Буддисты и китайцы поклоняются ему как низшему божеству. Столь же трогательная неразбериха творится в Читтагонге и у гробниц, где покоятся остальные суфийские святые. Читтагонг – окно в мир гораздо более широкий и космополитический, чем Бангладеш.

Однако архитектурные примеры тому немногочисленны. Сырой и заплесневелый Читтагонг являет нашему взору погонные километры грубо намалеванных вывесок, проржавевших насквозь. Кроме горстки мечетей, ни одно здание не обладает исторически определенным стилем. Говорить следует не об архитектуре, а о скороспелых безликих сооружениях, возникших ради сиюминутной потребности в них. Безусловно, люди, возводящие подобное, просто не могут позволить себе роскоши оставлять потомкам какое-либо наследие, создавать нечто долговечное; а уж нечто прекрасное – и подавно. Деревенские выходцы, обитающие в непрочных, неудобных и уродливых постройках, помнят лачуги, в которых жили прежде, и думают, будто уже сделали огромный шаг вперед. Подобно гробнице Бадр-Шаха, Читтагонг – место некрасивое, однако оживленное. Здешняя история и фольклор творились на огромных земных пространствах; но город настолько лишен собственного лица, что не ждешь от него ничего особого.

Я стоял на крыше и смотрел по сторонам. Читтагонг словно испачкали дегтем и угольной пылью; павший туман скрывал из виду живописную горную панораму, тянувшуюся неподалеку, – те самые «горы, что, казалось, касаются небес»: так написал о них португальский путешественник XVII в. Со мной был Танбир уль-Ислам Сиддики, основатель НПО, именуемого «Творцы перемен». Главная цель этой НПО – напоминать бенгальцам: у вас есть конституция! Конституция в Бангладеш и в самом деле отличная, однако ее столько лет подряд и столь часто нарушали как военные, так и гражданские власти, что само наличие конституции стало своего рода укором для правительства. И конституцию начали считать чем-то вроде государственной тайны. Рядовому гражданину нелегко раздобыть ее текст. Поэтому «Творцы перемен» усердно распространяют среди бенгальцев собственные оттиски конституции. Танбир не обманывается, он понимает, чем это чревато.

Созерцая унылые виды Читтагонга, он говорил: «Для виду здесь нужно вести демократические разговоры, а для жизни – учреждать военное правление. Прежде всего это нужно элите. Вон там, внизу, большинство людей заботится лишь о рисе насущном и вымаливает его у святых. А если при военной власти порт работает исправно, фабрики работают исправно, автобусы ходят исправно – люди всем довольны. Дело не в том, кто правит государством, а в том, что народу все равно, кто правит государством».

Хотя Читтагонг стоит на берегу Бенгальского залива, сам порт, из которого город вырос, находится в 14 км от него, вверх по течению реки Карнапули. Оросительные проекты и заболачивание местности привели к тому, что река несет недостаточно пресной воды и не может растворять соль, все дальше проникающую в глубь суши по мере того, как повышается уровень моря. Та же история, что и на других бенгальских побережьях. Итог: в речном русле растет осадочный слой, река мелеет и способна пропускать все меньше и меньше судов. Вдобавок порту отчаянно требовались и требуются новые шоссейные дороги, ведущие к причалам. Невзирая на превосходное местонахождение прямо в середине пути между Ближним и Дальним Востоком – что на протяжении столетий делало Читтагонг столь заманчивым перевалочным пунктом, – будущее порта выглядит неопределенно.

По соседству, в Бирме, китайцы строят глубоководные гавани. Ближайшие десятилетия, возможно, сделают нас очевидцами того, как снабжение восточной части Бангладеш станут осуществлять грузовики, прибывающие из Бирмы. Всенародно и демократически избираемые уже 15 лет, столичные правительства почти ничем не помогли Читтагонгу. Требуются флотилия речных землечерпалок и сеть новых шоссейных дорог – иначе здесь историческое развитие замрет, а на юго-востоке, в Бирме, продолжится. Еще в недавнем прошлом Читтагонг надеялся на правительственное содействие Дакки, но Дакка не оправдала его надежд.

Порт можно было бы также очистить и обустроить усилиями частных компаний. Например, китайцы засматриваются на Читтагонг, прикладывают руку к строительству контейнерных складов. Однажды утром я наблюдал за тем, как местные работники потоком устремлялись к помещениям, принадлежащим южнокорейской фирме, которая, по сути, владеет и гаванью, и огромными участками земли близ нее. На этих участках предъявляются южнокорейские требования к умению, расторопности, безукоризненному качеству работы и т.?д. Отсюда вывозятся в Южную Корею джут, кожа, ткани, чайный лист и мороженая рыба; здесь же бенгальские рабочие, получающие за свой труд гораздо меньше денег, чем корейские, собирают спортивное оборудование и принадлежности на всемирный экспорт. Если правительство беспомощно, вовсе не обязательно изменять государственные границы – даже в своем воображении. Достаточно передать управление делами частному сектору.

Индия и Китай с беспокойством следили и следят за событиями в Бангладеш, поскольку Бангладеш владеет ключом к возобновлению исторически сложившегося, но издавна дремлющего торгового сообщения между двумя выпрямляющимися гигантами XXI в. Как сказал читтагонгский адвокат, пути сообщения должны проходить через Бирму и Восточную Индию, прежде чем пересекать Бангладеш и достигать Калькутты. В этом случае континентальному китайскому юго-западу откроется долгожданный доступ к Бенгальскому заливу и оттуда к Индийскому океану.

Это зависит от взаимоотношений между общественной средой и политиками в Дакке. Устойчивое спокойствие в Бангладеш необходимо для возобновления торгового пути, однако его возобновление способно со временем ослабить национальную сплоченность. В конечном счете именно слияние культур и языков – всемирно объединяющих сил, которым безразличны границы, – делает многие линии, прочерченные на географических картах, понятиями временными, преходящими.

Направляясь на юг, из Читтагонга вдоль узкой прибрежной полосы, принадлежащей Бангладеш и отделяющей воды Бенгальского залива от индийской и бирманской границ, я непрестанно слышал рассказы о беженцах из Бирмы и о том, как от них никому нет житья. Юго-восточная оконечность Бангладеш по уши погрязла в ужасной бирманской действительности, а сама Бирма, раздираемая межнациональной враждой, казалось, уже была готова свести окончательные счеты с диктатурой военных угнетателей. Этот отдаленный бенгальский уголок являлся едва ли не последним рубежом индоевропейской цивилизации, крайним азиатским бастионом на Востоке, где слова, заимствованные из персидского, доныне звучат в местном наречии. И здесь Бангладеш представала уже не полунищим и полуголодным краем, а прибежищем от гораздо худших бедствий, свирепствовавших совсем неподалеку.

Полузатопленная местность напоминала скорее ландшафты Юго-Восточной Азии, чем Индостан. Прямоугольная сетка насыпей, разделяющих рисовые поля, переплетения колючих зарослей, жесткие банановые листья, стремящиеся уколоть затянутое облаками небо… Плоды индийского хлебного дерева свешиваются с ветвей и напоминают зеленые эротические карикатуры. Все казалось процеженным сквозь воду и грязь, все выглядело туманным и темным. Там и сям рисовые поля – жертвы засоления почвы – пустовали.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.