Глава 11. В тисках системы

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 11. В тисках системы

«10 июля пресса сообщила об аресте Берия, обвиненного в том, что он был английским шпионом и ярым врагом народа. По официальным сведениям, суд, вынесший смертный приговор, и казнь Берия состоялись в декабре 1953 года; по другим же сведениям, исходившим, в частности, от Хрущева, он был расстрелян сразу же после ареста. Общество имело все основания задуматься о смысле свержения Берия… Скрывая обстоятельства убийства Берия и прикрываясь мнимым соблюдением “законности”, его противники заботились прежде всего о собственной безопасности и одновременно утверждали свою легитимность. Чтобы развенчать положительную репутацию, которая стала складываться у Берия, они прибегли к испытанному методу коллективных петиций и массовых митингов против “гнусного предателя”».

К сожалению, автор этих строк, известный французский историк, как и его коллеги с Востока и Запада, тоже пошел по протоптанной дорожке. Чего стоили, скажем, утверждения Николя Верта о том, что Л. П. Берия «распространил свое влияние и расставлял свои креатуры далеко за пределами политической полиции», «устранение Берия снова подняло роль армии и избавило ее от угнетающей слежки со стороны госбезопасности»…

И уж вовсе не выдерживает серьезной критики вывод, к которому пришел западный историк:

«Конечно, его предшественники Ягода и Ежов были так же внезапно арестованы и казнены по тем же обвинениям. Но 1953 год все же отличался от 1938-го. Не означало ли устранение Берия возврат к “незаконной практике”? Или же оно было, наоборот, еще одним шагом, сделанным по пути к законности и смягчению полицейского режима? Действительно, это событие казалось таким же двусмысленным, как и роль, сыгранная Берия после смерти Сталина, и в равной мере объяснялось как борьбой за власть, так и начинавшейся “оттепелью”. Обстоятельства устранения Берия, последовавший за мнимым следствием расстрел без настоящего суда, фантастические обвинения в лучших сталинских традициях, выдвинутые против него, свидетельствовали о сложности политической обстановки летом 1953 года и трудностях перехода к системе, где беззаконие уступило бы место законности. Могущество госбезопасности не оставляло противникам Берия иного выхода, кроме заговора и немедленной его казни, которая позволяла предотвратить возможную попытку его сторонников организовать контрзаговор. Но, учитывая расширение опоры власти Берия, его реальный авторитет и то, что Система подчеркивала отныне свою приверженность законности, противники Берия не могли признаться, что они просто ликвидировали грозного шефа политической полиции, к тому же надевшего личину респектабельного и “либерального” политика…»

Если следовать логике исследователя советской истории, у Хрущева, Маленкова, вообще у тогдашней партийной верхушки не было другого выхода, как расправиться с товарищем по Политбюро чисто уголовными (будем наконец называть вещи своими именами) методами. Но простим Николя Верту пока и это явно несуразное утверждение. В конце концов, в отличие от наших историков, он хотя бы пытается разобраться в случившемся, а не повторяет шитую белыми нитками версию хрущевского Политбюро. Кто до него вообще посмел сказать о том, что не было ни следствия, ни суда над одним из руководителей государства? Советские источники трактуют так называемое устранение моего отца, а точнее, заурядное политическое убийство, совершенно иначе.

Несколько лет назад в советской печати со ссылкой на Маршала Советского Союза Г. К. Жукова был опубликован материал об аресте Л. П. Берия. Его автор якобы рассказал лишь то, что услышал много лет назад от самого Георгия Константиновича. Наверное, вполне допустим вопрос: а почему же молчал этот человек столько лет и решил заговорить лишь «под занавес перестройки»? Никакая цензура препятствий таким (!) публикациям уже не чинила… Но не буду излишне придирчив и не стану с ходу отметать утверждения автора, почему-то в малейших деталях совпадающие с набившей оскомину официальной версией, изложенной еще на партийных активах лета – осени 1953 года.

Если вкратце, многократно пересказанная версия звучит так. Жукова вызвал Булганин, тогдашний министр обороны, и сказал маршалу, что надо ехать в Кремль, где в тот день должно было состояться заседание Совета Министров СССР. По словам автора воспоминаний, Георгий Константинович утверждал, что Булганин был возбужден и даже не сразу поздоровался. Сказал лишь, что в Кремле их ждет срочное дело.

«Я оглянулся. В зале находились Маленков, Молотов, Микоян, другие члены Президиума. Берия не было. Первым заговорил Маленков – о том, что Берия хочет захватить власть, что мне поручается вместе со своими товарищами арестовать его. Потом стал говорить Хрущев. Микоян подавал лишь реплики. Говорили об угрозе, которую создает Берия, пытаясь захватить власть в свои руки.

– Сможешь выполнить эту рискованную операцию?

– Смогу, – отвечаю я.

Знали, что у меня к Берия давняя неприязнь, перешедшая во вражду. У нас еще при Сталине не раз были стычки. Достаточно сказать, что Абакумов и Берия хотели в свое время меня арестовать. Уже подбирали ключи… Кстати, мне Сталин прямо однажды сказал, что они хотели меня арестовать. Берия нашептывал Сталину, но последний ему ответил: “Не верю. Мужественный полководец, патриот – и предатель. Не верю. Кончайте с этой грязной затеей”. Поймите после этого, что я охотно взялся его арестовать. За дело.

Решено было так. Лица из личной охраны членов Президиума находились в Кремле, недалеко от кабинета, где собрались члены Президиума. Арестовать личную охрану самого Берия поручили Серову. А мне нужно было арестовать Берия.

Маленков сказал, как это будет сделано. Заседание Совета Министров будет отменено, министры отпущены по домам. Вместо этого он откроет заседание Президиума.

Я вместе с Москаленко, Неделиным, Батицким и адъютантом Москаленко должен сидеть в отдельной комнате и ждать, пока раздадутся два звонка из зала заседания в эту комнату.

Меня предупредили, что Берия физически сильный, знает приемы “джиу-джитсу” (рукопашной схватки).

– Ничего, справлюсь, нам тоже силы не занимать…

…Идем в зал. Берия сидит за столом в центре. Мои генералы обходят стол, как бы намереваясь сесть у стены. Я подхожу к Берия сзади, командую:

– Встать! Вы арестованы.

Не успел Берия встать, как я заломил ему руки…»

Достаточно, наверно. Как же надо презирать свой народ, чтобы заставить его поверить в сказки о схватке прославленного полководца и одного из членов Политбюро… Кстати, сам Георгий Константинович на сей счет воспоминаний, конечно же, не оставил и публично свое участие в мифическом аресте не признал. Но для партийной верхушки это уже не имело особого значения: легенда пошла гулять по свету…

Но что-то же произошло в тот день в Москве? Официальная версия такова: после ареста первого заместителя Председателя Совета Министров СССР и члена Президиума ЦК КПСС Л. П. Берия несколько часов продержали в Кремле, а с наступлением темноты вывезли на гауптвахту Московского военного округа (ПВО). Якобы все месяцы, которые шло следствие, он и содержался там под арестом. Все по той же официальной версии на гауптвахте отец был расстрелян.

Напомним: его арест, как утверждают официальные источники, произошел 26 июня 1953 года. Следствие продолжалось почти полгода. 17 декабря в печати появилось сообщение «В Прокуратуре СССР», где сообщалось:

«Следствие по делу Берия и других заговорщиков закончено. Начавшийся на следующий же день суд завершился 23 декабря. В объявленном приговоре Л. П. Берия обвинялся в том, что он “сколотил враждебную Советскому государству изменническую группу заговорщиков, которые ставили своей целью использовать органы внутренних дел против Коммунистической партии и Советского правительства, поставить МВД над партией и правительством для захвата власти, ликвидации советского строя, реставрации капитализма и восстановления господства буржуазии”. В обвинительном заключении прямо говорилось, что Л. П. Берия и его сообщники строили свои преступные расчеты на поддержку заговора реакционными силами из-за рубежа, установление связи с иностранными разведками».

Кто же оказался «сообщниками» моего отца? В. Н. Меркулов, бывший министр государственной безопасности, а в последнее время министр государственного контроля СССР, В. Г. Деканозов, министр внутренних дел Грузинской ССР, Б. З. Кобулов, заместитель министра внутренних дел СССР, П. Я. Мешик, министр внутренних дел Украинской ССР, С. А. Гоглидзе, начальник 3-го управления МВД СССР и Л. Е. Влодзимирский, начальник следственной части по особо важным делам МВД СССР. Все шестеро в последний день суда были расстреляны. Удивительная оперативность, не правда ли?

Есть еще одна немаловажная деталь: судебные заседания, проходившие в Москве 18–23 декабря 1953 года, были почему-то ЗАКРЫТЫМИ, что уже само по себе наводит на вполне определенные размышления. Перейдем теперь к составу самого Специального Судебного Присутствия. Председателем его являлся Маршал Советского Союза И. С. Конев. Членами Специального Судебного Присутствия были назначены Н. М. Шверник, председатель ВЦСПС, Е. Л. Зейдин, первый заместитель председателя Верховного суда СССР, Н. А. Михайлов, секретарь Московского обкома КПСС, М. И. Кучава, председатель Совета профсоюзов Грузинской ССР, Л. А. Громов, председатель Московского городского суда, К. Ф. Лунев, первый заместитель министра внутренних дел СССР, и генерал армии К. С. Москаленко По мнению некоторых историков, «это был самый крупный процесс над сотрудниками органов внутренних дел и государственной безопасности за всю историю их существования». Но почему «процесс века», каким хотели представить его с конца 1953 года, был закрытым? Этот отнюдь не маловажный вопрос, похоже, исследователей не занимает. А жаль. Не здесь ли надо искать ответ на некоторые загадки советской послевоенной, да и не только послевоенной истории?..

Допустим, что все происходило именно так, как принято считать, и процесс в Москве действительно состоялся. Но где же само нашумевшее «Дело Л. П. Берия»? Вот уже несколько лет на эти материалы то и дело ссылаются и публицисты, и историки. Сама же стенограмма закрытого заседания Специального Судебного Присутствия не опубликована и по сей день. Не преданы гласности и материалы следствия, которое, повторяем, почти полгода шло под непосредственным руководством Генерального прокурора СССР Романа Руденко. Почему? И вновь вопрос без ответа.

Конечно же, в лучших традициях «перестроечной гласности» и здесь проще всего все свалить в очередной раз на «козни» КГБ. Но не получается. Еще осенью 1992 года начальник Центрального архива Министерства безопасности России полковник Александр Зюбченко признался:

– Очень хочу когда-нибудь почитать дело Лаврентия Берия. Проблема в том, что у нас этих томов нет и никогда не было. Я даже не знаю, сколько их вообще. Вся группа дел, связанных с Берия, хранится не у нас. Могу предположить, что их держат под сукном еще и потому, что не все там однозначно с точки зрения правовой оценки этих лиц.

И тем не менее, приговор Специального Судебного Присутствия в исполнение был приведен. Во всяком случае, соответствующие акты опубликованы.

АКТ

1953 года декабря 23-го дня

Сего числа в 19 часов 50 минут на основании Предписания Председателя Специального Судебного Присутствия Верховного суда СССР от 23 декабря 1953 года за № 003 мною, комендантом Специального Судебного Присутствия генерал-полковником Батицким П. Ф, в присутствии Генерального прокурора СССР, действительного государственного советника юстиции Руденко Р. А. и генерала армии Москаленко К. С. приведен в исполнение приговор Специального Судебного Присутствия по отношению к осужденному к высшей мере наказания – расстрелу Берия Лаврентию Павловичу.

Генерал-полковник Батицкий

Генеральный прокурор СССР Руденко

Генерал армии Москаленко

АКТ

23 декабря 1953 года зам. министра внутрених дел СССР тов. Лунев, зам. Главного военного прокурора т. Китаев в присутствии генерал-полковника тов. Гетмана, генерал-лейтенанта Бакеева и генерал-майора тов. Сопильника привели в исполнение приговор Специального Судебного Присутствия Верховного суда СССР от 23 декабря 1953 года над осужденными:

1) Кобуловым Богданом Захарьевичем, 1904 года рождения, 2) Меркуловым Всеволодом Николаевичем, 1895 года рождения, 3) Деканозовым Владимиром Георгиевичем, 1898 года рождения, 4) Мешиком Павлом Яковлевичем, 1910 года рождения, 5) Влодзимирским Львом Емельяновичем, 1902 года рождения, 6) Гоглидзе Сергеем Арсентьевичем, 1901 года рождения, к высшей мере наказания – расстрелу. 23 декабря 1953 года в 21 час. 20 минут вышеуказанные осужденные расстреляны. Смерть констатировал – врач (роспись).

Из воспоминаний Алексея Аджубея, зятя Н. С. Хрущева:

«Одержав верх над Берия, Хрущев сразу вырвался вперед, обеспечивая себе приоритетное положение в партийной иерархии. После расстрела Берия Хрущев даже внешне очень изменился. Стал более уверенным, динамичным. По множеству мелких деталей я замечал, как выглядит на практике эта “перемена мест”. Иначе, более нагло стала вести себя даже охрана Хрущева. (По поведению обслуги всегда можно судить о роли и месте хозяина.) Автомобиль Хрущева подавался к подъезду первым, его выходили провожать другие члены Президиума ЦК и т. д.

Хрущев много раз вспоминал те рубежные для него дни. В его рассказах бывали несовпадения, какие-то штампы, наезженные обороты, противоречия, но ход событий передавался точно.

Все согласились на арест Берия… На одном из заседаний Президиума ЦК, после того как Берия было высказано все, что о нем думают, Маленков должен был нажать кнопку звонка. Хрущев рассказывал, что тут произошла заминка. Маленков от волнения никак не мог отыскать под столом коробочку со звонком, и Никита Сергеевич нажал свою, запасную кнопку. Вошла группа военных. Маршал Жуков и генерал Москаленко объявили Берия, что он арестован. Берия рванул руку к портфелю, лежавшему на подоконнике. Хрущев выбил портфель, думал, что там оружие. Портфель оказался пустым.

Состоявшийся Пленум ЦК вывел Берия из своего состава, исключил из партии. Его лишили наград и званий, он стал подследственным. Охрана Берия даже не увидела, как его увезли в штаб Московского военного округа, где он должен был дожидаться суда и приговора. Танки, стоявшие на московских улицах, вернулись в свои части.

Каких только небылиц не рассеяла по миру пресса! Утверждалось даже, что Берия убит без суда и следствия прямо в автомобиле. В те же дни наши газеты сообщили об образовании Специального Судебного Присутствия Верховного суда СССР, которое возглавил популярный в народе маршал И. С. Конев. Состав суда был весьма представительным. Следствие продолжалось несколько месяцев. Судебный процесс проходил при закрытых дверях.

…Специальное Судебное Присутствие Верховного суда СССР, изучив представленные Прокуратурой СССР материалы и заслушав обвиняемых, приговорило Берия как врага народа и партии и шесть его главных подручных к высшей мере наказания – расстрелу. 23 декабря 1953 года приговор был приведен в исполнение».

А вот как вспоминал о случившемся один из организаторов «рубежного события в нашей истории» и, по словам самого же зятя бывшего Первого секретаря ЦК, главное действующее лицо «обезвреживания Берия».

Из воспоминаний Н. С. Хрущева:

«Как мы и условились, я предложил поставить на Пленуме вопрос об освобождении Берия (это делает Президиум ЦК) от всех постов, которые он занимал. Маленков все еще пребывал в растерянности и даже не поставил мое предложение на голосование, а нажал сразу секретную кнопку и вызвал таким способом военных. Первым вошел Жуков, за ним Москаленко и другие. Жуков был тогда заместителем министра обороны СССР. К Жукову у нас тогда существовало хорошее отношение… Почему мы привлекли военных? Высказывались такие соображения, что если мы решили задержать Берия, то не вызовет ли он чекистов, охрану, которая была подчинена ему, и не прикажет ли нас самих изолировать? Мы оказались бы бессильны, потому что в Кремле находилось большое количество вооруженных и подготовленных людей Берия… Вначале мы поручили арест Берия Москаленко с пятью генералами. Он с товарищами должны были иметь оружие, а их с оружием должен был провезти в Кремль Булганин. В то время военные, приходя в Кремль, сдавали оружие в комендатуре. Накануне заседания к группе Москаленко присоединились маршал Жуков и еще несколько человек. И в кабинет вошло человек 10 или более того. Маленков мягко так говорит, обращаясь к Жукову: “Предлагаю вам как Председатель Совета Министров СССР задержать Берия”. Жуков скомандовал Берия: “Руки вверх!”. Москаленко и другие обнажили оружие, считая, что Берия может пойти на какую-то провокацию. Берия рванулся к своему портфелю, который лежал на подоконнике, у него за спиной. Я схватил Берия за руку, чтобы он не мог воспользоваться оружием, если оно лежало в портфеле. Потом проверили: никакого оружия там не было, ни в портфеле, ни в карманах. Он просто сделал какое-то рефлексивное движение.

Берия взяли под стражу и поместили в здании Совета Министров, рядом с кабинетом Маленкова. И тут же решили, завтра или послезавтра, так скоро, как это будет возможно, созвать Пленум ЦК партии, где поставить вопрос о Берия. Одновременно освободить от занимаемой должности Генерального прокурора СССР, потому что он не вызывал у нас доверия, и мы сомневались, сможет ли он объективно провести следствие. Новым Генеральным прокурором утвердили Руденко и поручили провести следствие по делу Берия. Итак, Берия мы арестовали. А куда его девать? Министерству внутренних дел мы не могли доверить его охрану, потому что это было его ведомство, с его людьми.

Тогда его заместителями были Круглов и, кажется, Серов. Я мало знал Круглова, а Серова знал лучше и доверял ему. Считал, да и сейчас считаю, что Серов – честный человек. Если что-либо за ним и имелось, как и за всеми чекистами, то он стал тут жертвой той общей политики, которую проводил Сталин. Поэтому я предложил поручить охрану Берия именно Серову. Но другие товарищи высказались в том смысле, что нужно быть все-таки поосторожнее. Круглову мы все же не доверяли. И договорились, что лучше всего поручить это дело командующему войсками Московского округа противовоздушной обороны Москаленко. Москаленко взял Берия, поставил вокруг своих людей и перевез его к себе на командный пункт, в бомбоубежище. Я видел, что он делает это, как нужно. На этом заседание закончилось… Потом нам дали список, в котором имелись фамилии более чем 100 женщин. Их приводили к Берия его люди. А прием у него был для всех один: всех, кто попадал к нему в дом впервые, он угощал обедом и предлагал выпить за здоровье Сталина. В вино он подмешивал снотворное…»

К слову, «женскую» тему не обошел и Алексей Аджубей. Правда, в отличие от тестя, он называет иную цифру. По его словам, в списке, о котором так много говорили и который, как выяснилось, так никто никогда и не видел, фигурировали фамилии 200 женщин. Что ж, бывает. Другие источники и вовсе не размениваются на мелочи. Одни называют цифру 700, другие 800. И я бы никогда не обратил внимание на этот чистой воды вымысел в мемуарах хрущевского зятя, если бы он спустя десятилетия не раскрыл наконец общественности глаза на любовные похождения Булганина, Абакумова… Даже если таковые и существовали в действительности, вряд ли мог знать о них в то время сам Алексей Аджубей. Его стремительный взлет начался позднее… Скорей всего, перед нами очередной пересказ. И не больше.

К сожалению, грешит автор очередного бестселлера времен перестройки и другими фактологическими неточностями. Скажем, я никогда не щеголял ни на собственной свадьбе, ни позднее в генеральской форме, потому что никогда не был генералом. Явная ложь и то, что после расстрела отца мы с Марфой уехали в Свердловск.

«Когда Берия убили, Серго и Нина Теймуразовна послали письмо Хрущеву, тронувшее его, – пишет А. Аджубей. – Никита Сергеевич поверил Серго и Нине Теймуразовне. Они писали, что случившееся закономерно. Они не знали, конечно, многого, но видели, что этот человек катится в пропасть и что в ту же пропасть они вынуждены катиться вместе с ним».

Вспомни, читатель, и эту растиражированную в десятках тысяч экземпляров очередную легенду, когда будешь читать о трагической судьбе семьи «врага народа и партии»…

Кстати, если верить Аджубею, «перед казнью Берия отправил письмо в ЦК Хрущеву – просил о пощаде, просил дать возможность искупить вину в каких угодно, пусть даже каторжных условиях»… Здесь, как нам кажется, комментарии и вовсе излишни. Ни в декабре, ни в ноябре, ни в октябре, ни в сентябре, ни в июле мой отец Лаврентий Павлович Берия ни писать «покаянных» писем рвавшемуся к власти товарищу Хрущеву, ни соответствующих показаний давать не мог, потому что был убит 26 июня 1953 года в городе Москве без суда и следствия. А было это так.

Заседание в Кремле почему-то отложили, и отец уехал домой. Обычно он обедал дома. Примерно в полдень в кабинете Бориса Львовича Ванникова, генерал-полковника, впоследствии трижды Героя Социалистического Труда, а тогда ближайшего помощника моего отца по атомным делам, раздался звонок. Я находился в кабинете Бориса Львовича – мы готовили доклад правительству о готовности к испытаниям.

Звонил летчик-испытатель Амет-Хан Султан, дважды Герой Советского Союза. С ним и с Сергеем Анохиным, тоже Героем Советского Союза, замечательным летчиком-испытателем, мы в те годы вместе работали и сошлись близко.

– Серго, – кричит, – у вас дома была перестрелка. Ты все понял? Тебе надо бежать, Серго! Мы поможем…

У нас действительно была эскадрилья, и особого труда скрыться, скажем, в Финляндии или Швеции не составляло. И впоследствии я не раз убеждался, что эти летчики – настоящие друзья.

Что налицо заговор против отца, я понял сразу: что еще могла означать перестрелка в нашем доме? Об остальном можно было только догадываться. Но что значит бежать в такой ситуации? Если отец арестован, побег – лишнее доказательство его вины. И почему и от кого я должен бежать, не зная ни за собой, ни за отцом какой-либо вины? Словом, я ответил отказом и тут же рассказал обо всем Ванникову.

Из Кремля вместе с ним поехали к нам домой, на Малую Никитскую. Это неподалеку от площади Восстания. Жили мы в одноэтажном особняке еще дореволюционной постройки. Три комнаты занимал отец с матерью, две – я со своей семьей.

Когда мы подъехали, со стороны улицы ничего необычного не заметили, а вот во внутреннем дворе находились два бронетранспортера. Позднее мне приходилось слышать и о танках, стоявших якобы возле нашего дома, но сам я видел только два бронетранспортера и солдат. Сразу же бросились в глаза разбитые стекла в окнах отцовского кабинета. Значит, действительно стреляли… Охрана личная у отца была – по пальцам пересчитать. Не было, разумеется, и настоящего боя. Все произошло, насколько понимаю, неожиданно и мгновенно.

С отцом и я, и Ванников должны были встретиться в четыре часа. Не встретились…

Внутренняя охрана нас не пропустила. Ванников потребовал объяснений, пытался проверить документы у военных, но я уже понял все. Отца дома не было. Арестован? Убит? Когда возвращался к машине, услышал от одного из охранников: «Серго, я видел, как на носилках вынесли кого-то, накрытого брезентом…»

В Кремль возвращались молча. Я думал о том, что только что услышал. Кто лежал на носилках, накрытых брезентом? Спешили вынести рядового охранника? Сомнительно.

Со временем я разыскал и других свидетелей, подтвердивших, что видели те носилки…

В кабинете Ванникова нас ждал Курчатов. Оба начали звонить Хрущеву. Догадывались, видимо, кто за всем этим может стоять. При том разговоре присутствовало человек шесть.

Ванников сказал, что у него в кабинете находится сын Лаврентия Павловича и они с Курчатовым очень надеются, что ничего дурного с ним не случится. Хрущев тут же их успокоил. Пусть, мол, Серго едет к родным на дачу и не волнуется.

Прощался я с этими людьми в твердой уверенности, что мы больше никогда не встретимся. Мы обнялись с Ванниковым, и я ушел.

У выхода меня уже ждал вооруженный конвой. Несколько человек сели со мной в машину, другая, с вооруженными солдатами, пошла следом. Когда подъехали к даче, я увидел, что и она окружена военными. Во дворе стояли бронетранспортеры.

Не останавливаясь, прошел в дом. Все: и мама, и Марфа, и дети, и воспитательница – собрались в одной комнате. Здесь же сидели какие-то вооруженные люди.

И мама, и жена вели себя очень сдержанно. Меня явно ждали.

– Ты видел отца? – это был первый вопрос мамы. Я ответил, что, по всей вероятности, его нет в живых, и в присутствии охранников рассказал, что увидел недавно дома.

Мама не заплакала, только крепче обняла меня и тут же принялась успокаивать Марфу: моя жена ждала третьего ребенка.

Не прошло и получаса, как в комнату вошел человек, одетый в армейскую форму:

– Есть указание вас, вашу жену и детей перевезти на другую дачу.

Мама оставалась здесь.

– Ты только не бойся ничего, – сказала очень тихим и спокойным голосом. Впрочем, возможно, мне показалось, что она говорила очень тихо, потому что Марфа тоже услышала. – Человек умирает один раз, и, что бы ни случилось, надо встретить это достойно. Не будем гадать, что произошло. Ничего не поделаешь, если судьба так распорядилась. Но знай одно: ни твоих детей, ни твою жену никто не посмеет тронуть. Русская интеллигенция им этого не позволит…

Как и я, мама была уверена, что мы больше не увидимся. Вновь обнялись, расцеловались. Что будет с нами завтра – никто не знал.

Маме разрешили проводить нас к машине. Когда прощались, я и предположить не мог, что впереди меня ждет еще и разлука с детьми, женой.

Ехали мы в двух машинах. В одну почему-то посадили, несмотря на наши протесты, дочерей – старшая родилась в 1947, младшая в 1950 году, – в другую – нас с Марфой.

Куда нас везли, я мог только догадываться. В стороне осталась дача Сталина в Кунцево, так называемая «Ближняя», но мы ее проехали, не останавливаясь. Минут через двадцать свернули на какую-то проселочную дорогу и остановились у одной из государственных дач, на которой тоже иногда бывал Сталин. Мне же здесь раньше бывать не приходилось. Небольшой, как и все государственные дачи той поры, деревянный домик. Здесь нам предстояло провести в неизвестности почти полтора месяца.

Внешнюю охрану дачи, где я теперь находился с семьей, несло какое-то воинское подразделение, вооруженное автоматами и винтовками. Внутри дома тоже круглосуточно находились вооруженные люди, но в штатском. Во дворе, как и на нашей даче, стояли бронетранспортеры.

Лишь это да еще выведенные из строя телефоны напоминали нам, что мы лишены свободы.

Обычное питание, прогулки по территории, довольно корректное поведение охраны…

– Чего вам волноваться? – парировал мои вопросы начальник охраны, когда я поинтересовался своим нынешним статусом и спросил, нельзя ли разрешить жене с детьми уехать. – Вы, Серго Лаврентьевич, официально задержаны. Если вашей жене потребуется медицинская помощь, мы врача доставим сюда. Других указаний у меня нет.

Что произошло с моим отцом? Что с моей мамой? Что, в конце концов, произошло в стране? Все мысли были заняты только этим.

Окружающие нас люди старались в контакт не вступать, а когда мы о чем-то пытались спросить, тут же вызывали старшего, у которого на все случаи жизни был стандартный ответ: «Других указаний у меня нет».

Несколько раз просил дать мне газеты. «Не положено». Стало ясно, что и впредь нас намерены держать здесь в неведении. Ни телефона, ни радио, ни газет. Полная изоляция от внешнего мира.

Однажды, гуляя с детьми по саду, увидел оставленную на скамейке газету. Умышленно это было сделано или нет, не знаю, но находка оказалась весьма кстати. В газете были опубликованы обвинения в адрес отца, и если я еще сомневался в чем-то до этого, то теперь окончательно понял, что в стране произошел государственный переворот, направленный против определенной группы людей. Честно говоря, я думал, что жертвой заговора стал не только мой отец, но и другие члены высшего руководства страны. Теперь все окончательно прояснилось.

Сообщению об аресте отца я, разумеется, не поверил, сопоставив прочитанное с тем, что увидел своими глазами на Малой Никитской.

Месяца через полтора в три часа ночи к нам в комнату вошли вооруженные люди и объявили, что я арестован. Что ж, решил я, по крайней мере, с неопределенностью наконец покончено.

Взглянул на часы и усмехнулся: надо было ждать глубокой ночи, чтобы объявить мне об аресте.

Как мог, успокоил плачущую жену: все, мол, будет хорошо. Хотя сам, конечно же, в это не верил.

Под конвоем меня доставили в какую-то тюрьму, я догадался по маршруту, что это Лефортово. Так впоследствии и оказалось.

Не успел я переступить порог тюрьмы, как меня попытались обыскать. Но тут я уже не выдержал и проявил свой характер в полной мере.

Связали, надели наручники. Попытались переодеть в тюремную одежду – не подошел размер. Таким было начало.

В свое время, слушая рассказы Ванникова, Минца, Туполева, других известных и малоизвестных людей, прошедших, как они говорили, «коммунистические университеты», я, конечно же, и подумать не мог, что окажусь в таком положении. Но все эти тюремные «фокусы» мне были уже знакомы. Обычные приемы тюремщиков – как можно сильнее унизить заключенного и тем самым сломить его волю к сопротивлению.

Тюрьма, в которую меня привезли, с точки зрения тюремной архитектуры – у меня хватило времени это оценить – явно была высшего класса… Построили ее еще при Ежове. Подобные частенько показывают в американских фильмах: шесть-семь этажей и общий коридор. Впечатляет…

Спустя много лет другой узник Лефортова, Александр Солженицын, напишет: «Знаменитый лефортовский корпус буквою “К” – пролет на все этажи, металлические галереи, регулировщик с флажками. Переход в следственный корпус. Допрашивают попеременно в разных кабинетах…»

Сколько же судеб изломано в твоих стенах, Лефортово?.. В первой моей тюремной камере ждала неожиданность: двое охранников. Это что-то новое, решил я. В рассказах друзей и знакомых такого не было. У двери тоже был выставлен пост. Камера представляла собой клетушку шесть шагов в длину и метра два в ширину. Зарешеченное окно было довольно высоко, и увидеть, что происходит за ним – невозможно. Привинченная кровать, умывальник и, так сказать, санузел. Обычное «жилище» заключенного.

«Соседи» мои примостились на табуретках рядышком. Оба были в штатском и менялись через каждые четыре часа. Мне до сих пор непонятно, зачем все это было нужно: двойной пост в камере, двойной – у двери…

Ордер на арест мне так и не предъявили. На допросы тоже не вызывали. Несколько раз пытался заговорить с охранниками. Безрезультатно. Лишь однажды один из них не выдержал:

– Ну, что ты к нам пристаешь? Мы – охрана. Сказали нам сидеть тут, мы и сидим. Мы же тебя не беспокоим?

Я понял, что говорить бесполезно. Скорей всего, они действительно ничего не знали. Недели через две мне все это надоело, и я поднял скандал: «Почему я здесь нахожусь? Почему мне до сих пор не предъявлен ордер на арест?»

Спустя некоторое время дверь открылась, и в камеру вошел капитан:

– Чего вы добиваетесь?

– Если мне не будет предъявлен ордер на арест, я начну вести себя не так, как вел до сих пор, – отвечаю.

– Попробуйте… – прошипел он угрожающе. И я не выдержал. Сказалось, наверное, нервное напряжение последних месяцев. Я ударил, а он не успел отшатнуться.

Меня тут же избили и связали. Через час пришли люди в белых халатах и развязали меня, предупредив, что посадят в карцер.

Я решил больше ни с кем не разговаривать и отвернулся к стене.

В это время в камеру вошли несколько человек в штатском и два полковника:

– Вот постановление о вашем аресте.

Я взял протянутую мне бумагу. «В связи с участием в антигосударственном заговоре…» Перечитал еще раз. Ни подписи, ни печати… По тем же многочисленным рассказам я знал, что в таких документах непременно должна быть подпись прокурора.

– Это филькина грамота, а не документ.

Полковник побагровел:

– Будете шуметь, придется повторить все сначала.

И я решил, что терять мне больше нечего:

– Хотите бить – бейте, а чтобы вам было легче, я начну первым.

Я действительно ударил первым, но ответа, как ни странно, не последовало.

Оба полковника вместе с сопровождающими ушли. Часы у меня отобрали раньше, и я даже не знаю, когда меня повели на первый допрос. Четверо охранников шли рядом. Мы прошли какими-то коридорами, и я понял, что попали в другое здание. Впереди шел человек с флажками и периодически подавал какие-то сигналы, надо полагать, чтобы никто нам не встретился. Это тоже, я знал, обычная тюремная практика.

Пройдя мимо многих дверей, попали в большой кабинет. Письменный стол, кресло, рядом – маленький столик. В стороне сидели несколько человек – генералы и люди в штатском.

Предложили сесть. Я промолчал.

– Вы привлекаетесь по делу контрреволюционного заговора, направленного на свержение советского строя и восстановление капитализма…

Весь смысл случившегося лишь начинал в полной мере доходить до меня. «Террористическая организация», «шпионаж в пользу английской разведки», «аппаратура связи нами изъята», «нелегальные связи», «вы изобличены»…

Выходит, я заговорщик и английский шпион. Неужели они сами верят в то, что сейчас говорят? Тогда кому и зачем все это надо?

Позднее я узнал, что у меня дома был изъят тренажер – не передатчик! Радиолюбители знают, что когда долго не тренируешься – теряешь навыки, поэтому я всегда старался выкраивать время для тренировок. Когда-то этот тренажерный комплекс я сделал своими руками, не предполагая, что он станет «вещдоком» в моем же «деле».

Эксперты, конечно же, моих будущих следователей разочаровали: «Да какой это передатчик… Обычный тренажер». Но об этом я позднее узнал.

А тогда я выслушал до конца всю эту галиматью и сказал:

– Я все же хотел бы видеть документ…

Мои слова вызвали бурную реакцию:

– Мы не обязаны вам показывать никакие документы, – произнес с металлом в голосе один из присутствующих.

– В таком случае, – говорю, – я не обязан отвечать на ваши вопросы. Пока мне официально не предъявят обвинение и я не узнаю наконец, почему здесь нахожусь, никаких разговоров с вами вести не буду.

Тут же услышал:

– В камеру!

Я повернулся и вышел.

Как ни странно, в свою камеру я уже не попал. Меня почему-то привели в другую. Через два дня – в третью, затем в четвертую… Причем всегда меня переводили в новую камеру после отбоя. Только ляжешь, поднимают. Так продолжалось довольно долго с интервалом в два-три дня.

Еще один тюремный трюк, решил я. Прошло еще дней десять, и меня вызвали на допрос. Сразу же обратил внимание, что в кабинете людей поменьше. Кроме уже знакомых, вижу новые лица.

– Я – генерал-лейтенант Китаев, заместитель Генерального прокурора, – представился один из военных и тут же подал мне бумагу. Те же несусветные обвинения, но уже с подписью: генерал-лейтенант Китаев.

– Распишитесь!

Я отказался.

– Нет, вы все же распишитесь, что ознакомлены. Я взял ручку и написал: «Ознакомлен со вздорным документом. Берия».

Китаев усмехнулся:

– Вы даже представить себе не можете, какими доказательствами располагает следствие… Если вы хотите сохранить свою жизнь, то должны сами рассказать о своей антигосударственной деятельности, и это убедит нас, что вы действительно раскаиваетесь…

Речь уже шла о жизни.

Мое молчание, видимо, расценили по-своему. Тут же подключились остальные:

– Вы так молоды… Мы настроены помочь вам, и ваша задача правильно это понять, Серго Лаврентьевич. Вы должны облегчить нам нашу задачу и помочь тем самым в первую очередь самому себе…

Я решил, что агрессивно вести себя больше не стоит – нельзя поддаваться ни на какие провокации. Конечно же, по прошествии времени я понял, что в первые дни пребывания в тюрьме вел себя просто глупо. Не стоило ввязываться в драки. Возможно, от меня этого и ждали…

Выслушав их, я сказал:

– У меня к вам одна-единственная просьба – обоснуйте свои обвинения. То, что вы говорите, никакого отношения ко мне не имеет.

– К вам, возможно, и не имеет, – услышал в ответ. – Вы действительно не организатор заговора… Организатор – ваш отец. Кстати, он уже дал соответствующие показания. Ваша мать тоже созналась во всем. Так что дело теперь только за вами, Серго Лаврентьевич…

– Что ж, тогда я требую очной ставки. Кажется, в таких случаях это разрешено?

И начались ежедневные допросы. Рукоприкладства они не допускали, но когда поняли, что ни на какие другие темы, кроме своей работы, я говорить не намерен, начали давить морально.

Когда речь заходила о так называемой антигосударственной деятельности моих родителей, я вновь и вновь требовал показать мне протоколы допросов с их признанием и провести очную ставку. Следователи обрывали:

– Вы о себе позаботьтесь!

Все это продолжалось неделями.

Не хочу утомлять читателя деталями. Скажу лишь, что все обвинения, звучавшие на допросах, никаких фактов под собой не имели. Все сводилось к моему участию в мифическом заговоре.

– Мне очень трудно опровергать ваши обвинения, – говорил я. – Давайте перейдем к конкретным фактам.

Все более наглел Китаев. Он то и дело оскорблял и меня, и моего отца. Однажды, когда он попытался сказать что-то нехорошее о моей матери, я прервал его:

– Учтите, я не прикован к стулу… Предупреждаю: еще одно слово в адрес матери – и я вас изуродую…

Он взорвался:

– Я тебе, гаденыш, устрою здесь такую жизнь, что ты меня, пока жив, помнить будешь. Но это, поверь, будет недолго…

Запомнилось…

Мы помолчали, он успокоился и вновь начал меня убеждать, что некие очень высокопоставленные люди дали ему указание вытащить меня из тюрьмы, если я соглашусь сотрудничать со следствием. Видя, что ничего не может добиться, стал «давить»:

– У тебя ведь ребенок скоро должен родиться… А вообще-то можно сделать, что он и не родится…

Почти месяц он бился со мной, пытаясь сломить. Обещал, что если я дам показания на отца, меня тут же отпустят к семье и восстановят на работе, что меня и мою семью никто не будет преследовать.

Тогда же мне начали не давать спать. Я убедился, какая это тяжелая пытка. Когда дней пять-шесть не спишь, это ужасно. Только начинаешь засыпать – будят. И при этом ничего не говорят.

Когда бьют, остаются, как правило, синяки. Здесь же никаких следов.

Физически я был очень сильным человеком, и этого, видимо, мои тюремщики не учли и перестарались. После первой недели пыток я находился в таком состоянии, что все равно засыпал, как бы меня ни трясли. Видя мое полуобморочное состояние, они, наверное, поняли, что я на пределе. Появились тюремные врачи…

Китаева я больше не видел – меня передали новому следователю. Им оказался заместитель Генерального прокурора Камачкин.

Этот на мою «антигосударственную деятельность» особенно не напирал:

– Потом вы сами об этом расскажете, а меня больше интересует, как вы стали ученым, доктором наук. Отец ваш – человек безграмотный, да и вы ведь такой же…

С месяц у нас такие разговоры шли. Впрочем, говорил в основном он. Но однажды я, видимо, его крепко обидел:

– Вы, разумеется, можете писать все, что вам вздумается. Подписывать я ничего не стану. У вас была возможность в этом убедиться. Но коль уж пишете, то старайтесь хотя бы без грамматических ошибок это делать, да и построение фраз у вас, мягко говоря, нелитературное.

От такой наглости Камачкин опешил. Пришлось показать его ошибки.

Видимо, он параллельно допрашивал и людей, которые со мной работали, – Микояна, Туполева, Лавочкина, Королева… Время от времени он провоцировал:

– Вы вот на все лады мне их расхваливаете, а они говорят о вас только плохое. К чему бы это, Серго Лаврентьевич?

Все это было ложью. Когда я уже работал на Урале, все эти люди под тем или иным предлогом побывали у меня и рассказали, как их заставляли давать показания на меня и моего отца. Ни один не сказал того, чего от них ждали.

Сначала их начали вызывать в ЦК, затем в прокуратуру. Но и это не помогло.

Уже после освобождения друзья рассказали мне, как в организации, где я был Главным конструктором, устроили партийное собрание. Как выяснилось, «высокий гость», заведующий Оборонным отделом ЦК, имея прямое поручение Хрущева и Маленкова, приехал специально по этому случаю. Моим товарищам предложили заклеймить меня позором и исключить из партии.

Собрание шло три дня. Как ни «давили» на моих товарищей и бывших подчиненных, никто не сказал, что я оказался на своей должности благодаря связям, а именно этого и добивался партийный аппарат.

Партийное собрание отказалось голосовать за мое исключение из партии. Это пришлось сделать самому ЦК. Случай беспрецедентный. Мало того, специальным решением Совета Министров СССР были проведены повторные испытания всех систем, где я являлся Главным конструктором. В них участвовали наряду с военными члены специальной комиссии, созданной ЦК КПСС. Так сказать, на предмет возможного вредительства. Найдись люди, которые захотели бы меня «подставить», сделать это было в той обстановке очень просто. Техника ведь такая вещь, что два-три пуска «завалить» нетрудно. Но и здесь ни одного подлеца не нашлось. Все испытания прошли успешно, подтвердив годность и необходимость созданного нами оружия.

Анатолий Иванович Савин, ныне Генеральный конструктор и академик, академик Расплетин, после меня он стал Главным конструктором в нашей организации, Бункин, ныне академик, член президиума Академии наук, Шабанов, мой заместитель, впоследствии – генерал армии, заместитель министра обороны СССР, другие товарищи… С большинством из них у меня до сих пор сохранились и личные, и деловые связи. Все они продолжают работать, занимая командные посты в военной технике. Я до сих пор благодарен им за все, что они для меня сделали. Своими действиями эти порядочные люди доказали, что, несмотря на все вздорные обвинения, я – честный человек, работавший на свою страну. Это они, не боясь за свою карьеру, в те трудные для меня дни открыто заявили: «Мы ему верим. Если он действительно в чем-то виноват, пусть скажет об этом сам. Пусть выступит на этом партийном собрании».

Ничего этого, разумеется, я тогда не знал. Ни газет, ни радио в камере не было. О том, что происходит за стенами тюрьмы, охранники тоже не говорили.

Что можно было еще устроить в моем положении? И я решил объявить голодовку. Видимо, с подобным в Лефортовской тюрьме сталкивались не раз. Ввалились несколько мужиков, связали, надели на ноги какие-то кандалы и стали вливать через кишку с воронкой бульон. Так повторялось несколько раз. Но я понял, что должен бороться.

Изо дня в день мне говорили одно и то же. Вспомнили как-то мой радиотренажер:

– Вы поддерживали связь с Лондоном…

Когда специалисты дали заключение, что в лучшем случае этот генератор сигналов можно использовать на расстоянии ста метров, переменили тему. Я понял: если бы мои следователи действительно хотели что-то выяснить, вопросы их были бы совершенно иными.

В один из дней, когда меня повели на допрос, в кабинете следователя я увидел Георгия Максимилиановича Маленкова. Член Президиума ЦК КПСС, Председатель Совета Министров СССР – в Лефортово… Зачем?

Говорили мы с ним с глазу на глаз. Хотя, уверен, запись велась – все кабинеты тюрьмы были оборудованы соответствующим образом.

Маленков сразу сказал, что приехал сюда только из-за меня.

Если коротко, разговор состоялся между нами такой. Маленков сказал, что он и его коллеги считают, что как член партии и полезный член общества я просто обязан дать те показания, которые от меня требуются. «Это нужно». Такие вещи, сказал, в истории нашего государства уже бывали. Это позволит сохранить мне жизнь и встретиться с моей семьей.

Я поблагодарил его за заботу, но сказал, что не могу выдумать то, чего не было. Вымаливать себе жизнь ценой предательства отца и матери я не могу. Думаю, сказал, вы, Георгий Максимилианович, должны понять, что это было бы подлостью. Маленков не стал продолжать разговор:

– Ты подумай… Я недельки через две-три еще заеду к тебе, и мы поговорим.

«Соседей» из моей камеры уже убрали. Я лежал и думал, что за всем этим стоит. Зачем приезжал ко мне Маленков? Уговорить меня подписать эти дурацкие бумаги? Глава правительства нуждается в моем признании?

Я уже догадывался, что Маленков – друг дома! – давно предал моего отца.

Допросы, на которые меня вызывали ежедневно, стали носить несколько странный характер. Следователь спрашивает, слышал ли я такую-то фамилию. Слышали? А в связи с чем? Хорошо. А такую? Не слышали? Хорошо. Бывал ли у вас дома такой-то? Бывал… Никакой системы здесь явно не было. Маленков действительно приехал еще раз.

– Ну, как?

Помолчал.

– Хорошо. Может, в другом ты сможешь помочь? – как-то очень по-человечески он это произнес. – Ты что-нибудь слышал о личных архивах Иосифа Виссарионовича?

– Понятия не имею, – отвечаю. – Никогда об этом дома не говорили.

– Ну, как же… У отца твоего тоже ведь архивы были, а?

– Тоже не знаю, никогда не слышал.

– Как не слышал?! – тут Маленков уже не сдержался. – У него должны были быть архивы, должны!

Он явно очень расстроился.

Я действительно ничего не слышал о личных архивах отца, но, естественно, если бы и знал что-то, это ничего бы не изменило. Все стало предельно ясно: им нужны архивы, в которых могут быть какие-то компрометирующие их материалы.

Я знал от отца, что Сталин держит в сейфе какие-то бумаги. Но его уже нет в живых, и где его личный архив, мне неизвестно. Словом, я ждал, что Маленков скажет дальше. Он поднялся.

– Ну, что ж, если ты сам себе помочь не хочешь…

Не договорив, повернулся и вышел. Это была наша последняя встреча. Больше Маленкова я никогда не видел.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.