Белинский и эпоха реформ

Белинский и эпоха реформ

В наше время надобно мертвых ставить на ноги, чтобы напугать и усовестить живую наглость и отучить от нее ротозеев, которые ей дивятся с коленопреклонением.

Кн. П. А. Вяземский

Есть имена, которые следует произносить не иначе, как с непокрытою головой. Есть писатели, жизнь и творения коих так чисты и возвышенны, так благородны и назидательны, что чем ближе с ними знакомишься, тем более проникаешься к ним уважением, удивлением, почти благоговением. К числу таких немногих дорогих для всякого мыслящего человека светлых, скажем больше, святых имен принадлежит и имя Виссариона Белинского, этого недоучившегося студента Московского университета, впоследствии ставшего не только великим судьею для русских писателей, но и авторитетным руководителем их, образцом бестрепетного гражданского служения своему народу и «властителем дум» нескольких поколений, в том числе того, которое двигало эпоху великих реформ.

Молясь твоей многострадальной тени,

Учитель! перед именем твоим

Дозволь смиренно преклонить колени!

гласит некрасовский стих.

Много нужно было, чтобы у сдержанной «музы мести и печали» вырвать такие пламенные строки беспредельного благоговения, и только один Белинский мог так растрогать самого сдержанного сына «сдержанного племени»…

Не только исчерпать, но и затронуть невозможно в отмежеванное мне время все стороны нравственного воздействия Белинского на русское общество. Я имею в виду только отметить в двух-трех словах значение «учительства» его для эпохи великих реформ.

И друзья, и враги отдают справедливость необыкновенной искренности Белинского, его отзывчивости и пламенному увлечению предметами своего мышления и поклонения. Когда во время одного из бесконечных споров «взалкал» доведенный до изнеможения Тургенев, Белинский с нескрываемою гадливостью к его слабостям воскликнул: «Мы еще не решили вопроса о существовании Бога, а вы хотите есть»[81]. Человек такого темперамента, такого алчущего правды сердца не мог одеться в броню высокомерного равнодушия по отношению к практическим вопросам жизни, не мог предаваться самодовольному квиетизму философствующих Панглоссов. Даже в период наибольшего увлечения гегельянством, однажды и навсегда давшим верховную санкцию всем существующим безобразиям, Белинский не вполне поддался гипнозу его всеоправдывающей философии. Одно существование крепостного права вбивало такой всесокрушающий клин в гегелевскую формулу «все обстоит благополучно», что умы – наименее наклонные к анализу и скептицизму, невольно задумывались над окружающею действительностью. С переездом в Петербург[82], где и жизнь, и мысль общественная, как видно из переписки Белинского с невестой, были менее скованы путами старых предрассудков и гегельянскою барскою кружковщиной, под высокопарными кунстштюками метафизической диалектики, утратившей смысл жизни и понимание ее потребностей – Белинский все глубже и глубже стал вдумываться в окружающую действительность.

Он скоро прозрел и, не умея ничего делать наполовину, с мужественною решимостью предал анафеме то, чему только что поклонялся всем сердцем. Нужно читать его письма этого периода (начало сороковых годов), чтобы видеть охватившее его, словно Фауста после вызова духа земли, бурное преклонение пред требованиями земли, данного времени, отдельной личности, которым он теперь обуреваем.

В одном из обширных своих писем-трактатов так разъясняет он, с обычною своею страстностью и рельефностью, В. П. Боткину сущность современного своего настроения и происшедшего переворота:

«Ты будешь надо мною смеяться; но смейся, как хочешь, а я свое: судьба субъекта, индивидуума, личности важнее судеб всего мира… Мне говорят: развивай все сокровище своего духа для свободного самонаслаждения духом, а споткнешься, падай, черт с тобою, – таковский и был с… Благодарю покорно, Егор Федорович (Гегель) – кланяюсь вашему философскому колпаку; но со всем подобающим вашему филистерству уважением честь имею донести вам, что если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лестницы развития, я и там попросил бы вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции, Филиппа II и пр. и пр.; иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головою. Я не хочу счастия и даром, если не буду спокоен на счет каждого из моих братий по крови. Говорят, что дисгармония – это условие гармонии; может быть, это очень выгодно и усладительно для меломанов, но никак не для тех, которым суждено выразить своею участью идею дисгармонии».

Нужна была именно такая безграничная любовь к ближнему такая пламенная вера в «звание человека», в достоинство личности, чтобы сколько-нибудь расшевелить умы и сердца в стране, про которую Пушкин писал:

Здесь барство дикое, без чувства, без закона

Присвоило себе насильственной лозой

И труд, и собственность, и время земледельцев,

Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,

Надежд и склонностей в душе писать не смея,

Здесь девы юные цветут

Для прихоти развратного злодея.

Скорбь об этом отвратительном недуге старого русского строя еще со студенческой скамьи не давала покоя Белинскому Еще в юношеской своей драме «Калинин», аттестованной московскою цензурой «бесчестною и позорящею университет», он дал свою Аннибалову клятву бороться изо всех сил с рабством народа. И он остался верен своей клятве почти до последнего вздоха.

С замиранием сердца он следил за неоднократно возникавшими, но бесплодными попытками Николая 1 возвратить воровски похищенную, по его собственной характеристике, у народа свободу, и со всею отвагой своего мощного слова и «великого сердца» он накидывался на всякого, кто бы он ни был, раз он выступал защитником рабства народа. Ради горячо любимого народа он даже не остановился пред тем, чтобы развенчать и разбить свой кумир – Гоголя, когда тот выступил в «Переписке» поборником крепостного права. – «Неумытое рыло» – этого выражения не мог Белинский простить даже своему любимцу, своему детищу – Гоголю. Высоко ценя его, еще выше он ставил свободу русского народа. В знаменитом письме 1847 г. (из Зальцбрунна), написанном, по выражению Берне, «кровью сердца и соком нервов», Белинский ставит на вид Гоголю: «Вместо того чтобы учить, во имя Христа и церкви, варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, ругая их неумытыми рылами, вы написали бы ему, что так как его крестьяне – его братья во Христе и как брат не может быть рабом своего брата, то он и должен или дать ему свободу, или хотя, по крайней мере, пользоваться трудами крестьян как можно льготнее для них, сознавая себя в ложном отношении к их положению. А выражение: „ах ты неумытое рыло!“… Да у какого Ноздрева, у какого Собакевича подслушали вы его, чтобы передать миру, как великое открытие в пользу и назидание мужиков, которые и без того потому и не умываются, что, поверив своим барам, себя не считают за людей… Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов, что вы делаете? Взгляните себе под ноги, ведь вы стоите над бездной!.. Христа-то зачем примешали тут! Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства, и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения».

Последний раз затрагивает Белинский крестьянский вопрос за несколько месяцев до своей смерти. Вернувшись осенью 1847 г. из-за границы в Петербург, он узнает о новой попытке Николая 1 разрешить этот роковой вопрос. Радостно потрясенный, друг народа пишет в декабре 1847 г. длиннейшее письмо с «верною оказиею» П. В. Анненкову, жившему за границею: «Тотчас по приезде услышал я, что в правительстве нашем происходит большое движение по вопросу об уничтожении крепостного права. Государь Император вновь и с большою энергией изъявил свою решительную волю касательно этого великого вопроса. Разумеется, тем более решительной воли и искусства обнаружили окружающие его отцы отечества, чтобы отвлечь его волю от крайне неприятного им предмета. Искренно разделяет желание Государя Императора только один Киселев; самый решительный и, к несчастию, самый умный и знающий дело противник этой мысли – Меньшиков» (как известно, он и впоследствии, при освобождении крестьян, остался ярым крепостником). «Перовский, который в душе своей был против освобождения крестьян, – продолжает Белинский, – объявил себя за освобождение. Все зависит от воли Государя Императора, а она решительна. Вы знаете, что после выборов назначается обыкновенно двое депутатов от дворянства, чтобы благодарить Государя Императора за продолжение дарованных дворянству прав, и вы знаете, что в настоящее царствование эти депутаты никогда не были допускаемы. Теперь вдруг велено смоленским депутатам явиться в Питер. Государь Император милостиво принял их и сказал следующую речь: «Теперь я буду говорить с вами не как Государь, а как первый дворянин империи. Земли принадлежат нам, дворянам, по праву, потому что мы приобрели их нашею кровью, пролитою за государство, но я не понимаю, каким образом человек сделался вещью, и не могу себе объяснить этого иначе – как хитростью и обманом, с одной стороны, и невежеством — с другой[83]. Этому должно положить конец. Лучше нам отдать добровольно, нежели допустить, чтобы у нас отняли. Крепостное право причиною тому, что у нас нет торговли, промышленности»… Конечно, несмотря на все, – грустно заканчивает Белинский, хорошо знавший силу бюрократии, – дело опять затихнет. Друзья своих интересов и враги общего блага, окружающие Государя Императора, утомят его проволочками, серединными, неудовлетворительными решениями, разными препятствиями, истинными и вымышленными, потом воспользуются маневрами или чем-нибудь подобным и отклонят его внимание от вопроса, и он останется нерешенным при таком Монархе, который один по своей мудрости и твердой воле способен решить его. Но тогда он решится сам собою, в тысячу раз более неприятным для русского дворянства способом. Крестьяне сильно возбуждены, спят и видят освобождение… Когда масса спит, делайте что хотите – все будет по-вашему, но когда она проснется, не дремлите сами, а то быть худу».

Не суждено было великому поборнику народной воли дождаться радостного дня падения рабства. Опасение Белинского насчет стараний высших сфер затушить крестьянский вопрос вполне оправдалось и даже в очень скором времени. Уже 15 февраля 1848 г. Белинский пишет Анненкову: «Крестьянское дело идет, но не двигается вперед», а немного спустя крепостники, ловко воспользовавшись революционным движением 48 года, настроили Николая 1 так, что сторонники освобождения крестьян стали третироваться как враги государственного порядка, и в речи, обращенной Николаем 1 к петербургскому дворянству, «он призывал дворян на борьбу с „внутренними врагами“, объявив самые слухи об освобождении крестьян нелепыми»[84].

Приведенное письмо Белинского к Гоголю заключает в себе также драгоценные указания на то, как трезво и отчетливо ставил он задачи современной общественной жизни, разрешение коих стало возможным в благодатную эпоху великих реформ. Просвещение, гуманность, возвышение человеческого достоинства, гарантии личности и укрепление законности – вот принципы, проповедуемые Белинским и легшие в основу реформ 60-х гг.

«Вы не заметили, – пишет он Гоголю, – что Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди, – довольно она слушала их, – а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков попираемого в грязи и навозе; права и законы, сообразные с здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, исполнение их. А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Васьками, Степками, Палашками; страны, где нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных чинов… Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, ослабление телесного наказания, введение, по возможности, строгого исполнения хотя бы тех законов, которые уже есть. Это чувствует даже само правительство (которое хорошо знает, что делают помещики со своими крестьянами, и сколько последние ежегодно режут первых), что доказывается его робкими и бесплодными полумерами в пользу белых негров и комическим заменением одно-хвостного кнута трехвостною плетью. Вот вопросы, которыми тревожно занята Россия в ее апатическом полусне… и в это время великий писатель является с книгой, в которой учит, во имя Христа и церкви, варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, ругая их неумытыми рылами…»

Из этих слов явствует, что Белинский помимо отмены крепостного права отчетливо представлял себе и другие черты преобразовательной эпохи.

Но главное значенье «учительства» Белинского – в его проповеди гуманности и просвещения. Он оказал громадное воспитательное влияние как на свое поколенье, вынесшее на своих плечах всю законодательную выработку и практическое приложение реформ 60-х гг., так и на литературу и публицистику, воспитавшую позднейшее поколение деятелей эпохи возрождения.

Недаром Некрасов сказал о Белинском:

Ты нас гуманно мыслить научил,

Едва ль не первый вспомнил о народе,

Едва ль не первый ты заговорил

О равенстве, о братстве, о свободе.

Да и один ли Некрасов испытал на себе облагораживающее действие личности и слова Белинского? «Образ Белинского я ношу в душе своей, как святыню», – писал Кавелин. Хорошо известно, как благоговейно чтил память Белинского Тургенев, пожелавший покоиться на Волковом кладбище в ногах своего «учителя». Всех славных имен учеников Белинского и не перечесть. Укажем еще на одно только. Суровый, иногда желчный художник, Салтыков, и тот приходил в умиление и впадал в лиризм, когда вспоминал время Белинского, время,

Когда в ответ стенаниям народа

Мысль русская стонала в полутон.

«Невольным образом, – писал Салтыков, – мысленно переноситесь к временам вашей юности, к тем золотым временам, когда с кафедры к вам обращалась живая речь, если не самого Грановского, то одного из учеников его, вызывая к деятельности благороднейшие инстинкты души, когда с иной, более обширной кафедры лилось к вам полное страсти слово Белинского, волнуя и утешая вас и наполняя сердца ваши скорбью и негодованием и вместе с тем указывая цель для ваших стремлений… Да, замечательное было это время, когда слово служило не естественною формой для выражения человеческой мысли, а как бы покровом, сквозь который неполно и словно намеками светились очертания этой мысли; и чем хитрее, чем запутаннее сплетен был этот покров, тем скорбнее, тем нетерпеливее трепетала под ним полная мощи мысль, и тем горячее отдавалось ее эхо в молодых душах читателей и слушателей! То было время, когда мысль должна была оговариваться и лукавить, когда она тысячу раз вынуждена была окунуться в помойных ямах житейского базара, чтобы выстрадать себе право хотя однажды, хотя на мгновение засиять над миром лучом надежды, лучом грядущего обновления! И, стало быть, крепки были эти люди, если и при такой обстановке они не изолгались, не сделались отступниками»[85].

Белинский знал и ясно сознавал все значение своего публицистического учительства, своего пламенного, вдохновенного красноречия и считал своим признанием будить мысль человеческую в эпоху, когда, по выражению цензора Никитенко, «единственным нашим назначением было быть солдатом, а не человеком», и когда благонамереннейший Погодин заносил в свой дневник ектению: «о еже в любезном отечестве книги читать было можно». В это-то мрачное время,

Когда свободно рыскал зверь,

А человек бродил пугливо,

Он твердо светоч свой держал.

Его пламенное, идущее от сердца слово поддерживало в трудное время веру в силу добра и в лучшее будущее. Секрет этого глубокого влияния Белинского, этой присущей ему одному, «неистовому Виссариону», способности

Глаголом жечь сердца людей,

необыкновенно наглядно разъяснено другом его Герценом.

Сравнивая «ученого» болтуна, бывшего профессора Сенковского (барона Брамбеуса), с его семитическими языками и семью литературами – с «самоучкой» Белинским, Герцен говорит: «У Белинского был, в отличие от первого, избыток того вечно тревожного демона любви и негодования, который виден в слезах и в смехе, того убеждения, которое было делом его жизни, картой, на которую все поставлено, страстью, болью; в словах, идущих от такого убеждения, остается до ля магнетического демонизма, под которым работал говорящий; оттого речи его беспокоят, тревожат, будят, становятся силой, мощью и двигают иногда целыми поколениями».

Таково именно было воздействие вещего слова Белинского[86]. Когда вспоминаешь удивительную по количеству и качеству честных, стойких деятелей эпоху реформ, эпоху, когда внезапно, как будто бы выросши из земли, появляется целая плеяда гуманных и просвещенных тружеников, невольно задаешься вопросом, откуда они? кто их создал? Ответ на этот вопрос дает политический противник Белинского И. С. Аксаков, свидетельство которого, стало быть, не может быть заподозрено в пристрастии, и потому оно особенно ценно.

Описывая свои странствования по разным частям необъятной России, Аксаков, скрепя сердце, констатирует замечательный факт распространения вредного по его мнению, но все же громадного влияния Белинского. «Много я ездил по России, – пишет он в 1856 г., – имя Белинского известно каждому сколько-нибудь мыслящему юноше, всякому, жаждущему свежего воздуха среди вонючего болота провинциальной жизни. Нет ни одного учителя гимназии в губернских городах, который не знал бы наизусть письма Белинского к Гоголю (приведено выше); в отдаленных краях России только теперь еще проникает это влияние и увеличивает число прозелитов… Мы Белинскому обязаны своим спасением, – говорят мне везде молодые, честные люди в провинции. И в самом деле, – продолжает Аксаков, – в провинции вы можете видеть два класса людей: с одной стороны, взяточников, чиновников в полном смысле этого слова, жаждущих лент, крестов и чинов, помещиков, презирающих идеологов, привязанных к своему барскому достоинству и крепостному праву, вообще довольно гнусных. Вы отворачиваетесь от них, обращаетесь к другой стороне, где видите людей молодых, честных, возмущающихся злом и гнетом, поборников эмансипации и всякого простора, с идеями гуманными. Если вам нужно честного человека, способного сострадать болезням и несчастиям угнетенных, честного доктора, честного следователя, который полез бы на борьбу – ищите таковых в провинции между последователями Белинского»[87].

Вот чем обязана преобразованная Россия просветительной деятельности Белинского, неустанно сеявшего семена «разумного, доброго, вечного»…

Многие из брошенных им семян дали всход, многое из того, о чем мечтал Белинский, осуществлено ко дню 50-летия его кончины, но многое еще осталось свершить впереди. Идеи, как и все живое, только путем борения доказывают свою жизнеспособность и право на существование. Чем менее благоприятны окружающие условия, тем более должны поборники идеи прилагать труда для ее распространения. Воспоминание о великом и неутомимом труженике земли русской – Белинском – должно воодушевить притоком новой энергии всех, кому дорого его благодатное имя. – Кажется, достаточно трудны были времена, когда действовал он, «волнуясь и спеша», – а ведь не упал же он духом, не раскис, не «изолгался», по выражению Щедрина, не продался, не стал ренегатом[88].

Нет горше бедствия, как потеря веры в силу добра и разума, в силу права и справедливости, и чем менее продолжительны такие проклятые моменты нравственного одряхления, тем лучше для общественного самосознания:

Да будет проклят краткий миг,

Когда под тяжестью вериг

И дрязг житейских доли пошлой

Иссякнет юности родник

И вдохновений жизни прошлой;

Когда почуешь охлажденье

К тем идеалам и мечтам,

Которым прежде в умиленье

Молился ты, как божествам,

И видишь, как слова святые

(Что встарь, как бурная стихия,

Рвались из сердца тайника)

Бесстрастно сходят с языка…

Когда почувствуешь, что холод

Объял тебя и в грудь проник,

Что сердцем больше ты не молод,

Что и душой ты стал старик:

Да будет проклят этот миг!

Таких минут слабости, проклятых моментов нравственного расслабления Белинский никогда не знал – вот чему учит и к чему обязывает его светлая память. И да вольет предстоящее чествование его благословенной памяти новую веру в жизненность и спасительность гуманно-освободительных и просветительных принципов, коим он служил до гробовой доски.

Верное служение гуманно-просветительным заветам, оставленным Белинским, – лучший и наиболее достойный, по слову поэта, способ чествования памяти почивших героев-мыслителей:

Не нужно ни гимнов, ни слез мертвецам,

Отдайте им лучший почет:

Шагайте без страха по мертвым телам,

Несите их знамя вперед!..

Гр. Джаншиев

Данный текст является ознакомительным фрагментом.