Глава 9 Круги появляются в физиологии

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 9

Круги появляются в физиологии

Сердце животного – основа его жизни, его главный член, солнце его микрокосма, от сердца зависит вся его активность, от сердца идет его живость и сила[154].

Анатомия первых трех четвертей XVI века вполне удовлетворительно установила общее строение сердца, как и большинства органов; но с определением функций все было намного сложнее. Физиология, как продемонстрировали попытки Фернеля, не могла уйти далеко от Галена без дальнейших анатомических исследований. Но также, как показали работы Везалия, было совсем не просто уйти далеко от Галена на базе одной только точной анатомии. Трактат «О назначении частей» оставался стандартным справочником и руководством к действию, хотя современные авторы его исправили и модернизировали. Было нечто удивительно старомодное в постоянных ссылках на Галена со стороны людей, знавших анатомию намного лучше, чем он. Но пока они не могли разработать новый подход к физиологическим проблемам, система Галена оставалась актуальной.

На время анатомы были удовлетворены своим пониманием структуры и функций венозной и пищеварительной систем. Везалий, считавший, что у Галена слишком много ошибок, был уверен, что сумел их устранить. Он сохранил галеновскую картину строения сердца, артерий и легких практически неизменной. Возможно, отчасти по этой причине его современники обращали первоочередное внимание на физиологию сердца и легких, физиологию дыхания. Они не знали, что это останется непонятной проблемой до тех пор, пока пневматические исследования середины XVII века не предложат новый метод изучения и новые факты. Даже без новых фактов анатомы XVI века находили рассказ Галена о пути, которым жизненные духи попадали из воздуха в легкие, артерии и ткани, непонятным и неубедительным. И то, что вызывало активное нежелание Везалия вдаваться глубоко в предмет, ставший деликатным из-за теологического подтекста – «дух» и «душа» слишком тесно связаны, привлекало других ученых, придерживавшихся менее ортодоксальной философии.

Вполне вероятно, что именно теологический интерес заставил Михаэля Сервета (1511–1553) вникнуть в тонкости анатомии и физиологии артериальной системы, ведь, пока ему не выпал случай обсудить механизм, с помощью которого жизненный дух попадал к сердцу, Сервет не проявлял интереса к этой области медицины. Сервет изучал анатомию с учителем Везалия Гюнтером Андернахом и даже одно время работал его ассистентом. Но Сервет взял у своего учителя лишь глубокий интерес к филологическим аспектам медицинского гуманизма и выраженный галенизм, а вовсе не склонность к анатомическим или физиологическим исследованиям. Судя по всему, Сервет обратился к медицине как к профессии, лишь найдя литературу и филологию недостаточно полезными.

Подробности жизни Сервета запутанны, как и его теология, но главное – его страстная приверженность радикальному унитарианству вкупе с гуманистской преданностью трудам древних – сухим и строгим. Он родился в Наварре и вырос в Каталонии; отправленный семьей изучать богословие в Тулузу, он приобрел стойкую неприязнь к католической доктрине. Страстный антиклерикализм еще более усилился после путешествия в Рим, и он предпочел осесть во Франции. Его яростное унитарианство нашло выражение в двух книгах об ошибках троичности, опубликованных еще до того, как Сервету исполнилось двадцать один год. Книги оказались настолько радикальными, что Сервет приобрел репутацию опасного еретика даже в таких протестантских центрах, как Страсбург и Базель. Проявив осторожность, которой он никогда не показывал впоследствии, Сервет сменил имя на Вилланованус (по названию города, в котором прошло его детство), отправился в Лион и там несколько лет работал в издательском бизнесе с перерывами на учебу в Париже. Судя по всему, вначале он проявил некоторый интерес к прикладной математике, во всяком случае, на эту мысль наводит его первый печатный труд – новое издание «Географии» Птолемея (1535). Он также приобрел обширные знания в области астрологии. Свою склонность к полемике он удовлетворил, написав памфлет, полный нападок на ботаника Фукса, который в это время был занят дебатами с лионским врачом по фамилии Шампье. В чем заключалась причина спора, не вполне ясно, поскольку у обоих было очень много общих взглядов, но он дал предостаточно материалов для печати.

Возможно, именно это привлекло внимание Сервета к медицине. В 1536 году он начал посещать лекции Гюнтера в Париже и уже в следующем году написал трактат, в котором обсуждал роль «сиропов» в пищеварении. После этого он официально стал студентом-медиком, и почти сразу ему было предъявлено обвинение в занятиях астрологией. И хотя его защита оказалась успешной, Сервет второй раз в жизни отказался от неравного сражения и удалился в безвестность – стал практикующим врачом в маленьком городке неподалеку от Лиона. Через несколько лет он перебрался в Вену, восстановил контакты с лионскими издателями и продолжил врачебную практику. Он принял участие в подготовке нового издания Библии, что, возможно, снова возродило его интерес к теологическим дебатам. Как бы то ни было, к 1546 году он завершил труд «Восстановление христианства», который был опубликован в 1553 году под его именем и вызвал бурю возмущения и в католических, и в протестантских кругах. Сервет был вынужден бежать из католической Франции и по пути в Женеве был опознан как человек, который двадцатью годами ранее выступал с критикой Кальвина в своих первых теологических трактатах. Его арестовали, судили и казнили за ересь.

Семь книг «Восстановление христианства» были бесспорно радикально унитарианскими и еретическими. Понять, при чем здесь физиологические дебаты, нелегко. Но связь есть. В книге V говорится о Святой Троице, и здесь, обсуждая природу Святого Духа и то, каким путем Господь наделяет божественным духом человека, Сервет неожиданно обращается к физиологии. Связь прослеживается прежде всего филологическая: древнееврейское слово «дышать» то же, что и «дух». Сервет утверждает, что эти два слова имеют один смысл. После долгих рассуждений о духе и божественном дыхании ему в конце концов удается примирить превосходство сердца, необходимость воздуха для жизни и библейское отождествление крови и жизни с традиционной медицинской физиологией.

Прежде чем идти дальше, Сервет разъяснил, как и где образуется жизненный дух. Обычно считалось, что жизненный дух образуется в левом желудочке сердца. Сервет первоначально с этим согласился, но потом вступил в противоречие с самим собой. Позже он определил жизненный дух как «утонченный дух, выработанный силой тепла, красно-желтого и большой силы». Он объявил, что «красно-желтый цвет дается живой крови легкими, но не сердцем», потому что в сердце нет органов, способных смешать воздух с кровью и создать красно-желтый сильный дух»[155]. По мнению Сервета, этот сильный огненный дух вырабатывается в легких из смеси втянутого воздуха с утонченной кровью, которая из правого желудочка сердца передается в левый. Но эта передача идет не через серединную перегородку, как обычно считалось. Кровь гонится вперед по длинному пути через легкие. Она улучшается легкими, становится красно-желтой и попадает из легочной артерии в легочную вену. В легочной вене она смешивается с втянутым воздухом и при выдыхании очищается от темных отходов. Наконец, вся смесь, хорошо подготовленная для выработки жизненного духа, направляется дальше из левого желудочка сердца.

Это описание малого, или легочного, круга кровообращения, пути, по которому кровь действительно поступает с правой стороны сердца в левую. И это первое известное опубликованное описание нашего времени[156]. Как Сервет смог прийти к столь правильному заключению, представить невозможно. Да и многие анатомы, кроме Везалия, сомневались, что кровь пересекает межжелудочковую перегородку, но никто из них не предлагал альтернативу.

Не исключено, что Сервет пришел к правильному выводу благодаря простым умозаключениям. Его прежде всего интересовало, как и где воздух (содержащий очень важный для жизни дух) смешивается с артериальной кровью. То, что главную роль в этом играют легкие, то есть орган дыхания, – вполне разумное предположение. Как отметил Сервет, левый желудочек сердца очень похож на правый, и нет никаких оснований подозревать, что у него более сложные функции. Проще и разумнее предположить прохождение крови через легкие. Все сосуды, которые при этом используются, были хорошо известны даже человеку, обладавшему скорее галеновскими, чем эмпирическими анатомическими знаниями; никаких других знаний не требовалось, чтобы описать легочное кровообращение. Описав его, Сервет продолжил рассуждения о физиологии души.

Ситуация, сложившаяся в связи с опубликованием Серветом его теории малого круга кровообращения, и мученическая смерть послужили причиной его признания историками науки. Первым был Уильям Уоттон, который в 1694 году своей книге о древней и современной науке написал, что ему рассказал друг, имевший копию соответствующей страницы, сделанную кем-то еще, о первом обсуждении малого круга кровообращения в «Восстановлении христианства». Определенно, Сервет сообщил об этом первым. Надо ли обвинять анатомов более позднего периода, которые излагали то же самое в плагиате, вопрос сложный. Как мог узнать тот или иной анатом о работах Сервета, неясно; сомнительно, что кто-то из них, заинтересовавшись теологическими спорами, рискнул прочитать еретическую унитарианскую книгу неизвестного автора (ведь медиком и научным автором был Вилланованус, а не Сервет). Много экземпляров книги было уничтожено, еще больше сожжено вместе с автором, а уцелела лишь незначительная часть. Вряд ли какой-нибудь любопытный анатом мог ее прочитать, даже если бы захотел.

Вероятно, Сервета все же не стоит считать последователем идеи легочного кровообращения, ведь он мог быть ее создателем. Представляется, что вывод Везалия о том, что нет «прохода» для крови через межжелудочковую перегородку сердца, предполагает необходимость найти другой путь. Анатомы безусловно определят этот путь – через легкие, поскольку всегда считалось, что через них проходит часть крови. Тем более что проблемы дыхания все чаще становились объектом внимания анатомов. Можно даже предположить, что каждый из них, сказавший «никто никогда не видел этого до меня» – а они делали это часто, – говорил правду, хотя стандарты правды в те времена были низкими, особенно если речь шла о научном открытии.

В XVI веке о легочном кровообращении писал Реальд Коломбо. Его опубликованный посмертно труд «Пятнадцать книг по анатомическим вопросам» (De Re Anatomica Libri XV, 1559), очевидно, был текстом анатомических лекций[157], которые он читал сначала в Падуе, потом в Пизе и Риме, где послушать его приходили не только студенты, но и горожане. В Падуе Коломбо был претендентом на должность, которая досталась Везалию, но в 1544 году он ее оставил. И Коломбо не преминул отметить, что его успешный соперник допустил множество ошибок, в том числе связанных с функцией дыхания. Как и Везалий, Коломбо моделировал свою книгу по Галену, одновременно изливая гнев на галенистов. Он писал:

«Подумать только, некоторые авторы стойко привержены догмам Галена в анатомии и смеют утверждать, что к его трудам следует относиться как к Евангелию и в них нет ничего, что можно было бы счесть неверным. Просто удивительно, как увлекает людей эта доктрина, и светила анатомии предлагают ее толпе»[158].

Рассматривая строение сердца, Коломбо легко и убедительно отошел от убеждений галенистов. Описав анатомию правого и левого желудочков, он продолжил: «Между этими желудочками находится перегородка, через которую, как думают почти все авторы, есть путь, открытый из правого желудочка в левый. Если верить им, кровь проходит по этому пути, сделавшись жидкой благодаря духам жизни, чтобы этот проход был легче. Но это большая ошибка. Кровь переносится по вене в легкие и там, сделавшись жидкой, возвращается обратно вместе с воздухом в левый желудочек сердца. Этот факт никто никогда до сих пор не наблюдал и не записывал, хотя наблюдать его легко мог бы любой».

То, что это мнение совпадает с позицией Сервета, не должно вызывать удивления: да и как могло быть иначе? Ведь оба описывали ток крови из правого желудочка в легкие и в левый желудочек и ее насыщение воздухом в легких. Коломбо не интересовался теологическими аспектами. Для него душа – это нечто иное, отличное от воздуха, и он занимался исключительно физиологической ролью легочной вены. Он считал, что ее функция была неправильно истолкована Галеном и его последователями. Он писал:

«Анатомы… думают, что функция легочной артерии – нести измененный воздух в легкие, которые, как вентилятор, обдувают сердце, охлаждая этот орган, а не мозг, как считал Аристотель. Те же авторы считают, что легкие получают, не знаю какие, дымные испарения, выделенные из левого желудочка. Они определенно думают, что сердце – как дымоход, словно там есть сырые дрова, которые дымят, если их поджечь. Лично я придерживаюсь другого мнения, а именно что легочная вена была создана, чтобы обеспечить ток крови из легких, где она смешивается с воздухом, в левый желудочек. И это не только вероятно – так обстоят дела в действительности».

Функция легких – не только поставлять воздух для регулирования температуры, но также выработать и сохранить жизненные духи, полученные из воздуха[159]. А левый желудочек сердца – вместилище, а не полость для преобразование воздуха в жизненные духи.

Вероятно, Коломбо изменил бы мнение о других анатомах, знай он, что его книга будет пользоваться у них большой популярностью и вскоре почти все согласятся с его теорией легочного кровообращения. Она имела еще одно преимущество, отмеченное ботаником Цезальпином, последователем Аристотеля, – намного лучше увязывалась с теорией Аристотеля о превосходстве сердца, чем традиционный взгляд. К тому же она была антигаленистской, что для настоящего перипатетика еще один аргумент в ее пользу. Цезальпин был студентом в Пизе, когда Коломбо читал там лекции, и, несомненно, слышал от него о легочном кровообращении. Цезальпин имел четкое представление о соматическом кровообращении на поколение раньше Гарвея, однако утверждения Цезальпина часто противоречивы. У него определенно имелись аргументы, которые могли помочь ему постулировать «движение крови по кругу». Он совершенно правильно отметил, что, когда вена перевязана, она раздувается «на дальней стороне», из чего он сделал вывод, что движение крови происходит не только в наружном направлении от viscera к разным органам. Отсюда он сделал ошибочный вывод, что таким образом объясняется взгляд Аристотеля на сон. Цезальпин писал:

«Здесь разрешается сомнение, возникающие от того, что Аристотель писал относительно сна. Необходимо, чтобы то, что испарилось, было направлено в какое-то место, потом повернуто обратно и изменено, как Эврип[160]. Ведь тепло каждого живого существа естественным образом поднимается на более высокое место, но, когда оно достигает его, оно во многих случаях поворачивает обратно и переносится вниз». Вот что сказал Аристотель.

Цезальпин так объясняет эту весьма сумбурную доктрину:

«Когда мы бодрствуем, движение естественного тепла идет в наружном направлении, а именно к чувствительным участкам мозга. Зато когда мы спим, оно происходит в противоположном направлении – к сердцу. Поэтому можно сделать вывод, что, когда мы бодрствуем, большое количество крови и жизненных духов переносится к артериям, а оттуда – к нервам. Когда мы спим, то же тепло переносится обратно к сердцу, и не только артериями, но и венами. Естественный доступ в сердце обеспечивает vena cava, а не артерии. Доказательство тому – пульс. Когда мы бодрствуем, он полный, сильный, быстрый, а когда мы спим, замедляется. Во сне доставка естественного тепла к артериям уменьшается, но сразу возрастает, когда мы просыпаемся. Вены ведут себя иначе. Когда мы спим, они более наполненные, а когда бодрствуем – сжимаются»[161].

Трудно сделать вывод, что Цезальпин ясно представлял себе физиологию венозной и артериальной систем. Оставим пока вопрос, можно ли считать «естественное тепло» кровью. Судя по всему, он думал, что кровь и тепло вели себя по-разному во сне и во время бодрствования. Он не отвергал важности венозной системы, указав в своей последней книге, опубликованной посмертно в 1606 году, что vena cava имеет такую же важную физиологическую роль, как аорта[162]. Описание Цезальпина следует считать не аксиомой, а одним из многих вариантов того, как кровь может попасть из правого желудочка в левый. Ни точка зрения Цезальпина, ни других анатомов XVI века не вызвали интерес современников. Их теорию нельзя считать совершенно убедительной, поскольку не хватало неоспоримых доводов Гарвея.

Когда Уильям Гарвей (1578–1657) был уже очень старым человеком, тогда еще молодой ученый Роберт Бойль явился на профессиональную консультацию. Она не дала полезных медицинских результатов, но оба ученых искренне наслаждались научным общением. Среди прочих тем они говорили о кровообращении, и Гарвею был задан вопрос, как он пришел к такому выводу. Он ответил, что на эту мысль его натолкнули размышления о действии венозных клапанов в направлении венозной крови к сердцу. В своей опубликованной работе Гарвей первенство в «описании» клапанов отдал или Фабрицию, или Сильвию (1478–1553) из Парижа. На самом деле венозные клапаны были описаны несколькими анатомами XVI века[163], иными словами, они описывали маленькие мембраны, найденные в некоторых венах, но не определили их функции.

Самый полный рассказ о структуре и возможных функциях клапанов содержится в небольшом памфлете «О клапанах в венах» (De Venaram Ostiolis), опубликованном в 1603 году Фабрицием из Аквапенденте (1533–1619). Фабриций, получивший степень доктора медицины в Падуе в 1559 году, не утратив связи с университетом, одновременно в течение многих лет давал частные уроки анатомии. В 1565 году он стал профессором хирургии и занимал эту должность до 1613 года. Когда Гарвей впервые начал посещать его лекции в 1600 году, Фабриций, по его словам, описывал клапаны уже шестнадцать лет, и есть независимые свидетельства того, что он действительно упоминал их в 1578–1579 годах. В отличие от своих предшественников, он не только сообщил об их существовании, он также исследовал все вены, чтобы выяснить, в каких есть мембраны, дал анатомические иллюстрации их структуры и попытался объяснить функции. Он писал:

«Механизм, изобретенный здесь природой, очень похож на искусственные средства для управления мельницами. Строители мельниц помещают некие препятствия на пути воды, чтобы удерживать большие ее количества, накапливая для использования. Эти препятствия называются перемычками и дамбами. За ними в подходящем углублении собирается много воды – сколько необходимо. Так и природа работает в венах (которые похожи на русла рек) с помощью шлюзовых ворот, одиночных или парных»[164].

Возможно, самое важное в описании Фабриция – это гидравлический аспект венозной и артериальной систем. Он считал, что мембраны существуют, чтобы контролировать кровоснабжение. (Эту аналогию впоследствии использует и Гарвей.) Но хотя очевидно, что Фабриций пытался решить проблему крови как проблему простой гидравлики, также ясно, что он не понял роли клапанов для регулирования направления крови и вообще не думал о них. Используемое слово – ostiolas – для него означало скорее «шлюзовые ворота», чем «клапан», и что они служат для регулирования объема кровоснабжения, а не его направления. Он заметил вполне недвусмысленно:

«Природа создала их, чтобы в какой-то мере задерживать кровь, чтобы не дать ей всей массой устремиться к ногам, рукам и пальцам и собраться там»[165].

Иными словами, мембраны были помещены в вены, чтобы обеспечить равномерное распределение крови для питания разных частей тела. Фабриций не видел, что ему следовало выбрать в качестве модели не мельницу, а насос. На самом деле ему не удалось подойти к пониманию функций мембран ближе, чем его предшественникам, хотя он видел, что они играют механическую роль и связаны с проблемой движения крови. Не заметил он и связи между существованием клапанов и работой сердца. Дело в том, что Фабриций подходил к взаимоотношениям сердца и легких только с точки зрения дыхания (о чем он в 1615 г. опубликовал книгу), и помимо этого он никогда не рассматривал механизм работы сердца[166]. Кроме того, мембраны были обнаружены в венах. Будь они в артериях, Фабриций мог бы заметить связь с сердцем.

Но венозная система была связана с печенью и оставалась таковой до тех пор, пока Гарвей наконец не установил ее связь с сердцем.

В образовании Гарвея не было ничего, что могло бы побудить его подойти к проблеме иначе. Он изучал галеновскую медицину в Каюс-колледже, потом два года учился у Фабриция в Падуе, получил степень доктора медицины и стал успешным лондонским врачом. От Фабриция Гарвей, безусловно, что-то узнал о преимуществах механического подхода к физиологии, так же как о тенденции замены галеновского превосходства печени Аристотелевым превосходством сердца. Оригинальным стал интерес Гарвея к строению сердца и к таким проблемам, как разные функции двух структурно идентичных желудочков (один из которых управляет потоком духов, второй – потоком крови). Он думал, почему легочная вена служит для питания одних только легких, в то время как такая же вена питает все тело, почему легким нужно больше питания, чем другим органам, почему, если легкие двигаются, правый желудочек тоже двигается. Иными словами, правый желудочек существует только для использования легких?[167]Такой подход более поздние ученые вряд ли могли назвать механическим. Гарвей пытался найти конечные причины, и здесь, несмотря на теории Бэкона, конечные причины оказались богатыми на экспериментальные результаты.

Когда в 1616 году Гарвей начал читать лекции в Королевском коллеже, он уже активно работал над структурой и функциями сердца и легких. А в 1618 году он впервые сформулировал свою теорию кровообращения в точных и определенных терминах.

Из строения сердца очевидно, что кровь проходит постоянно через легкие в аорту. Доказано, что кровь проходит из артерий в вены. Отсюда следует, что движение крови постоянно идет по кругу и вызывается биением сердца.

Гарвей, очевидно, понял совершенно четко и ясно, как на самом деле течет кровь. Он осознал, что мембраны в венах и сердце действуют как откидные клапаны, которые открываются, чтобы позволить крови проследовать из легких к левой стороне сердца, но которые не открывались в обратном направлении. Далее Гарвей пришел к пониманию того, что это происходит во всем теле, так что кровь всегда течет из артерий в вены «по кругу» и обратно в сердце и легкие. Так что, пожалуй, именно Гарвея, больше чем любого другого анатома, можно считать открывателем венозных клапанов, поскольку он первым понял, что это именно клапаны.

В течение следующих десяти лет Гарвей продолжал исследование работы сердца и движения крови на животных; результаты были опубликованы в 1628 году в «Анатомическом исследовании движения сердца и сосудов у животных» (De Motu Cordis). Гарвей рассмотрел вопрос о деятельности сердца и движении крови с точки зрения анатома. Как и любой анатом XVI века, он с гордостью заявлял, что предпочитает изучать анатомию не по книгам, а в процессе вскрытия, познавать не догматы философов, а тайны природы. Он начал с пути, который указал Гален, и сумел интерпретировать его слова так, чтобы обеспечить поддержку своей новой доктрине. Он писал:

«Доказательство, которое приводит Гален, говоря о проходе крови от vena cava через правый желудочек в легкие, можно применить правильнее, если поменять названия [!], и сказать, что кровь течет из вен через сердце в артерии, и я буду использовать его именно так»[168].

Как и многие по-настоящему оригинальные мыслители, Гарвей не стремился совершить революцию; он не сомневался в своей уникальности, но не желал настраивать против себя людей больше. Уверенный, что он действительно сделал и увидел то, что никто не видел и не делал раньше, он стремился изложить свои открытия общепринятым языком.

De Motu Cordis – яркий пример научного исследования, основанного на экспериментальных свидетельствах. Гарвею было мало констатировать факт кровообращения, даже при наличии сильных аргументов; он хотел продемонстрировать свое открытие убедительно и бесспорно, а значит, полностью объяснить функцию сердца, его цель и средства для ее достижения. Результат – короткая, но удивительно сильная книга, в которой читателя поражает изобилие иллюстративного материала, наглядно подтверждающего правоту автора. Гарвей имел все основания утверждать:

«Все эти явления, которые можно видеть во время вскрытий, и множество других хорошо объясняют и полностью подтверждают то, что я утверждаю в этой книге, и отрицают широко распространенные взгляды. Потому что очень трудно объяснить иначе, почему все эти вещи были расположены именно так и функционировали таким образом, как я описал»[169].

Гарвей больше интересовался функциями сердца, чем легких, поэтому мог использовать для исследований хладнокровных животных, хорошо для этого приспособленных. Иными словами, он мог исследовать функции сердца так, как никто не делал ранее. Он утверждал:

«Не правы те, кто, желая, как все анатомы, описать, продемонстрировать и изучить части животных, удовлетворяются тем, что заглядывают внутрь одного только животного, а именно человека, да и того мертвого»[170].

Хладнокровные животные были идеальными объектами, и выводы, сделанные на основании исследований относительно функций их сердца, впоследствии подтверждались на теплокровных животных, биение сердца которых замедлялось при приближении смерти. Гарвей начал свои исследования с анализа движения и характеристик сердца. Он установил, что сердце – это мышца и что оно активно во время систолы – сокращения, в момент, когда выталкивается кровь, – а не во время диастолы, как считалось ранее. Иными словами, деятельность сердца заключается в выталкивании крови, а не ее всасывании. Далее Гарвей обнаружил, что он может соотнести расширение артерий, систолу сердца и биение пульса. Он сравнил сердце не с насосом, что мог бы сделать, а только с машиной: функция сердца, по Гарвею, «перенос крови и ее продвижение вперед по артериям по всему телу»[171].

Установив механику сердечной деятельности, Гарвей перешел к изучению легочного кровообращения, «путей, по которым кровь переносится из vena cava в артерии, или из правого желудочка сердца в левый»[172], снова при помощи анатомических экспериментов. Он препарировал живую рыбу, жабу, лягушку, змею, ящерицу и плод млекопитающего, прежде чем решил рассмотреть более сложный случай – млекопитающего. Единственное, что оказалось трудно решить, – это каким путем кровь проходит по ткани легких, и здесь он был вынужден прибегнуть к аналогиям. Теперь он был готов доказать существование систематического кровообращения, кругового движения крови с левой стороны сердца через артерии в вены и в правую сторону сердца через легкие обратно к левой стороне сердца. Это он сделал на основании анатомических свидетельств, подкрепленных телеологическими аргументами относительно соответствия разных структур функциям, которые он им приписал.

Но Гарвей прибег и к новым доводам. Интересно его использование количественного аргумента, основанного на аналогии между кровоснабжением и водопроводом. Он рассмотрел размер желудочка, количество содержимого, которое он выталкивает с каждым сокращением, и скорость сокращений. На основании этого он сделал вывод, что количество крови, посылаемое сердцем в артерии за полчаса, превышает количество крови во всем теле и что за день сердце выталкивает больше крови, чем весит все тело. Поскольку это невозможно, значит, вероятнее всего, через сердце проходит одна и та же кровь, иными словами, есть круговое движение. Количественные аргументы были очень редкими в XVII веке даже в физической науке, а тем более в медицине.

Факт циркуляции наконец объяснил цель венозных клапанов: «Они полностью предотвращают обратный поток от корней вен к ветвям, или из крупных в мелкие сосуды»[173]. Они гарантируют, что вся кровь потечет к сердцу – из мелких сосудов в крупные. Гарвей обнаружил, что клапаны настолько прочные, что он не смог ввести зонд в неправильном направлении. Осталась нерешенной только одна проблема: средства, при помощи которых кровь проходит из очень маленьких артерий к очень маленьким венам. Только здесь Гарвей был вынужден прибегнуть к чистым умозрительным построениям. Он сделал вывод, что должен существовать, как в легких, участок пористой ткани между артериями и венами, через которую просачивается кровь, пока не найдет входа в вену, – в целом слабое объяснение, поскольку оно никак не затрагивало постоянного и необходимого однонаправленного потока.

Тем не менее у Гарвея были все основания испытывать удовлетворение – «расчеты и визуальные демонстрации подтвердили все его предположения», и на их основании невозможно не прийти к выводу, что у животных кровь движется по кругу, это движение – результат сердечной деятельности[174].

Но на самом деле он не мог прекратить поиски новых аргументов, подтверждающих его точку зрения. Проанализировав все доводы – взятые из анатомии, опыта флеботомии и т. д., – он вернулся к цели циркуляции и отношений между структурой и функциями разных органов. Он писал: «Не будет… неуместным добавить, что, согласно также некоторым общим соображения, это обстоятельство должно быть неоспоримо признано»[175]. Иными словами, он прибегал к аргументам и на этом уровне тоже.

Большинство его аргументов было взято у Аристотеля. Любопытно, что анатомы, узнав больше и отвергнув Галена, обратились к Аристотелю за философской поддержкой обретенных новых знаний. Аристотель оказался особенно полезным для Гарвея благодаря его доктрине о превосходстве сердца. Этот взгляд Гарвей принимал всецело. Сердце, считал он, «можно назвать началом жизни, солнцем нашего микрокосма, а солнце, в свою очередь, можно назвать сердцем Вселенной». На самом деле научные рассуждения Аристотеля в других областях предлагали поддержку тезиса о круговом движении везде.

Мы имеем такое же право назвать движение крови круговым, как Аристотель, утверждавший, что воздух и дождь имитируют круговое движение небесных тел. Влажная земля, писал он, согревается солнцем и отдает испарения, которые конденсируются, поднимаясь вверх, и в конденсированной форме снова падают на землю, увлажняют ее, и она порождает новую жизнь. Аналогичным образом круговое движение солнца, то есть его приближение и удаление, вызывает штормы и атмосферные явления. Такое вполне может происходить и в теле с движением крови[176].

Труд De Motu Cordis исполнен дифирамбами, восхваляющими сердце и связанное с ним кровообращение, так же как астрономический трактат коперниканца мог возносить хвалу Солнцу. Сердце, как и Солнце, обеспечивает живые существа теплом, важным для жизни и усвоения пищи, оно – король и правитель микрокосма. Все это покрыто налетом мистики, но именно мистицизм воодушевлял Гарвея на исследование функций сердца совершенно не мистическими методами. Гарвею должны были понравиться труды Гилберта и даже Кеплера – он имел аналогичные философские взгляды.

Один аспект работы Гарвея остается загадкой: ничтожное влияние его открытия на медицинскую практику. Никто – даже сам Гарвей – не выдвинул предположения, что открытие кровообращения выявило ошибочность вековой практики кровопускания. Хотя Гарвей отметил факт, что животное может истечь кровью до смерти, если перерезать артерию, как свидетельство существования кровообращения, он даже не попытался сделать следующий шаг и признать, что кровопускание может принести большой вред. Тем не менее он описал, как существование кровообращения может быть использовано для объяснения некоторых специфических медицинских фактов: почему, например, отравленный или зараженный орган может вызвать болезнь всей системы, почему некоторые болезни сердца затрагивают дыхание, почему лекарства, примененные наружно, влияют на внутренние органы. Почему, к примеру, чеснок, привязанный к ступням ног, помогает отхаркиванию?[177] Все это были попытки рационализировать «факты», имевшие, как считалось ранее, мистическое или оккультное толкование.

Противодействие взглядам Гарвея часто было очень сильным, но никоим образом не всеобщим. Даже во Франции, где консервативный медицинский факультет в 1650 году полностью отверг новую доктрину, было немало тех, кто ее принял и поддержал. Она стала одним из основных принципов «новой науки» и была признана такими фигурами, как Декарт, и умными молодыми врачами, которые в 1645 году начали встречаться в Грешем-колледже, ставшем зерном, из которого впоследствии выросло Королевское научное общество. Кровообращение стало важным примером в новой экспериментальной натурфилософии. Бэкон не дожил до этого открытия, но ученые более позднего времени посчитали, что Гарвей превосходно проиллюстрировал то, что они считали бэконовским методом, и для них это была высшая похвала.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.