IV
IV
Мысль, слово! Это та неотъемлемая принадлежность человека, без которой он не человек, а животное! – Простор слова нужнее всех реформ после освобождения крестьян: нужнее и земских, и других учреждений, ибо в этом просторе заключается условие жизненности для всех этих учреждений, и без него-они едва ли взойдут.
И. С. Аксаков
В январе 1865 г. департамент законов Государственного совета приступил к обсуждению проекта Валуева в составе членов: Норова, барона Корфа, Литке, кн. Долгорукова, Бахтина, Буткова, кн. Горчакова, Валуева, Головнина, Замятнина, при статс-секретаре Зарудном. Единственный член, сделавший серьезную оппозицию проекту, был бывший министр народного просвещения Норов[705]. Он возражал против смешения предупредительной и карательной цензуры и видел в таком смешении доказательство «нестойкости мнений при начертании устава». В частности Норов восстал против расширения власти министра внутренних дел и лишения главного управления по делам печати всякой самостоятельности и низведения его на степень министерской канцелярии. Ссылаясь на собственный опыт по Министерству народного просвещения, Норов утверждал, что «громадная ответственность за проявления мысли в государстве едва ли не свыше сил одного человека». Для сохранения престижа министерской власти Норов проектировал переносить в Комитет министров разногласия между ним и Главным управлением. Но мнение это не было принято, и проект Валуева прошел в департаменте почти целиком[706]. Изменения были сделаны только в частностях: так, от представления залога освобождены были периодические издания, выходящие с разрешения предварительной цензуры; третье предостережение, влекшее за собою прекращение издания, могло быть сделано только с разрешения 1 департамента сената.
Что касается суда по делам печати, то тут произошла значительная перемена к худшему против первоначальных предположений. Как известно, в 1862 г. существовало предположение подчинить государственные преступления суду специальных присяжных, избираемых особым комитетом[707]. Такому же суду предположено было передать и важнейшие дела печати. Но мысль эта не получила осуществления, и присяжные заседатели были заменены по делам о государственных преступлениях сословными представителями. Что касается до других дел по делам печати, то Валуев, к чести его, проектировал специальный суд присяжных (обладание имущественным цензом, требуемым для избрания в мировые судьи)[708].
Предположение Валуева было поддержано II отделением Е.И.В. канцелярии в лице трех его главноуправляющих – бар. М. А. Корфа, даже гр. В. Н. Панина и кн. С. А. Урусова. Последний в своем обстоятельном отзыве 1865 г., между прочим, приводил следующие соображения в пользу необходимости допущения присяжных. «Благотворное действие судебных приговоров на настроение общества невозможно, – пишет он, – если суд не будет пользоваться полным доверием и нравственною поддержкою со стороны самого общества, а для этого прежде всего нужно, чтобы его решения вытекали из начал убеждений и взглядов, обществу вполне сродных. Коронные судьи по самому положению своему не могут не быть несколько оторваны от окружающей жизни, и приговоры их по делам печати часто бывали бы плодом отвлеченных умозаключений. В делах прессы эта односторонность может вести к большим неудобствам, ибо свобода слова менее чем что-либо должна измеряться каким-либо безусловным, общим для всех стран масштабом»[709]. Несмотря, однако, на столь авторитетную поддержку, департамент законов не принял предложения Валуева, главным образом, ввиду нежелания колебать Судебные Уставы (что, впрочем, не помешало (см. ниже) полгода спустя после введения Судебных Уставов, изменению их новеллою 12 декабря 1886 г. в смысле стеснительном для печати).
В начале марта 1865 г. проект Валуева из общего собрания Государственного совета поступил обратно в департамент законов. В точности проследить судьбу проекта в общем собрании по имеющимся в нашем распоряжении официальным данным нельзя. Сколько можно судить по материалам для журнала заседания (форменного журнала, кажется, не было составлено), проект во всей целости не нашел сочувствия в общем собрании. По инициативе Н. А. Милютина, поддержанной братом его, военным министром Д. А. (ныне графом) Милютиным, Государственный совет предложил департаменту законов ограничиться вместо общего цензурного устава отдельными дополнительными мероприятиями впредь до дальнейших указаний опыта.
«Проект, – высказал Д. А. Милютин, – если смотреть на него, как на законченное законоположение, не удовлетворит требованиям, заявляемым с каждым днем все сильнее и сильнее литературою и публикою, а между тем создаст новые затруднения. Если же видеть в нем лишь переходную меру, то «можно смотреть снисходительно на многие (курсив в подлиннике) слабые стороны проекта». С такой новой точки зрения вторично был рассмотрен проект 10 и 13 марта 1865 г. в Департаменте законов. Признавая все преимущества карательной системы, Департамент законов, ввиду неустройства еще судебной части[710], единогласно одобрил в виде переходной меры смешанную систему, с чем согласился и Норов, мотивируя свое согласие тем, что «правительство не произносит еще теперь последнего слова, и речь идет только о мерах переходных».
Затем по существу проекта Департамент законов принял мнение бар. Корфа о понижении нормы свободных от цензуры книг до 10 листов, причем Главному управлению предоставил одновременно с заарестованием книги возбуждение уголовного преследования.
По вопросу об организации главного управления восемь членов (Литке, Бахтин, Норов, Ковалевский, Д. Милютин, Ахматов, Бутков, Н. Милютин) стояли за предоставление главному управлению самостоятельности и за перенос, в случае несогласия министра, дела в Комитет министров, а пять членов (бар. Корф[711], кн. Долгоруков, Валуев, Головнин, Замятнин) – за предоставление управлению лишь совещательного голоса[712].
Что касается формы законоположения, то решено было все перемены, имеющие предметом поощрительные для нашей литературы льготы, изложить в форме именного Высочайшего указа, непосредственно от престола исходящего, а подробности мер и ограничений изложить в виде мнения Государственного совета.
В исполнение этого плана 6 апреля 1865 г. последовало Высочайшее повеление, гласившее так: «Желая дать отечественной печати возможные облегчения и удобства, Мы признали за благо сделать в действующих цензурных постановлениях, при настоящем переходном положении судебной части и впредь до дальнейших указаний опыта, перемены и дополнения»[713].
Таким образом, по мысли законодателя закон 6 апреля составлял только первый шаг по пути освобождения печати и как таковой имеет видное значение в истории нашего законодательства о печати, хотя сам по себе, по верному замечанию проф. Фойницкого, он стоит ниже даже реакционных законодательств: прусского 1851 г. и австрийского 1852 г.[714] Г. Головачев, прекрасно выяснивший многочисленные слабые стороны этого закона[715], тем не менее вправе был воскликнуть: свежо предание, а верится с трудом… В самом деле, если припомнить, что еще Сводом Законов издания 1857 г. воспрещалось вообще всякое «рассуждение в печати о потребностях и средствах к улучшению какой-либо отрасли государственного хозяйства в империи», то закон 6 апреля, разрешивший обсуждение как «отдельного, так и целого законодательства и опубликованных распоряжений правительства», разумеется, знаменует собой некоторый шаг вперед.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.