Глава 12 Вопросы веры и любви

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 12

Вопросы веры и любви

…Руденко блаженствовал, как кот, от души наевшийся сметаны.

– Что-то вы не очень хорошо выглядите. Плохо спали? Ничего, сегодня разговор у нас будет о приятном. Вы ведь любите клубничку?

Берия молчал. После ночи таких воспоминаний разговаривать он был категорически не расположен. Ни о чем.

– Не хотите отвечать? Ну и ладно. Товарищ Хрущев на пленуме сказал, что в вашем деле надо хорошо покопаться. И вот какие интересные вещи получаются, – Руденко оперся локтями на стол и улыбнулся уже предельно сладко: – где ни копни, обязательно что-нибудь вылезет. Да, наворотили вы всякого в своей жизни…

– Нельзя ли без лишних слов, – поморщился Берия.

– Можно и так, – Руденко мгновенно сбросил приторность, теперь он был просто деловит и вежлив. – Перейдем к делу. Помните нашу с вами первую встречу? После нее мы решили проверить вас по части морально-бытового разложения, и не без результатов. Кое-что вы могли прочесть в стенограмме Пленума ЦК. Разрешите напомнить показания начальника вашей охраны полковника Саркисова.

– Бывшего начальника, – поправил Берия.

– Ах да, конечно, теперь у вас другая охрана, прежнюю пришлось уволить.

– Саркисова я сам уволил. Ну, читайте, что у вас там…

– Зачитываю: «По указанию Берия я завел целый список женщин, с которыми он сожительствовал. Один список сохранился, в этом списке указаны фамилии, номера телефонов 25–27 таких женщин. Этот список находится на моей квартире в кармане кителя».

Берия слегка оживился – разговор становился веселым.

– Ну и как, съездили к Саркисову, порылись в карманах?

– Порылись, не побрезговали. И в карманах, и в столе. Итак, вам предъявляется девять списков, в которых значатся 62 женщины. Что вы на это скажете?

– А это важно – что я скажу? Важно, что вы напишете.

– Молодец, хорошо понимаете ситуацию, – Руденко кивнул секретарю. – Пишем: большинство женщин, которые значатся в списках, мои сожительницы.

– Какой гарем! Интересно, чем надо питаться, чтобы обслуживать столько баб?

– Молодец, тонко подмечено. Пишем: список составлен за ряд лет. Далее: по вашему указанию Саркисов и Надарая вели списки ваших любовниц. Вы подтверждаете это? Ответ: Подтверждаю. Вопрос: Вы признаете, что превратили свой дом в притон разврата, а свою личную охрану в сводников?

Берия хмыкнул неопределенно.

– Послушайте, господин прокурор, вы мою жену хотя бы раз видели?

– Конечно, приходилось…

– Ну и как вам кажется: можно ли к такой женщине в дом водить любовниц?

– Возражение принято. Ответ: Дом я не превратил в притон, а что Саркисов и Надарая использовались для сводничества – это факт… Где же вы, м-м… имели с дело с дамами? Или вы брали пример с гражданина Деканозова, своего подчиненного?

– Не то чтобы он был моим подчиненным… Мы расстались в тридцать девятом. Ну-ну, и чем он у вас отличился?

– Вот показания его шофера. «С 1938 года до января 1952 г. я, как шофер, обслуживал Деканозова Владимира Георгиевича. На протяжении всех этих лет мне приходилось быть свидетелем почти ежедневных связей его с разными женщинами. Обычно он вызывал машину вечером или ночью, ехал в ней до определенного пункта в Москве, каждый раз в новый пункт, где его ожидала какая-нибудь женщина, или мы ожидали ее в машине, затем она садилась к нему и по указанию Деканозова я ехал по одному из шоссе в течение 1–2 часов. Деканозов сожительствовал здесь же, в машине. Поездки с женщинами были почти ежедневные. Иногда Деканозов устраивал поездки в течение суток с несколькими женщинами…» Что с вами? Вам плохо?

– Воды! – простонал Берия, хватая ртом воздух.

Конвоир мгновенно поднес стакан. Выпив его залпом, Берия наконец обрел способность дышать и расхохотался так, что едва не упал вместе со стулом.

– Ох, Руденко, с тобой никаких клоунов не надо. Это же нужно додуматься – заместитель министра иностранных дел, е… с б… в машине. Ты бы хоть предупреждал заранее, а то умру прямо сейчас, лишу вас удовольствия меня расстрелять.

– Как говорят в народе, о вкусах не спорят, и о позициях тоже. Думаю, члены суда с большим интересом отнесутся к этим показаниям.

– Ладно, допустим. А теперь объясните мне, пожалуйста, господин прокурор, в чем здесь состав преступления? Одна женщина или сто, на квартире, в машине, в нужнике, на люстре – ничто из этого набора не запрещено советскими законами. Даже если при этом человек имеет в личной собственности, – Берия поднял глаза на прокурора и усмехнулся, – «предметы мужчины-развратника». Кстати, не просветите – что там такое нашли в моем сейфе?

– Все шуточки, – хмыкнул Руденко. – Веселый вы человек, гражданин Берия, а по виду и не скажешь. Вы правильно заметили, состава преступления во всем этом нет, это имеет отношение разве что к моральному облику коммуниста, но из партии вас уже исключили…

– И теперь я имею полное право сожительствовать с любым количеством женщин, – уточнил Берия.

– Хоть со всей Москвой. Но только с совершеннолетними и по доброму согласию. А тут вы не всегда могли удержаться в рамках, далеко не всегда. И уж коль вы сами об этом заговорили…

– Никита Сергеевич, кажется, клюнуло!

Все утро Павел настраивался на этот визит, стараясь вызвать из небытия то, прежнее свое отношение к Хрущеву. Ему было назначено на двенадцать, и к двенадцати он сумел стать почти прежним ординарцем, разве что немного смущенным. А почему бы ему и не быть смущенным, с таким-то заданием?

– Ну-ну! – заинтересованно наклонился к нему Хрущев. – Неужели Берию заловил? Рассказывай…

– Нет, не Берию! С другого конца клюнуло. Проводил я жену с сынишкой на вокзал, пошел пива попить…

Павел рассказывал про свое приключение с «хвостом», Хрущев слушал по видимости с большим интересом, а на самом деле вполуха. Историю со слежкой он выслушал от Серова на следующий же день. Узнав, что объект стряхнул далеко не самых худших парней из наружного наблюдения легко и элегантно, как тапочки с ног, начальник Управления госбезопасности сделал наконец то, чего никто не удосужился проделать раньше – затребовал личное дело майора Короткова и доложил первому секретарю, что там обнаружил. Хрущев, правда, все это уже знал из записи допросов и даже пару раз ругнул себя самого за ротозейство, но виду не показывал. Серова он пока что прикармливал, поэтому не хотел без пользы дела принижать.

– Хороший адъютантик у вас был, Никита Сергеевич. Не Берия ли вам его подставил?

– Нет, ну какой Берия. Я сам его выбрал, случайно на передовой встретились. Но про разведшколу он мне не рассказывал, и про работу в тылу врага тоже. Говорил, пошел в военкомат в первый день войны, они уходили из Минска с нашими частями, попал в окружение, потом был в партизанах.

– …Да-да! А на самом деле он учился в разведшколе и работал в тылу врага в нелегальной группе НКВД. По крайней мере, так выходило с его слов, вы же помните, какая петрушка была тогда с архивами… Дела его так и не нашли, но и никаких компрометирующих обстоятельств за двенадцать лет службы тоже не замечено. И все же не исключено, что он не тот, за кого себя выдает. Может быть, когда все кончится, взять его и поспрошать про шпионаж?

– Не надо, – отрезал Хрущев. – Делай, как я сказал. Выполнит задание – наградим, будет нас за нос водить – убрать, и весь разговор. А куда он, кстати, ехал-то?

– Не знаю. Отрывался около своего дома, но троллейбус, на который он сел, туда не ходит, ему пришлось идти пятнадцать минут быстрым шагом, чтоб добраться.

– И что делать думаешь?

– Посажу ему на хвост лучших ребят, которые у меня шпионов выпасают. Эти на глаза не сунутся и не упустят. Может, он просто обнаружил слежку и решил поиграть, а сам к бабе шел или домой, спать…

– Может, и так… – кивнул Хрущев.

Теперь, слушая Павла, он вспоминал этот разговор. Значит, домой ты ехал, Павлуша… Ну-ну… Хотя, может, и домой. Вон какой молодой да длинноногий, такому и полгорода пробежать ничего не стоит…

– …Уж коль скоро вы сами об этом заговорили, – Руденко взял со стола два листочка бумаги и снова приторно заулыбался, – то не желаете ли ознакомиться со следственным документом?

Он поднес к глазам Берии очередной листок. Обычный лист, на котором крупными буквами, полудетским почерком было что-то написано. Берия раздраженно бросил:

– Отлично знаете, что без пенсне не вижу…

– Ну что ж, в таком случае я вам прочту.

Он откашлялся, поднял лист бумаги на уровень глаз и громко и четко принялся читать: «Генеральному прокурору СССР тов. Руденко от Дроздовой В. С., проживающей и так далее… Я хочу просить Вас учесть еще одно очередное злодеяние, которое он совершил четыре года назад надо мной. Мне было 16 лет, я училась в 7-м классе. Я жила на улице Герцена напротив особняка Берия. 29 марта 1949 года умерла моя бабушка. Мама потеряла сознание, и ее отправили в больницу. Я осталась одна. Обманным путем под видом оказания помощи маме меня завели в дом по Малой Никитской. В 5–6 часов вечера, 7 мая 1949 года, пришел старик в пенсне…» Это вы, гражданин Берия. Ничего не поделаешь, для девочки вы старик…

– Я и для бабушки не мальчик, – фыркнул Лаврентий.

– Тогда продолжим: «…Старик в пенсне, то есть Берия, сказал, что не надо плакать, маму вылечат и все будет хорошо. Потом Берия схватил меня, отнес в свою спальню и изнасиловал. Он лишил меня радости детства и всего хорошего в жизни советской молодежи. Я прошу Вас учесть, при разборе всех его злодеяний, его моральное лицо, как развратника и растлителя детей. Дроздова Валя». Ну, что на это скажете, подследственный? – снова разулыбался он.

Берия ухмыльнулся.

– Ну, что вы это свое слово сдержите, я и не сомневался, – в тон прокурору ответил он. – Тем более это так нетрудно. Представляю себе, сколько женщин не откажутся таким образом набить себе цену: как же, сам Берия на них покусился. Это ведь не с Романом Руденко любовь крутить…

– Если вы в чем-то сомневаетесь, можем предоставить вам очную ставку, – все тем же тоном продолжал Руденко, сделал паузу и медленно закончил: – В присутствии вашей жены. Полагаю, ей будет интересно…

Ну не дурак ли? Чтобы Нино поверила в такое, даже если он приведет сюда двадцать девиц! Но… неужели Руденко всерьез предлагает очную ставку? Или дразнит, издевается? Спокойно, Лаврентий. Надо соглашаться. Еще раз увидеть ее, попрощаться. Она сильная, выдержит… Даже если и не выдержит, все равно надо…

– Давайте очную ставку, – кивнул Берия. – Покажу вам, как должен работать следователь.

Он не видел лица Руденко. Прокурор же внимательно следил за ним, как кошка за мышью, и от него не укрылось ни изменившееся выражение глаз, ни то, как дрогнули губы подследственного. Кажется, попал…

– Вы хорошо подумали? – спросил он. – Это не дело – держать такую красивую женщину в наручниках, а иначе, боюсь, она вам лицо расцарапает. Тем более что, как мы установили, в те дни она была в командировке. Ее, как и всякую женщину, весьма интересуют любовные подвиги дражайшего супруга.

– Тогда не надо очной ставки, – равнодушно согласился Берия. – Не люблю семейных сцен. Думаю, суд и так поверит несчастной школьнице.

Прокурор удовлетворенно улыбнулся. Берии не удалось скрыть, что равнодушие это – деланное. Захотел, все равно не смог бы. Неужели наконец-то удача? Хоть ты и великий чекист, а все равно мужчина, и от этого не убежишь. Давай, Романе, разматывай его дальше…

– Кстати, ваша жена крайне заинтересовалась, когда узнала, что у вас есть не только любовница, но и ребенок от нее. Особенно на Нину Теймуразовну произвело впечатление то, что это девочка. Ведь грузины особо привязаны к дочерям, я не ошибаюсь?

– Кто как, – безразлично отозвался Берия. – Я предпочитаю сыновей.

– Ну что ж, тогда вам будет легче перенести ее потерю…

– Ты вот что, Павлушка, – выслушав, закончил Хрущев. – Ты не суетись. Следят за тобой – очень хорошо. Ходи, как будто не видишь, не отрывайся, не оглядывайся. Жди, пока сами подойдут. Ну, а потом действуй по обстановке. А как у тебя с Берией дела – продвигаются?

– Помаленьку. Вчера половину допроса контрреволюционные разговоры вели о министре Абакумове, которого какие-то мерзавцы из ЦК обвинили в заговоре, посадили в тюрьму и страшно пытали. Душевная история, я чуть слезу не пустил. Смотрел ему в рот и делал вид, будто верю каждому слову, едва не прослезился от сочувствия…

– Так, значит этот гад у Берии невиновным выходит? Ну еще бы, они же после войны одно черное дело делали! Ладно, Павлушка, ты парень скромный, и расскажу я тебе кое-что такое, о чем мы пока не знаем, то ли поведать об этом людям, то ли нет…

Берия, он всю жизнь мечтал о власти. Ух, как он о ней мечтал! Но хитрый был, ничего не скажешь. На совещании у товарища Сталина тихий такой, почтительный, воды не замутит, а у себя в наркомате так распоясывался… ну ты ведь пленум слышал? Вот так он себя и вел всю дорогу, а не только последние три месяца.

А после войны он видит, что товарищ Сталин стареет, жить ему недолго, и думает: как бы после него на первое место залезть. И стал он тогда смотреть: чуть на кого наш вождь ласково глянет, Берия того на заметку. Абакумов же был его выдвиженец, и что Берия скажет, то и делал. Еще в сорок шестом году он организовал дело против товарища Маленкова, о том, что наша авиационная промышленность, мол, гнала на фронт брак, товарищи из ВВС по сговору его принимали, а товарищ Маленков знал это и ничего не предпринимал. Все прошло у них благополучно, товарищей, которые героически обеспечивали фронт самолетами, рассовали по тюрьмам, товарища Маленкова тоже наказали. Берия увидел, что его метод работает, сделал Абакумова министром госбезопасности, и стала эта парочка строчить дела на кого придется. Чуть не понравится ему человек, он Абакумову только кивнет, и готово. Но все это были дела мелкие, на генералов там, на отдельных деятелей нашей промышленности. А Берии нужно было убрать всех, кто ему загораживал дорогу. Товарищ Сталин тогда присматривался к нескольким людям, чтобы, когда он уйдет, оставить им на руки страну. Люди были исключительные – умные, энергичные, настоящие коммунисты. Товарищ Кузнецов, секретарь ЦК, товарищ Вознесенский, начальник Госплана, товарищ Родионов, Предсовмина РСФСР. Берии, чтобы пробиться к власти, надо было их убрать. И придумали эти мерзавцы такое, за что их надо повесить вверх ногами на Красной площади, чтобы никому больше неповадно…

Летом сорок восьмого умирает наш дорогой и любимый товарищ Жданов. И была там такая врачиха, глупая баба, показалось ей, будто товарища Жданова лечили неправильно. У него, мол, инфаркт, а ему разрешают с постели вставать. Она написала письмо наверх, письмо попало к Абакумову и тот отнес его Сталину. Потом из-за этого письма было целое «дело врачей», но это другая история. А Абакумов начал нашептывать Сталину, мол, не иначе как убили товарища Жданова по приказу Кузнецова с Вознесенским, поскольку они после его смерти к нему в санаторий ездили. А ездили они туда почему? Потому, что все они родом из ленинградской парторганизации, дружны были со Ждановым еще с тридцатых годов, и когда он умер – как было с дорогим товарищем не попрощаться? Но Абакумов за это зацепился, внушил свои подозрения товарищу Сталину, наверняка не без помощи Берии, который на товарища Сталина уже тогда большое влияние имел. И начали они раскручивать это дело.

Для начала сняли товарищей этих со всех постов. Цеплялись к такой ерунде, ну просто совестно. Товарищ Родионов, Предсовмина РСФСР, провел в Ленинграде оптовую ярмарку – а почему не провести, нельзя, что ли? А ему говорят: нет, ты самовольно провел, иди вон со своего поста. Письмо пришло в ЦК анонимное, дескать, в Ленинграде голоса на партийных выборах неправильно подсчитали – такое везде может быть, но к этому прицепились, и Кузнецова долой с его поста. Товарищ Вознесенский в планировании напутал малость – все, вредитель, долой! Документ секретный в Госплане пропал – ага, шпионаж! Посмотрели, что товарищ Вознесенский из Ленинграда, товарищ Кузнецов из Ленинграда – ага, групповщина, отрыв от ЦК, ленинградская фракция. Ну а доказывать у нас на Лубянке умеют, там тебе что хочешь докажут, то, о чем и не думал никогда…

В общем, не буду долго рассказывать, больно мне все это вспоминать. Берия с Абакумовым слепили кучу таких вот обвинений и назвали всю эту мерзость «ленинградским делом». Двести человек партийного актива, и какого – молодые, энергичные ребята, им бы жить да работать! – двести человек к стенке, две тысячи по лагерям. Зато Берии дорога наверх теперь была свободная, расчищенная, а если кто случайно на нее вылезет, тот не знает, как убраться. Представляешь себе – люди специально хуже стали работать, чтобы товарищ Сталин их не заметил и не выдвинул, так они Берии боялись. А первым подручным у него был Абакумов. Так-то вот, Павлушка… А ведь смутил он тебя, Лаврентий, признавайся, смутил…

– Правда ваша, – покаянно вздохнул Павел. – Смутил. Язык у него привешен, логика железная. Вы мне объясняете, как дело было, а он начнет свое говорить и как-то так все переиначивает… – Павел сделал нетерпеливый жест рукой, – так переиначивает, не знаешь, кому и верить.

– А ты не верь, Павлушка, – глядя ему в глаза, спокойно и серьезно сказал Хрущев. – Верят пусть бабки в церкви, а ты думай. Ты ведь не мальчик, много всякого повидал, какой-никакой, а опыт у тебя есть. Ладно, дам я тебе пару бумажек секретных – на, посмотри, как они там дела фабриковали, как над людьми изгалялись. Ценны эти бумажки тем, что их сам же Берия подготовил потом, когда в МВД пришел – вот, мол, какой я честный. А дружка своего Абакумова подставил под трибунал. Тот ему, как пес, служил, такие письма из тюрьмы писал, аж слеза прошибает – не помогло…

…Берия не двинулся, не дрогнул, замер в каменной неподвижности, но Руденко все понял, усмехнулся про себя – наконец-то он нащупал верную дорогу. Далеко не всех можно было взять на любви к детям. А тут надо же – зверь умный, матерый, опытный – и так прокололся. Давай, Романе, мотай его дальше…

– Я вот размышляю над еще одним ордером, который я выписал сегодня, но пока не дал в работу – на арест вашей сожительницы. Знаете ли, жены не всегда бывают в курсе предательской деятельности мужей, а любовницы – почти всегда. Уверен, при обыске мы найдем у нее много интересного… Как вы думаете, найдем, а, гражданин Берия?

Лаврентий молчал. Вдруг мелькнула мысль, что это ему воздаяние за абакумовского сына – мелькнула и пропала, осталась лишь пустота, в которой откуда-то издалека звучал голос прокурора:

– …Девочку, конечно, жалко, говорят, она слабенькая, а тут тюремная камера, а потом детский дом где-нибудь в Сибири. Может не выдержать. А если выдержит, то судьба ее незавидная. А правда все же, будто грузины особенно привязаны к дочерям?

Берия медленно поднял голову. Лица прокурора он не видел – он ничего не видел, кроме красного тумана в глазах. Тысячелетия цивилизации слетели с него, как пух с одуванчика, в одно мгновение. Если бы не наручники, этот допрос стал бы последним в жизни Генерального прокурора СССР Романа Руденко. Но все же многолетняя самодисциплина еще удерживала от того, чтобы стать зверем – бессильным зверем на цепи. Если бы не было наручников, тогда совсем другое дело. Наручники… А это выход! Он напряг руки и потянул их на себя, перекрутил и потянул еще сильнее, пока боль в запястьях не стала нестерпимой, зато туман из красного превратился в обычный, серый, и он смог наконец выдохнуть густой тяжелый воздух. С трудом продираясь сквозь звон в ушах, Берия выпрямился и заговорил с презрительным высокомерием:

– Во-первых: я не грузин, а мингрел. Назвать меня грузином – все равно что тебя москалем. Если еще раз попробуешь, я придумаю тебе русское имя, понятно? Во-вторых: что ты, слизняк, понимаешь в мужчинах и в их пристрастиях? Если я хочу женщину, я ее беру. Можешь и с моей подруги получить заявление об изнасиловании. Это уже потом я ей понравился больше, чем она мне. Скажи, я разрешаю – если хочет, пусть пишет. А детей у меня много, куда больше, чем ты думаешь, и мальчиков, и девочек. Эти показания я, пожалуй, подпишу – они не принесут мне урона…

Руденко молчал. Берия был настолько страшен в эту минуту, что слова не шли на ум прокурору. Наконец, дернув щекой, выдавил:

– Только сегодняшними не отделаетесь. Протоколов у нас много накопилось.

– Хорошо. Все, что у вас накопилось, я тоже подпишу. В конце концов, какая разница – сделаю я это сам или подделает какой-нибудь капитан из моего ведомства. Результат-то все равно один и тот же…

Руденко наконец сообразил, что победа осталась за ним, и снова улыбнулся.

– Давно бы так. И вам было бы легче, и мне проще. А дочку, стало быть, все же любите…

– До определенного предела, – оборвал его Берия.

– То есть архив не сдадите?

– Нет. Безопасность государства я ценю выше, чем ее жизнь. Протоколы подпишу… кроме тех, которые связаны с убийствами.

– Почему?

– Там замешаны другие люди. Даже в таком дурацком вопросе никого оговаривать не стану.

– А они вот не постеснялись вас оговорить. Показать протоколы?

– Очную ставку! – потребовал Берия.

– Боюсь, это будет затруднительно.

– Тогда разговор окончен, – Берия откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

Темная волна бешенства схлынула, уступив место апатии. По шагам он понял, что Руденко прошел к выходу. Хлопнула дверь. Минут через пять к нему подошел Цареградский, склонился, потряс за плечо:

– Гражданин Берия! Протоколы будем подписывать?

Он разлепил глаза, поднял голову и устало сказал:

– Снимите наручники. Не бойтесь, вас не трону…

Один из конвоиров наклонился, завозился с наручниками, с легким испугом воскликнул: «Товарищ прокурор!» Бледный Цареградский неподвижным взглядом смотрел на руки Берии: кожа на запястьях разорвана, кровь течет по пальцам на пол. Опомнился, тихо сказал: «Перевяжите!» и отошел к окну. Когда вызванный фельдшер закончил перевязку, прокурор положил на стол стопку протоколов и пенсне.

Берия просматривал бумаги быстро, «по диагонали». Два протокола он отложил в сторону, остальные подписал. Уже выходя в коридор, обернулся. Прокурор стоял у стола и смотрел вслед. Тогда он задержался на мгновение и вдруг сказал: «Спасибо!»

Уже во дворе один из конвоиров спросил:

– Послушайте, а за что вы прокурору «спасибо» сказали?

Берия повернулся, окинул взглядом коренастую фигуру полковника, упрямое круглое лицо и устало обронил:

– Тебе не понять…

Павел сидел за столом и в третий раз перечитывал документы, точнее, письма и жалобы осужденных. На каждом стояла пометка – по какому делу.

«Дело авиационной промышленности». Заявление осужденного Новикова.

«…На следствии все правдиво изложенные мною недочеты и ошибки в работе следователь Лихачев извратил и преподнес мне как преднамеренное злодеяние с моей стороны, имеющее целью нанести вред и ослабить мощь Советской армии… Все мои попытки в ходе следствия доказать абсурдность предъявленных мне обвинений пресекались следователем Лихачевым, который допрашивал меня чуть ли не круглосуточно, постоянно твердил, что следствие располагает изобличающими меня в преступных действиях показаниями Шахурина, Селезнева и др. и что я напрасно трачу время, пытаясь доказать свою невиновность, и этим только усугубляю свою вину. Находясь в состоянии тяжелой депрессии, доведенный до изнеможения непрерывными допросами, без сна и отдыха, я подписал составленный следователем Лихачевым протокол моего допроса с признанием моей вины во всем, в чем меня обвиняли…

…Во время следствия меня несколько раз вызывал на допрос Абакумов. На этих допросах постоянно присутствовал следователь Лихачев. Абакумов ругал меня площадной бранью, унижал мое человеческое достоинство, смешивал с грязью мою честную работу до ареста, угрожал расстрелом, арестом моей семьи и т. п…»

– Ну и что тут такого? – удивился Павел. – Обычная работа, с нажимом. Если на подследственных нажимать нельзя, как же с ними работать?

– Я разве говорю, что нельзя? Нет, нажимать можно и нужно, и бить тоже можно, но бить надо врагов, а не невинных![88] А тут человек сто раз сказал, что он невиновен, а эти его все равно дожимают…

Павел не стал спорить. Он уже давно убедился, что Хрущев их работы не знает, но желание объяснить ему особенности ведения следствия у него в последнее время как-то угасло.

– А теперь смотри, для чего это все было нужно, – и Хрущев протянул ему следующую бумагу.

«Через несколько дней после моего ареста, в конце апреля 1946 г., я был приведен днем в кабинет Абакумова. Абакумов впервые заговорил со мной на человеческом языке. В присутствии следователя Лихачева он сказал, что я должен буду подписать составленное и отпечатанное заявление на имя И. В. Сталина… Лихачев давал мне подписывать по одному листу, и так я подписал это заявление, в котором, насколько помню, было сказано, что я совершал преступные действия на работе в ВВС. Далее в этом заявлении приводились, как якобы известные мне факты, различные клеветнические вымыслы, компрометирующие члена Политбюро ЦК ВКП(б) Маленкова, маршала Жукова и зам. министра внутренних дел Серова…»

– Понял теперь? Таким вот образом эти мерзавцы получали заявления на кого им было угодно. Берия их потом держал при себе, в том самом архиве, который мы ищем. А дальше было все просто. Только товарищ Сталин хочет, например, сделать министром обороны маршала Жукова – Берия ему бац на стол бумажку! И товарища Жукова вместо Министерства обороны законопачивают в военный округ, а его верных помощников – под арест, и опять мотают, тянут показания. Теперь понимаешь, почему нужно найти этот архив? Если его сейчас не отыскать, кто его знает, где он всплывет? Представляешь, что будет, если эти бумажки попадут за границу, какой козырь в руки нашим врагам?

– Не может быть! – воскликнул Павел. – Одно дело соперников убирать, это часто бывает, но чтобы сделать такую подлость всей стране… Они хоть и мерзавцы, но все же советские люди.

– Они еще не то могут! – убежденно сказал Хрущев. – Одно слово: враги! Ты читай, читай. Там есть еще по делу, о котором тебя товарищ Молотов спрашивал. Он был главным человеком, который стоял на пути Берии к власти, и на него этим подлецам обязательно надо было найти какую-нибудь гадость. Но товарищ Молотов – человек безупречный, и тогда взялись за его жену. Чтобы ее посадить, Абакумов ничем не смущался. Наарестовывал кучу ее родных и знакомых и принялся вымогать у них показания. Вот почитай, как он это делал. Это из бериевского письма, он как почувствовал, что товарищ Молотов снова в силе и мы все за него, так своего верного пса нам и сдал…

«О том, как фабриковались следствием эти показания, Штейнберг И. И. заявил:

"Мне было сказано, что я должен признаться во враждебной и националистической деятельности, которую я якобы проводил вместе с Жемчужиной…

…Меня допрашивал министр государственной безопасности Абакумов, который потребовал, чтобы я признался. Я отрицал. Тогда министр приказал следователю бить меня до тех пор, пока я не подпишу такие признания. В течение двух дней после этого мне только показывали «орудия» (резиновую дубинку), но так как я продолжал отрицать, то приступили к систематическим избиениям. Наряду с этим мне давали спать не более 2–3 часов в сутки. Допросов с „дубинкой" было подряд семь. Их я выдержал, но перед восьмым допросом сдался и сказал неправду".

По тому же вопросу Мельник-Соколинская С. И. заявила:

«… Я все же отказывалась подписывать ложь, теряла последние силы, падала на стол, просила отпустить меня, а он (Комаров) кричал, что меня на носилках будут допрашивать, и обрисовал картину страшных ужасов, меня ожидавших. Наконец, Комаров начал угрожать мне арестом моего мужа и дочери Лены, а другую обещал отдать в детский дом. Я начала терять почву. Судила про себя, что меня тоже взяли без вины и стряпают дело, и решила, что самые страшные четыре страницы попрошу переделать, а остальные подпишу, только чтобы не допустить ареста мужа и дочери. Но и тут он (Комаров) обманул меня, переделав только две. И я совершила в тюрьме преступление, подписав уже утром этот протокол»».

– И ведь получилось у них это черное дело! Сталин товарища Молотова в последнее время и видеть не хотел, а Берию от себя не отпускал ни на шаг. А вот теперь посмотри, как он с нашими партийными товарищами расправлялся. Это как раз по «ленинградскому делу». Берия хотел и по нему добреньким стать. Главных своих врагов он перебил, а остальные ему не противники, их можно и освободить, они за это на него молиться будут. Заодно и товарища Маленкова подставит, который тогда курировал органы, без него ничего там не делалось. А Георгий Максимилианович человек простой, доверчивый, обмануть его нетрудно, вот Абакумов им и вертел, как захочет. Письмо нам в Политбюро Берия написать не успел, а материальчики подготовил…

Еще один лист бумаги – показания бывшего второго секретаря Ленинградского обкома Турко.

«Я никаких преступлений не совершал и виновным себя не считал и не считаю. Показания я дал в результате систематических избиений, так как я отрицал свою вину. Следователь Путинцев начал меня систематически избивать на допросах. Он бил меня по голове, по лицу, бил ногами. Однажды он меня так избил, что пошла кровь из уха. После таких избиений следователь направлял меня в карцер, угрожал уничтожить меня, мою жену и детей, а меня осудить на 20 лет лагерей, если я не признаюсь… Потом Путинцев предложил мне подписать чудовищный протокол о Кузнецове, Вознесенском и других. В нем также содержались дикие измышления о руководителях партии и правительства. И что я участник заговора. Били. Я кричал на всю тюрьму. Семь суток просидел в карцере. Снова отказался подписать протокол… Снова побои. Потом я увидел врача со шприцем. Я испугался и подписал сразу два протокола… Повели к Комарову. Его я боялся больше, чем Путинцева… Хотел покончить самоубийством… Дома жена лишилась рассудка, сына арестовали, малолетнюю дочь отдали в детдом. В результате я подписал все, что предлагал следователь…»

– Ну что, понял, зачем над ними изгалялись? Эти люди – они по их меркам маленькие. Через них Абакумов получал показания на людей больших. И ты что думаешь – это ему самому было нужно? Он для Берии старался. А тот потом на него же все и повесил. Верить Берии, Павлушка, – удовольствие очень дорогое…

…В этот день майор Котеничев пришел домой необычно рано, еще до полуночи, и какой-то странный. Не злой, как в последние дни, а скорее отрешенный. Поужинав, он поднялся, прошелся по комнате и коротко позвал:

– Полина!

Женщина, разбиравшая постель, поднялась и застыла с покрывалом в руках. Майор, не глядя ей в глаза, тихо и твердо сказал:

– Собирай чемодан. Завтра тебе надо уйти.

Она не стала задавать глупых вопросов, вроде: «Что случилось?» или выяснять, кончилась или не кончилась любовь. За два года совместной жизни ни он, ни она ни разу не произнесли этого слова – у обоих были на то свои причины. Она всего лишь спросила:

– И все?

– Нет!

Майор потянулся к своей полевой сумке и достал небольшой пакет с полным набором документов: паспорт, трудовая книжка, профбилет и прочее, прочее, что надлежит иметь советскому человеку. Все это он изготовил давно, два комплекта – для себя и для нее, естественно, на другие имена. Сверху на стопку бумаг пришлепнул пачку денег с выпотрошенной сегодня сберкнижки и свеженькое направление на работу в Министерство среднего машиностроения.

– Завтра уволишься. Если будут спрашивать, объяснишь начальнику РУВД, что получила секретное назначение и что Средмаш – это бывшее Первое главное управление.[89] Купишь билет до Свердловска. Перед отъездом позвонишь с почтамта по этому телефону, сообщишь номер поезда и вагон. Там тебя встретят.

Она кивнула, забрала бумаги и стала собираться, снова не задав ни одного вопроса. Из своих тридцати лет старший лейтенант милиции Сидоренко двенадцать провела в армии и привыкла, что приказы не обсуждаются.

Когда она еще была девочкой-школьницей и звали ее, перефразируя популярную песню, Полюшка-Поля, она жила в Ленинграде. В августе сорок первого была мобилизована на оборонные работы, а вернувшись, увидела вместо дома груду развалин. От дворничихи она узнала, что подвал, в котором жильцы прятались от бомб, залило водой из лопнувшей трубы. Когда вода потекла по асфальту двора, разбирать развалины перестали, не видя смысла в том, чтобы вытаскивать мертвых – надо было спасать живых. Дворничиха, когда началась бомбежка, в подвал не пошла, дежурила в подворотне, потому и спаслась. А мать Полины, дед и сестренка с братом – вся семья, – были в бомбоубежище, там все и сгинули.

Выслушав ее, Полина повернулась и, никуда больше не заходя, отправилась в военкомат. Там она с порога заявила, что окончила курсы ворошиловских стрелков и хочет на фронт. Ей выписали направление на курсы медсестер, однако Полина даже не взглянула на бумажку и все приставала и приставала к пожилому усталому подполковнику, предлагая посмотреть, как она стреляет. К вечеру тот сдался. Они вышли во двор, начертили мелом круг на стене сарая. Трехлинейка была больше и куда тяжелее, чем привычная мелкокалиберка, но не иначе как Полине помогла запекшаяся у сердца сухая исступленная ненависть, потому что девчонка сумела положить пять пуль кучкой почти в самый центр мишени и услышала сзади удивленное восклицание майора: «Ну ты даешь, дочка! В школу снайперов пойдешь?»

На школу снайперов она согласилась. Потом был фронт – майор Котеничев, кабинетный работник, лишь зябко передергивал плечами при мысли о том, столько жизней оборвала рука его подруги. В сорок третьем ее нашла похоронка на отца. В том же сорок третьем она встретила подполковника Евстафьева и стала его, как говорили на фронте, ППЖ – походно-полевой женой.

Вскоре Евстафьева, к тому времени уже полковника, из штаба полка перевели в штаб армии, а после войны, как владеющего немецким языком, оставили в комендатуре города Дрездена. Полина осталась с ним, переквалифицировавшись из снайперов в переводчицы. Полковник ругался страшно, рвался на гражданку, но демобилизовали их обоих лишь в сорок восьмом. По пути, в поезде, он ей все и объяснил – что война войной, а в мирной жизни у него есть жена и двое ребятишек, так что при всей любви, сама понимаешь… Полина все поняла правильно и молча, не уронив ни слезинки, перешла в другое купе. Эшелон шел до Москвы, там надо было пересаживаться на ленинградский поезд. Но, немного подумав, она этого делать не стала, а надела все свои ордена и пошла в горком партии. Там выслушали биографию, посмотрели на «иконостас» на груди и предложили работать в милиции, где давали прописку и место в общежитии. Милиция так милиция – ей было все равно.

Два года назад замначальника РУВД, втайне от жены крутивший любовь с Полиной, добыл два билета не первомайский вечер в клуб МГБ и пригласил ее приятно провести время – «ближние соседи» праздновали не в пример богаче и роскошней, чем их ведомство, чего стоил один их знаменитый оркестр! У начальника были на этот вечер грандиозные планы, но судьба распорядилась иначе: отлучившись на пять минут, капитан не нашел на месте свою даму – та танцевала с майором-чекистом. Сначала он ничего не понял: майор был худой, бледный, неказистый на вид и уж никак не мог равняться с ним ни статью, ни обхождением. Однако Полина протанцевала с новым знакомым весь вечер, потом полночи гуляла по Москве, пока тот, смущенно улыбнувшись, не сказал, что уже поздно, а живет он вот тут, совсем рядом, за два квартала. Может, есть смысл зайти попить чаю и подождать, пока пойдут трамваи? Уже на рассвете, когда Полина курила, положив голову ему на плечо и изучая серый, с разводами потолок с революции не ремонтированной комнаты, она вдруг сообразила, что за весь вечер ни разу не вспомнила о капитане. А стало быть, и вспоминать о нем больше нет резона.

Через два месяца вечером, когда в общежитии уже укладывались спать, неожиданно к ним в комнату заглянула вахтерша и заполошно прошептала: «Девочки, одевайтесь, к вам мужчина из госбезопасности!» После пары минут суматохи, надевания халатиков и маскировки бигудей, на пороге появился майор. Вежливо поздоровался, коротко извинился, что так поздно – и в это-то время еле вырвался, – и, подойдя к Полине, сказал:

– Собирайся! Там машина ждет.

Полина уставилась на него округлившимися глазами, у соседок по комнате лица были не лучше, и тогда майор решил все же прояснить ситуацию и добавил:

– При нашей с тобой работе надо или жить вместе, или расходиться. А то одно дерганье получается…

…Все это Полина вспоминала, пока собиралась. Объяснять ей ничего не требовалось – она знала, какую роль в жизни Котеничева сыграл Берия, и заметила, что он в последний месяц, с тех самых событий, совершенно перестал улыбаться. К тому времени, как она закрыла чемодан, майор успел вымыть посуду и принести с кухни снова закипевший чайник. Лишь тогда Полина спросила:

– Значит, не хочешь со всем этим мириться?

– Я и не мирюсь, – горько усмехнулся он уголком рта. – Потому тебя и отсылаю. Мне нельзя иметь заложника.

– Себе-то денег оставил?

– Не понадобятся. Если что, бежать не придется, разве что на тот свет…

– Понятно. Коли так, все сделаю, как говоришь. Только завтра. А сегодня я кое-чего от тебя хочу.

– Ну?

– Двух вещей. Во-первых, чтобы ты улыбнулся. А во-вторых, я хочу ребенка.

Улыбнуться он сумел, хотя и очень грустно.

– Полюшка, меня ведь в любую минуту могут убить.

– Именно поэтому…

Они хотели совсем не спать в эту свою последнюю ночь, но под утро Полина все-таки уснула, и майор лежал, курил, смотрел в потолок. Время от времени за стенкой били соседские ходики. Пять часов. Пол-шестого. Шесть…

Девять часов назад, выполнив очередную работу для Молотова, и снова на даче, Котеничев на прощание сказал:

– Если будете связываться с Меркуловым, передайте ему привет от Привалова. Возможно, он будет с вами откровеннее.

«Привалов» был одним из оперативных псевдонимов генерала Кудрявцева – тот самый псевдоним, который не значился ни в каких документах. Его знали только полтора десятка глубоко законспирированных сотрудников нелегальной сети Мингосконтроля… секретной части укрытой в недрах этого ведомства личной спецслужбы главы Союза Советских Социалистических Республик.

После 26 июня Мингосконтроля стало обычным контролирующим ведомством – инструмент, заточенный по руке Сталина, а потом Берии, отказался служить в том же качестве Хрущеву. Что же касается его секретной части – то о ней в новом правительстве не знал никто. Сегодня майор Котеничев стал единственной ниточкой между бериевскими нелегалами и хрущевскими министрами, и с этого дня все, что ему дорого, должно было находиться вне пределов досягаемости его бывших коллег из МВД.

…У Максима Капитоныча были гости, поэтому Павел не стал к нему заходить, а прошел в свою комнату и начал разбирать постель. Но едва он взялся за пуговицы кителя, как в дверь постучали, и на пороге появился сосед.

– Паша, устали? А я за вами. У меня тут нежданные визитеры, которые очень хотят вас видеть…

В комнате соседа его и вправду ждал сюрприз. Спиной к дверям за столом сидела женщина, а напротив нее – не кто иной, как генерал-лейтенант Громов собственной персоной. Вот это да!

Впрочем, бежать впереди паровоза Павел не стал. Они выпили вина, потом чаю, затем Максим Капитоныч и его коллега-учительница принялись обсуждать какие-то свои дела, а генерал предложил Павлу выйти покурить. Курили традиционно в закутке за кухней, который вся квартира использовала в качестве чулана. Тщательно прикрыв дверь, Громов присел на подоконник.

– Я целый день думал, прежде чем к вам пойти. Но, в конце концов, двум смертям не бывать, а живым я им не дамся, – он вытащил из кармана пистолет, взвесил в руке и положил обратно. – Дело в том, что недавно мне рассказали очень интересную вещь. Я не знаю, Павел Андреевич, по чьему заданию вы проводите свое расследование, но, думаю, вам это пригодится.

Он, видимо волнуясь, прошелся по чуланчику, выглянул на кухню – там никого не было, и, снова прикрыв дверь, начал:

– Вы знаете о том, что около двух недель назад было принято постановление Политбюро о реабилитации арестованных генералов и адмиралов?

– Конечно, – кивнул Павел. – Нам его читали.

– В нем упоминается пятьдесят пять человек. Некоторые из них – люди в армии известные и пострадали большей частью за мародерство. О других знают мало, и сидели они непонятно за что. Ну так вот: недавно разговорился я с одним своим старым товарищем, который в войну занимал немаленький пост в разведке. И рассказал он мне об одном из тех реабилитированных, о которых никто ничего не знает. Я как услышал, сразу же решил, что надо об этом вам сообщить. К счастью, знаю, где вас искать…

– О ком речь? – быстро спросил Павел.

– Вам его фамилия ничего не скажет, да и мне тоже, пока не рассказали, кто такой, ничего не говорила. Это некий генерал Самохин. Потом, по ходу беседы, я его вспомнил: в войну с ним была связана история, в свое время наделавшая изрядного шума. Весной 1942 года он был назначен командующим 48-й армией и летел на самолете в свой штаб, в город Елец. Но пилот ошибся, и вместе Ельца самолет приземлился в оккупированном немцами Мценске. Генерал попал в плен вместе с документами, которые имел при себе.

– А что здесь особенного? – удивился Павел. – Бывало такое, что и залетали к немцам, и даже заезжали.

– Сразу видно, что вы воевали в небольших чинах, – вздохнул Громов. – Здесь все особенно и все странно. Начнем с того, что персон такого ранга при перелетах обязательно сопровождает звено истребителей. Что ж, все пилоты ошиблись одновременно? И даже если так получилось – почему он не уничтожил документы, которые были при нем, когда понял, что сели не туда? У него было на это время.

– Может быть, дезинформация? – предположил Павел.

– Вижу, вас не зря в академии учат. Нет, это была не дезинформация. И третья, главная странность – как этот человек вообще мог оказаться на фронте? Этот заблудившийся генерал был профессиональным разведчиком, до войны работал в Белграде, а непосредственно перед тем как попасть на фронт, занимал должность начальника агентурного отдела ГРУ. Вот и вопрос: кто отправил его на фронт, где была, хотя бы и гипотетическая, опасность попасть в плен?

Немцы, как положено, переправили Самохина в Берлин, там его чрезвычайно легко опознали. А потом его отправили не в концлагерь на территории Германии, как других пленных, а в Париж. Чтоб вы знали: там немцы собирали советских разведчиков, согласившихся на них работать.

Когда союзники взяли Париж, генерала отправили домой. Но странности продолжались и дальше. Его не освободили, как одних пленных, не осудили, как других. Министр госбезопасности, тот самый Абакумов, о котором я вам говорил, держал его под следствием до самого своего ареста, шесть лет, и явно намеревался держать и дальше. Спрашивается, почему?

– Ясно, почему, – пожал плечами Павел. – Работали с ним. У нас тоже были бандеровцы, которые под следствием не один год сидели, и не жаловались. К стенке, знаете, никому не хочется…

– Ну вот видите, какая петрушка. Когда Абакумова и его людей арестовали, товарищ Игнатьев, как корифей контрразведки, стал бороться с «недопустимым затягиванием следствия», попутно разгромив все оперативные игры. В числе прочих Самохину дали двадцать пять лет и отправили в лагерь. А теперь реабилитировали, как невинно осужденного в результате происков Абакумова и Берии. Вот я и предлагаю вам, как разведчику, оценить эту историю. Нравится?

– Если бы я ее на занятиях изучал, понравилась бы. А в жизни как-то не очень.

– В том-то и дело, – мрачно сказал Громов. – Я могу понять, почему освободили мародеров – у них наверху, в министерстве, множество старых друзей и родных душ. Но кто и по какой причине освободил разведчика, сдавшего немцам секретные документы и потом на них работавшего?

– И вы думаете?

– Я ничего не думаю, – покачал головой Громов. – Я всего-навсего выполняю свой долг, помогаю вам проводить расследование. А оценивать факты – это уже ваша задача.

– Тогда помогите мне еще в одном, – чуть подумав, кивнул Павел. – Вы что-нибудь слышали о «деле авиапрома»?

– Конечно, – поморщился Громов. – Кто же в армии о нем не слышал? Целая комиссия заседала, а шуму-то было!

– И что вы о нем думаете?

– Повезло им всем, вот что я думаю. В войну бы их поставили к стенке, особо не размышляя. Сейчас бы дали четвертак. А тут победа, на радостях сунули всего по пять – семь лет, и то главным, а остальным какую-то мелочь.

– Могло это дело быть сфальсифицированным?

– Ну уж нет! – Громов стукнул кулаком по подоконнику так, что стекло задрожало. – Вы с летчиками поговорите, только осторожней, от боевого летуна за такое предположение и в глаз получить можно, даже сейчас. Там такой кровавый хвост тянется…

– А что они делали-то? – осторожно поинтересовался Павел.

– А вы не знаете? Принимали на вооружение бракованные самолеты. Общим итогом пять тысяч машин!

Павел лишь присвистнул и больше ничего не сказал…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.