I

I

Минуло уже более тридцати лет со дня объявления великого законодательного акта 19 февраля 1861 г. Невзирая на этот довольно значительный период времени, некоторые стороны крестьянской реформы остаются еще в тени. Нельзя сказать, чтобы это явление всецело объяснялось неблагоприятными цензурными условиями. Наряду с ними следует поставить недостаточную известность материалов крестьянской реформы. Несмотря на то, что, начиная с конца 50-х гг., печаталась и печатается масса данных, касающихся ее хода, несмотря на появление в 1862–1868 гг. монументального труда г. Скребицкого, многие сведения остаются пока под спудом[337]. Таковы, например, Положения губернских комитетов, подлинные акты коих вовсе или почти вовсе неизвестны в публике, что создает неверное представление о факторах, так или иначе влиявших на движение и исход великого преобразования. Положение Тверского губернского комитета в ряду этих трудов занимает первое место.

Положения комитетов заслуживают тем большего внимания, что они колеблют общепринятый и довольно прочно установившийся взгляд на деятельность губернских комитетов. «В обществе существует легенда, – замечает в своем известном труде о крестьянской реформе проф. Иванюков, – будто положения дворянских комитетов представляют целиком безобразный и ни к чему негодный хлам крепостнических тенденций, в котором только кое-где, в голове случайно замешавшихся единиц, мелькали здравая мысль и добросовестное отношение; будто Положение 19 февраля сочинил (курсив подлинника) кружок умных и честных либералов, а общество ни при чем и скорее мешало»[338]. Чем более уясняется прагматическая история освобождения крестьян, тем более теряет почву помянутая легенда, и становится ясным, что если эта трудная реформа, вызывавшая столько опасений и противодействий в высших сферах, была доведена до благополучного конца, то только благодаря тому обстоятельству, что правительство шло рука об руку с меньшею, лучшею частью дворянства, а главное, было солидарно с либерально настроенным общественным мнением и его выразительницею, прогрессивною печатью, горячо защищавшею интересы народа.

Утверждать в настоящее время, что дворянство еп masse оказалось на высоте выпавшей на его долю трудной и щекотливой задачи, значило бы грешить против истины, засвидетельствованной самыми бесспорными документами. Министр внутренних дел С. С. Ланской в своей записке от августа 1859 г. удостоверяет, что большинство дворянства не оправдало ожиданий правительства и прямо или косвенно стремилось к сохранению крепостной зависимости в более или менее искусно замаскированной форме[339]. В той же записке своей государю Ланской писал: «В большинстве проектов, представленных комитетами, не замечается беспристрастного соблюдения интересов обоих сословий, нет даже ясного понимания самых выгод помещиков; в них выражалось стремление к безземельному освобождению крестьян, и в то же время затрудняются им переходы». В опубликованных собственноручных отметках покойного Александра II на адресе одного из корифеев крепостнической партии камергера М. А. Безобразова имеется любопытная отметка, заключающая характеристику настроения дворянства вообще. Против слов адреса, подчеркнутых Государем: «Дворянство горячо сочувствует Государю; оно доказало готовность свою исполнить его волю» – стоит собственноручная ироническая отметка государя: «Хорошо доказало!»[340].

О характере мотивов и степени искренности дворянских адресов об освобождении крестьян мы находим весьма ценные указания в записке А. И.Левшина, товарища министра внутренних дел, державшего в начале реформы в своих руках все нити крестьянского дела. Отзыв Левшина заслуживает тем большего внимания, что исходит от лица, заведомо благорасположенного к дворянству. Указав на то, что адресы литовского дворянства желали освобождения крестьян без земли, а петербургский (ямбургский) даже говорил не об освобождении, а об улучшении быта, Левшин переходит к нижегородскому дворянству. Оно, будучи увлечено нижегородским губернатором декабристом Муравьевым, бывшим в ссылке за участие в восстании 14 декабря 1825 г., отозвалось на призыв правительства с энтузиазмом, который однако вскоре охладел. Несмотря на увлечение, с которым нижегородское дворянство в этом случае отозвалось на общий вызов правительства, последствия показали, пишет Левшин, что оно действовало бессознательно, что порыв его был более театральный, нежели на рассуждении основанный: получив рескрипт, они прислали в Петербург благодарить Государя двух депутатов, которые между тем объявили, что они находят рескрипт неудобоисполнимым, что они полагали отпустить крестьян без земли и проч. Несмотря на то, пример нижегородского дворянства так был значителен, что Государь после него стал уже с нетерпением ожидать вызова московского дворянства, и так как его долго не было, то под рукою было замечено генерал-губернатору графу Закревскому неприличие этой медленности для старой столицы. Волею и неволею москвичи отозвались в первой половине января 1858 г., а потому Закревскому послан такой же рескрипт 16 января. О последующих затем вызовах дворянства и ответных рескриптах Левшин говорит так: это были уже действия нормальные, более или менее запоздалые, и имели своим источником не энтузиазм, а невозможность какой-либо губернии отстать от других и напоминания, деланные от министерства губернаторам. Чистосердечного, на убеждении основанного вызова освободить крестьян не было ни в одной губернии; но всеми вышеописанными маневрами правительство приобрело возможность сказать торжественно крестьянам помещичьим, что владельцы их сами пожелали дать им свободу[341].

Такое поведение первенствующего «образованного» сословия было печально, некрасиво, но объяснимо. Смысл и источник его очень просто и вразумительно объяснил Я. И. Ростовцев в своем предсмертном письме (или, как называли, завещании) к императору Александру II от 23 октября 1859 г. «Большинство дворянских комитетов, – писал он, – смотрело надело с точки зрения частных интересов и гражданского права, меньшинство же – с точки зрения общественной пользы, государственной необходимости и государственного права; огромное число врагов реформы, не понимая этой необходимости, придумало против Редакционной комиссии обвинение в желании обобрать дворян и произвести анархию»[342]… До такой степени у большинства депутатов преобладало это частноправовое воззрение на дело, что когда заходила речь об отчуждении дворянской собственности для наделения крестьян землею, то многие из них открыто, горячо и, по-видимо-му, bona fide заявляли и в губернских комитетах, и в Редакционной комиссии, что за себя они готовы приносить жертвы, но не считают себя вправе и уполномоченными «жертвовать интересами дворян, которых они удостоены чести быть представителями»[343].

Таким образом большинство дворянских депутатов смотрело на себя не как на носителей государственно-общественной миссии, призванных вершить общественное дело с точки зрения общей государственной пользы и справедливости, а как на излюбленных адвокатов своего сословия, избранных им ad hoc для твердого отстаиванья его узких материальных частносословных интересов и привилегий.

В этой близорукости, в этом неуменьи подняться выше своих узкосословных интересов, в этой неспособности различать области частных и государственных интересов заключалась едва ли не основная ошибка дворянского большинства, приведшая его к обвинению своих противников в революционных и анархических стремлениях[344].

Судить за это чересчур строго тогдашнее дворянство едва ли будет вполне справедливо, ввиду невысокого его общественного развития. Конечно, если сравнивать его поведение с образом действий высших сословий во Франции и Пруссии в деле отмены феодальных привилегий, то сравнение, может быть, окажется не в пользу русского дворянства. Но если припомнить события современной жизни и принять во внимание, как поступало то или другое сословие, когда интересы его как целого или даже отдельной группы членов сталкивались с другими интересами, то, быть может, к дворянству будем менее строги. Оно, конечно, noblesse oblige, но разве меньше обязывает высшее образование и сознание достоинства передовой либеральной корпорации? А между тем припомним, как поступили недавно, не то что московские купцы, которые подняли страшный вопль по поводу французской выставки в Москве, а московские присяжные поверенные в вопросе о помощниках, когда в 80-х гг. выступила на сцену «статистика ртов» и антисемитская травля.

Но как ни смотреть на роль дворянства в крестьянской реформе, для правильного суждения о ней необходимо иметь в виду и то просвещенное, передовое, либеральное[345] и истинно патриотическое меньшинство его, которое, поняв высокое значение выпавшей на его долю исторической миссии, смело пошло ей навстречу. Пренебрегши и личною карьерою и отношениями и даже личною безопасностью, эти передовые бойцы за свободу народа и его интересы оказали энергичную поддержку благому почину правительства, несмотря на сыпавшиеся на них инсинуации[346], клеветы, прямые доносы, открытое насилие[347] и даже невзгоды от самого правительства.

Большое счастье, – говорит историк крестьянской реформы, проф. Иванюков, – что в работах по этому вопросу было дано участие общественному элементу – впервые в течение всего XIX столетия[348]. Благодаря этому, светлые мысли, высказывавшиеся в литературе, все-таки, хоть косвенно, могли найти себе выражение в губернских комитетах и потом в Редакционной комиссии[349].

Нужно отдать справедливость либеральным общественным деятелям эпохи крестьянской реформы, что они действовали с замечательною самостоятельностью и стойкостью, а некоторые даже с редким мужеством и полным самоотвержением. Отмечу одну подробность, свидетельствующую о том, как лучшая, меньшая часть дворянства увлекала не только значительную часть дворянства, но влияла иногда и на правительство[350]. В октябре 1858 г., когда в официальных сферах никто еще не смел и заикаться о выкупе полевой земли и когда запрещено было дворянским собраниям касаться этого вопроса, приехали в Петербург тверские депутаты А. М. Унковский, А. Н. Перхуров, Н. Бакунин и П. Кишенский. Они представлялись министру внутрен. дел С. С. Ланскому и категорически заявляли ему, что они согласны составить проект реформы не иначе, как на основаниях, которые они сами считают полезными; «а если такого проекта не нужно, – продолжали депутаты, – пусть назначат на место наше чиновников, которые напишут все, что им велят»[351].

Какой получается контраст, если сопоставить эту независимую речь тверских депутатов с диалогом, имевшим место в той же столице всего за сорок лет перед тем.

– Вы чего сюда притащились, – распекал в 1812 г. министр полиции Балашов дворянскую депутацию, которая в годину народного бедствия приехала в Петербург «положить к стопам государя свои животы и все прочее» по случаю нашествия Наполеона? – Кто это вам позволил, господа[352]?..

С такою же независимостью, несмотря на все цензурные тиски, раздавался и голос общественного мнения. Журналистика, не смевшая при Дуббельте говорить, например, о загрязнении Фонтанки и даже одобрительно отзываться о правительственных действиях, критиковала их с свободою, которая не только не превзойдена, но и не была достигнута впоследствии с отменою предварительной цензуры.

Роль либеральной литературы[353], разъяснявшей и развивавшей план полного освобождения крестьян, была громадна. Особенно Современник и Русский Вестник горячо ратовали против крепостнических тенденций в правительстве и в литературе. «Литература, можно сказать, – писал в 1859 г. М. Н. Катков, – оказала несомненные услуги правительству и обществу по крестьянскому вопросу. Благодаря ее искреннему и дружному содействию, свет быстро и благотворно распространялся в самых отсталых, упорных и неприготовленных умах. А между тем, – продолжает он, – с какими усилиями, с какими трудностями должны были мы бороться, сколько перенести тревог и опасений для того, чтобы разъяснить мало-помалу элементы этого вопроса»[354].

Чтобы не было тут усмотрено пристрастия профессионального литератора, приведем отзыв лица, не принадлежащего к литературному кругу и отдающего полную справедливость мужественной и просветительной роли русской журналистики в крестьянском деле. Вот что говорит тогдашний товар, мин. внутр. дел А. Левшин. «Несмотря на запрещения, журналы постоянно наполнялись статьями по крестьянскому вопросу, и нет никакого сомнения, – пишет он, – в это время литература оказала великую услугу России разносторонними воззрениями и объяснениями предмета, который не далее как за год перед тем составлял полную тайну, совершенную terra incognita»[355].

В ряду защитников интересов крестьян, в ряду проводников светлых мыслей, развиваемых в литературе, на первом плане выступало дворянство Тверской губернии, имевшее в то время во главе одного из самых стойких и самоотверженных борцов за святое дело как в литературе, так и в правительственных сферах – Алексея Михайловича Унковского, впоследствии (см. ниже §А. М.Унковский) петербургский присяжный поверенный (20 декабря 1893 г.). Если в других губерниях дворяне, стремившиеся не к фиктивному, а к действительному освобождению народа, составляли меньшинство, а то и просто считались единицами, в тверском дворянстве большинство, хотя и не сильное, стало на сторону просвещенной, бескорыстной, либерально-гуманной программы, предложенной его предводителем, и оказало сильное влияние на изменение первоначального, довольно узкого и неопределенного правительственного плана «об улучшении быта крестьян». В первых рескриптах и разъяснительном циркуляре министра внутренних дел помещикам «сохранилось право собственности на всю жизнь», крестьянам же предоставлялось приобрести в собственность только «усадебную оседлость», т. е., как разъяснял министр, «избу или хату, в которой живет крестьянин, с двором и принадлежностями, с огородом и землею под оными». Остальная земля, составляя собственность помещика, отдавалась лишь в пользование крестьянам, которые должны были или отбывать натуральные повинности, или платить оброк деньгами, либо произведениями. Уничтожение крепостного права должно было совершиться не вдруг, а постепенно, причем переходное состояние могло длиться до 12 лет. За помещиками сохранялась вотчинная полиция[356].

Неопределенность выражений означенных официальных документов, которые в лучшем случае могли быть истолкованы в смысле установления феодальной собственности, а в худшем – в смысле возможности полного обезземеления крестьян, ввела в искушение большинство дворянства, исказить по своекорыстным побуждениям основной смысл намерения правительства. Руководствуясь открытым еще в древности «благовидным» рецептом обхода закона, состоящим в явном нарушении смысла закона при кажущемся буквальном его исполнении (verbis legis amplexus contra ejus nisi voluntatem), некоторые дворянские комитеты (как-то: курский, новгородский, тамбовский, херсонский, виленский и др.) истолковали программу правительства в том смысле, что предлагали в своих проектах вовсе лишить крестьян по истечении переходного времени земли.

Не так посмотрел на дело Тверской Дворянский Губернский комитет. Составленное им «Положение» красноречиво свидетельствует, что оно с самого начала взглянуло на возложенную на него правительством задачу, как на общественное служение, а не частное, узкосословное дело. Служа органом циркулировавших в обществе и литературе «светлых мыслей» о действительном, а не фиктивном освобождении крестьян, Тверской комитет добросовестно и с мужественною откровенностью высказал свой взгляд на предстоящую реформу, в котором, по справедливому замечанию министра внутренних дел Ланского, «хотя не было верности букве высочайшего рескрипта, но было согласие с духом и целью его: обеспечить и улучшить быт крестьян».

В Положении своем, которое занимает едва ли не первое место в ряду однородных работ, Тверской комитет твердо и убедительно настаивал на необходимости полного освобождения крестьян с землею и на представлении при посредстве выкупной операции в их собственность не только усадебной оседлости, но и надельной полевой земли. Кроме того, он считал крайне опасным сохранение вотчинной полиции и предлагал стройную систему местных административных и судебных учреждений, основанных на принципе всесословного самоуправления и согласованных с духом освободительной реформы. Под Положением подписались, кроме председателя, губернского предводителя А. М.Унковского, тверской уездный предводитель тит. сов. Арсений Балкашин и члены: депутат от Кашинского уезда кап. – лейт. Павел Максимович, депутат Калязинского уезда шт. – кап. Михаил Неронов, кандидат Весьегонского уезда шт. – кап. Петр Измайлов, депутат Вышневолоцкого уезда кап. – лейт. Николай Харламов, депутат Ржевского уезда кол. секр. Никита Семенов, депутаты Старицкого уезда шт. – ротм. Алексей Вульф и лейт. Петр Панафидин, депутаты Новоторжского уезда гв. пор. Павел Кишенский и пор. Константин Мячков, депутаты Корчевского уезда гвардии полковник Александр Перхуров и Алексей Головачев (впоследствии известный местный публицист), депутаты от правительства кап. арт. Николай Бакунин и отст. майор Александр Вельяшев. 13 депутатов остались при особых мнениях[357].

Весело и торжественно[358] закончило тверское дворянство свое общественное служение. 5 февраля 1859 г. был закрыт Губернский Тверской комитет. На другой день члены его давали обед в честь тверского губернатора графа В. Т. Баранова, относившегося довольно сочувственно к освобождению крестьян. Предводитель дворянства А. М. Унковский провозгласил тост за Александра II в следующих задушевных выражениях: «За здравие и благоденствие пресветлого солнца, которое греет и светит России». А. М. Унковскому, много и честно потрудившемуся на пользу народа, был поднесен членами Комитета эмблематический подарок: изящный серебряный кубок работы Сазикова, на крышке кубка стоит крестьянин без шапки и с низким поклоном держит на подносе хлеб-соль, в знак благодарности за волю и землю. Затем был официальный обед у губернского предводителя, на котором присутствовали корифеи тогдашней либеральной журналистики, профессоры: М. Н. Катков, П. М. Леонтьев, И. К. Бабст, публицист Громека и др.[359]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.