Глава двадцать шестая Последняя зима в Царском Селе

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава двадцать шестая

Последняя зима в Царском Селе

В те долгие зимние дни, которые последовали за убийством Распутина, император находился на грани нервного срыва. До предела измученный, в поисках покоя и отдыха, он пребывал в добровольном заточении в Царском Селе. Там, в кругу родных и близких, он жил мирной жизнью, избегая принимать решения, от которых зависели карьеры министров, поставки боеприпасов, судьбы миллионов бойцов и десятков миллионов подданных. Дважды встречавшийся в этот период с царем Родзянко в книге «Крушение Империи» отмечал: «Мне невольно вспоминается одна из аудиенций, во время которой больше, чем когда-либо, можно было понять императора Николая II… Помню, государь имел особенно утомленный вид.

– Я утомил вас, Ваше Величество?

– Да, я не выспался сегодня – ходил на глухарей… Хорошо в лесу было…

Государь подошел к окну (была ранняя весна). Он стоял молча и глядел в окно. Я тоже стоял в почтительном отдалении. Потом государь повернулся ко мне:

– Почему это так, Михаил Владимирович? Был я в лесу сегодня… Тихо там, и всё забываешь, все эти дрязги, суету людскую… Так хорошо было на душе… Там ближе к природе, ближе к Богу…»

Целыми днями император не покидал своих покоев. Превратив в картографический кабинет биллиардную комнату, перед входом в которую неподвижно стоял эфиоп, Николай Александрович часами изучал разложенные на биллиардных столах огромные простыни карт театра военных действий. Уходя из комнаты, он тщательно запирал дверь и опускал ключ в карман. Вечером приходил к государыне в ее Сиреневую гостиную и читал ей и А. Вырубовой вслух. Публичные заявления его носили печать некоторой романтичности. 16 декабря царь обратился с манифестом к армии и флоту. Хотя текст был написан генералом Гурко, манифест был выдержан в духе неистребимого патриотизма, присущего государю императору. В нем говорилось, что время для мира еще не наступило, «враг еще не изгнан из захваченных им областей, достижение Россией созданных войною задач, обладание Царьградом и проливами, равно как и создание свободной Польши из всех трех ныне разрозненных ее областей – еще не обеспечено». Заключить мир теперь – значило бы не использовать труды русских воинов: «Труды эти, и тем более священная память погибших на полях доблестных сынов России, не допускают мысли о мире до окончательной победы над врагом… Будем же непоколебимы в уверенности в нашей победе, и Всевышний благословит наши знамена, покроет их вновь неувядаемой славой и дарует нам мир, достойный ваших геройских подвигов, славные войска мои, мир, за который грядущие поколения будут благословлять священную для них память».

Ознакомившись с документом, французский посол задумался над его смыслом и решил, что император «хотел резюмировать своего рода политическое завещание, мотивы национального величия и национального достоинства, подвергшие русской народ испытанию этой войны».

Все, кто встречался в те дни с государем, были потрясены его внешним видом; кое-кто склонен был верить нелепым слухам, будто императрица дает супругу наркотические средства. Как обычно, по случаю русского Нового года в Царском Селе состоялся прием представителей дипкорпуса. Морис Палеолог так описывает эту встречу: «Едва мы заняли наши места, как появляется император, окруженный своими генерал-адъютантами и высшими сановниками. Он проходит по очереди перед персоналом каждого посольства, каждой миссии. Обычный обмен пожеланий и поздравлений, улыбок и рукопожатий. Николай II держит себя, как всегда, непринужденно и просто, принимая даже вид непринужденный; но бледность и худоба его лица обнаруживают истинный характер его затаенных мыслей». От личной встречи у посла осталось тягостное впечатление: «Меня поражает утомленный вид императора, напряженное и озабоченное выражение его лица… Разговор тянется вяло. Мне не удается больше остановить ни взгляда императора, ни его внимания. Мне кажется, мы за тысячу лье друг от друга… Я понял, что уже месяцы несчастный монарх чувствовал себя осужденным, что давно уже он внутренне принес эту жертву и примирился со своей участью».

Похожие мысли возникли и у Коковцова, бывшего председателя Совета министров. Экс-премьер всегда ценил в государе его умение мгновенно, почти интуитивно схватывать суть проблемы и его феноменальную память. Войдя в кабинет государя 23 января 1917 года, Коковцов был поражен происшедшими в императоре переменами: «За целый год, что я не видел его, он стал просто неузнаваем: лицо страшно исхудало, осунулось и было испещрено мелкими морщинами. Глаза, обычно бархатные, темно-коричневого оттенка, совершенно выцвели и как-то беспомощно передвигались с предмета на предмет… Белки имели желтый оттенок, а темные зрачки стали совсем выцветшими, серыми, почти безжизненными… Выражение лица государя было какое-то беспомощное. Принужденная, грустная улыбка не сходила с лица, и несколько раз он сказал мне только: „Я совсем здоров и бодр, мне приходится только очень много сидеть без движения, а я так привык регулярно двигаться. Повторяю вам, Владимир Николаевич, что я совершенно здоров. Вы просто давно не видели меня, да я, может быть, неважно спал эту ночь. Вот пройдусь по парку и снова приду в лучший вид».

В продолжение всей аудиенции «государь слушал меня все с тою же, какой-то болезненною, улыбкою, как-то странно оглядываясь по сторонам». Когда Коковцов задал ему вопрос, «который мне казался чрезвычайно простым… государь пришел в какое-то совершенно беспомощное состояние: странная улыбка, я сказал бы даже, почти бессознательная, без всякого выражения, какая-то болезненная, не сходила с его лица, и он все время смотрел на меня, как бы ища поддержки и желая, чтобы я напомнил ему о том, что совершенно исчезло из его памяти… Государь долго молча смотрел на меня, как будто он собирался с мыслями».

Коковцова душили слезы. В приемной он встретил обер-гофмейстера графа Бенкендорфа и лейб-медика Е. С. Боткина. Он обратился к доктору: «Неужели вы не видите, в каком состоянии государь? Ведь он накануне душевной болезни, если не в ее власти…» Но оба в один голос сказали мне, что я просто давно не видел государя и что он просто устал от всех переживаний». В Петроград В. Н. Коковцов вернулся в убеждении, что император «тяжко болен, и что болезнь Его – именно нервного, если даже не чисто душевного свойства»[85].

Государыня была удручена убийством Распутина, но не сломлена. Она нашла в себе силы, которые позволят ей вынести в последующие месяцы бремя тяжких испытаний. Старец не раз заявлял: «Если я умру или вы оставите меня, то через полгода потеряете и сына, и престол». В справедливости его слов императрица не сомневалась. Ведь со смертью Распутина она лишилась заступника ее больного сына и предстателя перед Господом. Оставшись без молитв и советов Друга, царица ждала беды. Ее ничуть не удивил тот факт, что удар был нанесен одним из членов императорской фамилии. Александра Федоровна знала об отношении великокняжеских семейств к ней и понимала, что истинной мишенью была она сама.

После убийства старца императрица несколько дней сидела с заплаканным лицом, уставясь в пространство невидящим взглядом. Потом взяла себя в руки. Даже те, кто встречался с ней во дворце часто, удивились, увидев ее лицо снова спокойным и волевым. Пусть Господь взял ее Друга к Себе, но сама она пребывает еще на земле. И, пока жива, будет следовать своему предназначению – сохранять самодержавную Россию, за которую принял мученическую смерть отец Григорий. Как и государь, предчувствуя беду, императрица тем не менее была уверена, что сумеет вынести любые испытания. И веру эту она не утратит в те немногие месяцы, какие ей доведется прожить на белом свете.

Именно императрица стала главой семьи. После убийства старца на имя Анны Вырубовой стало приходить множество анонимных писем с угрозами. По распоряжению государыни, с целью оградить фрейлину от опасности Анну Александровну перевезли из ее домика в Александровский дворец. Хотя государь находился в Царском Селе, императрица по-прежнему продолжала оказывать влияние на политику правительства. Основной телефонный аппарат стоял не на письменном столе Николая II, а на столике у портрета Марии-Антуанетты в Сиреневой гостиной. Приходя во дворец, Протопопов докладывал царю или императрице, а то и обоим вместе. Кроме того, с ведома супруга, государыня слушала его разговоры. Во время аудиенции у государя Коковцову померещилось, будто дверь кабинета приоткрыта, чего прежде никогда не случалось, и за ней кто-то стоит. Такое ощущение не покидало его в продолжение всей встречи. Коковцов не ошибался. Императрица повелела приделать деревянную лестницу к антресолям, соединявшимся с приемной государя. Там, с удобством расположившись на кушетке, скрытой портьерой, она слышала все, о чем идет речь.

После смерти Распутина никаких изменений во внутренней политике страны не произошло. Министры приходили и уходили. Трепову, в ноябре сменившему Штюрмера на посту премьера, в январе предписано было уйти в отставку. На его место был назначен князь Николай Голицын, в прошлом товарищ председателя одного из благотворительных комитетов. Узнав о своем назначении, князь пришел в ужас и стал умолять императора освободить его от подобных обязанностей. «Если бы вы слышали, – сказал Голицын Родзянко, – что я наговорил сам о себе императору, утверждаю, что если бы обо мне сказал все это кто-либо другой, то я вынужден был бы вызвать его на дуэль».

Но на монарха протест не произвел никакого впечатления. Единственным министром, которому действительно доверяла императрица, был Протопопов[86]. Остальные члены кабинета, на заседаниях которого Протопопов редко присутствовал, имели незначительный вес. Родзянко не хотел даже разговаривать со своим бывшим заместителем. Во время приема по случаю празднования Нового года он попытался избежать встречи с Протопоповым. Родзянко вспоминает: «Я заметил, что он следит за мной глазами, по-видимому, хочет подойти… Я перешел на другое место и встал спиной к той группе, в которой был Протопопов. Тем не менее он протянул руку. Я ему ответил:

– Нигде и никогда.

Смущенный Протопопов, не зная, как выйти из положения, дружески взял меня за локоть и сказал:

– Родной мой, ведь мы можем столковаться.

Он мне был противен.

– Оставьте меня, вы мне гадки, – сказал я».

Подобно Распутину, рассчитывавшему лишь на поддержку императрицы, министр внутренних дел ежедневно звонил в десять утра государыне или Вырубовой. Он уверял, будто по ночам ему является тень Распутина, будто он ощущает присутствие старца и слышит его голос. Многим представителям петроградского света было известно, что во время аудиенции у императрицы Протопопов упал на колени со словами: «Ваше Величество, я вижу за вами Христа».

При всей решительности императрицы удовольствия от своей государственной деятельности она не получала. По четвергам во дворце выступал румынский оркестр. Сидя в кресле возле камина и прислушиваясь к звукам музыки, государыня невидящим взором смотрела на огонь. В один из таких вечеров, за две недели до февральского переворота, подруга и фрейлина императрицы Юлия Александровна (Лили) Ден опустилась рядом с государыней. «Императрица была необычно грустна, – вспоминала она. – Я озабоченно прошептала: „Ваше Величество, почему вы так печальны?“ Государыня, повернувшись ко мне, подняла глаза: „Почему я печальна, Лили?.. Право, не могу объяснить. Мне кажется, что у меня разбито сердце…“».

Один англичанин, в тот же период времени встретившийся с государыней, был поражен ее печальным, угнетенным видом. Прибывший в Россию с союзной миссией генерал сэр Генри Вильсон знавал императрицу еще в Дармштадте молоденькой девушкой. Пройдя по коридору, он попал «в гостиную царицы, в которой было много картин и всяких безделушек…» Генерал напомнил государыне о том, как «тридцать шесть лет назад, в Дармштадте, они играли с ней в теннис… Она была в восторге от воспоминаний и назвала ряд имен, которые я забыл. После этого разговор наладился. Императрица объяснила, что ее положение гораздо сложнее, чем у большинства других людей, поскольку у нее есть родственники и друзья в Англии, России и Германии. Рассказала, что ей пришлось испытать, и глаза ее наполнились слезами. У нее красивое, но невыразимо грустное лицо, – отмечал Г. Вильсон. – Она высока, стройна, волосы расчесаны на прямой пробор и стянуты узлом на затылке. Заметна седина. Когда я заявил, что намерен ее покинуть, полагая, что она устала от посторонних людей и разговоров, императрица с трудом подавила улыбку и попросила меня побыть с ней еще немного».

Вильсон был растроган встречей. «Сколько в ее жизни драматизма!» – отметил он. И тем не менее, неделю спустя покидая Россию, генерал заявил: «У меня такое впечатление, что царь и императрица сами себе роют яму. Все – офицеры, купцы, светские дамы – открыто заявляют, что с ними надо кончать».

Убийство Распутина было делом рук монархистов. Цель великого князя Дмитрия Павловича, князя Феликса Юсупова и представителя правого крыла депутатов Думы Пуришкевича состояла в том, чтобы убрать от подножия престола проходимца и восстановить престиж династии. Кроме того, устранив «темные силы», поддерживавшие, по их мнению, императрицу, они лишали ее влияния на правительство. Тогда государь станет свободен в выборе министров и будет проводить такую политику, которая спасет монархию и Россию. На это надеялись и многие члены императорской фамилии, которые в большинстве своем осуждали злодеяние, но были рады тому, что Распутина больше нет.

Однако надежды эти рассеялись после того, как император наказал, хотя и не слишком строго, своего кузена великого князя Дмитрия Павловича и князя Феликса Юсупова. Родственники государя направили ему коллективное послание, ходатайствуя о снисхождении к великому князю и назначении ответственного министерства. Николай II, все еще не привыкший к мысли, что член императорской фамилии оказался замешанным в убийстве, оскорбился еще больше и с возмущением ответил: «Я не допускаю, чтобы мне давали советы. Убийство всегда убийство. Я знаю, впрочем, что у многих, подписавших это письмо, совесть не чиста». Спустя несколько дней, узнав, что либерально настроенный великий князь Николай Михайлович – один из тех, кто подписал письмо, – во время визитов в петроградские клубы откровенно бранит правительство, император повелел ему немедленно покинуть столицу и уехать в одно из своих поместий.

Вместо того чтобы сплотить Романовых, убийство старца лишь увеличило пропасть между императорской четой и остальными членами фамилии. Вдовствующая императрица сильно встревожилась. «Нужно уметь прощать, – писала она старшему сыну из Киева. – Убеждена, ты и сам понимаешь, как ты обидел всю фамилию своим резким ответом, бросив им в лицо ужасное и совершенно беспочвенное обвинение[87]. Надеюсь, ты облегчишь участь бедного Димитрия и не оставишь его в Персии… Бедный дядя Павел был в отчаянии. Он сообщил мне, что ему даже не было позволено попрощаться с сыном… Я тебя не узнаю… Своим поведением ты очень огорчил меня».

Из Киева приехал двоюродный дядя и свояк государя великий князь Александр Михайлович. Прибыв в Царское Село, он стал умолять императора отстранить свою супругу от вмешательства в политику и назначить правительство, приемлемое для Думы. Это был тот самый Сандро, который вместе с Николаем Александровичем, тогда еще цесаревичем, часто ужинал у Кшесинских. Он был женат на сестре государя, великой княгине Ксении Александровне, и приходился тестем князю Ф. Ф. Юсупову. В присутствии императора, невозмутимо курившего папиросу, Сандро обратился к государыне, лежавшей в постели в белом пеньюаре с кружевами: «Ваше вмешательство в дела управления приносит престижу Ники и народному представлению о самодержце вред. В течение двадцати четырех лет, Аликс, я был вашим верным другом. Я и теперь ваш верный друг, но на правах такового я хочу, чтобы вы поняли, что все классы населения России настроены к вашей политике враждебно. У вас чудная семья. Почему бы вам не сосредоточить ваши заботы на том, что даст вашей душе мир и гармонию? Предоставьте вашему супругу государственные дела!»

В ответ на слова императрицы: «Все, что вы говорите, смешно! Ники – самодержец! Как может он делить с кем бы то ни было свои божественные права?» – великий князь возразил: «Вы ошибаетесь, Аликс. Ваш супруг перестал быть самодержцем 17 октября 1905 года».

Встреча великого князя с императрицей завершилась ссорой. Вне себя от гнева, Александр Михайлович вскричал: «Не забывайте, Аликс, что я молчал тридцать месяцев! Я не проронил в течение тридцати месяцев ни слова о том, что творилось в составе нашего правительства или, вернее говоря, вашего правительства. Я вижу, что вы готовы погибнуть вместе с вашим мужем, но не забывайте о нас!.. Вы не имеете права увлекать за собою ваших родственников в пропасть».

Но государыня отказалась продолжать разговор и холодно попрощалась с великим князем. Вернувшись в Киев, Сандро писал: «Нельзя править страной, не прислушиваясь к голосу народному… Как это ни странно, но мы являемся свидетелями того, как само правительство поощряет революцию. Никто другой революции не хочет. Все сознают, что переживаемый момент слишком серьезен для внутренних беспорядков… Впервые в современной истории революция будет произведена не снизу, а сверху, не народом против правительства, но правительством против народа».

Одна из ветвей императорской фамилии, Владимировичи, не довольствовалась одним лишь сочинением писем. Представители ее открыто заявляли о необходимости дворцового переворота с целью низложения государя императора. Великая княгиня Мария Павловна (Старшая), вдова старшего из дядей царя, Владимира Александровича, и трое ее сыновей – Кирилл, Борис и Андрей – принадлежали к великосветской фронде. Их ненависть к царствующей чете уходила корнями в прошлое. Сам Владимир Александрович, человек энергичный и честолюбивый, завидовавший своему старшему брату Александру, с трудом примирился с тем, что престол унаследовал его воспитанный, отличающийся учтивыми манерами племянник. Откровенный англофоб, он был взбешен, узнав, что племянник выбрал себе невестой девушку, которая хотя и родилась в Дармштадте, но приходилась внучкой английской королеве Виктории. Мария Павловна, урожденная немецкая принцесса Мекленбург-Шверинская, являвшаяся третьей дамой в империи после императрицы-матери и молодой императрицы, во многом отличалась от Александры Федоровны. Энергичная, умная, начитанная, она была охоча до интриг и сплетен. В ее похожем на палаццо эпохи Возрождения великолепном дворце на Дворцовой набережной, роскошью затмевавшем Александровский дворец, собирался весь свет Петрограда. Во время обедов и званых вечеров нередко объектом злых нападок была царственная чета. Великая княгиня ни на минуту не забывала, что третьим претендентом на престол после цесаревича, который был болен, и великого князя Михаила Александровича, вступившего в морганатический брак, являлся ее старший сын Кирилл.

Ко всему, у каждого из троих Владимировичей были личные счеты с государем и императрицей. Кирилл Владимирович был женат на разведенной супруге великого герцога Гессенского Эрнста, брата государыни императрицы. Любовницей Андрея была Матильда Кшесинская, некогда влюбленная в цесаревича Николая Александровича. Средний сын Марии Павловны, Борис, предлагал руку и сердце старшей дочери государя, великой княжне Ольге. В письме к мужу императрица поведала о том, какой отпор она дала Борису: «В какую ужасную обстановку попала бы его жена… бесконечные интриги, развязные манеры и разговоры… Потасканный, пресыщенный… мужчина 38 лет и чистая восемнадцатилетняя девочка стали бы жить в доме, в котором побывала не одна женщина! Неопытная девочка будет страшно страдать, выйдя замуж за человека, у которого она четвертая или пятая, а, может, и того больше!» Поскольку предложение исходило не только от Бориса Владимировича, но и от его родительницы, та затаила злобу и решила отомстить императрице.

Приглашенный на обед к Марии Павловне, Родзянко получил некоторое представление о том, какие настроения царят в ее салоне. Председатель Думы вспоминал: «На завтраке у великой княгини я застал ее вместе с ее сыновьями, как будто бы они собрались для семейного совета. Они были чрезвычайно любезны, и о „важном деле“ не было произнесено ни слова. Наконец, когда все перешли в кабинет и разговор все еще шел в шутливом тоне о том о сем, Кирилл Владимирович обратился к матери и сказал:

– Что же вы не говорите?

Великая княгиня стала говорить о создавшемся внутреннем положении, о бездарности правительства, о Протопопове и об императрице. При упоминании ее имени она стала более волноваться, находила вредным ее влияние и вмешательства во все дела, говорила, что она губит страну, что, благодаря ей, создается угроза царю и всей царской фамилии, что такое положение дольше терпеть невозможно, что надо изменить, устранить, уничтожить…

Желая уяснить себе более точно, что она хочет сказать, я спросил:

– То есть как устранить?

– Да я не знаю… Надо что-нибудь предпринять, придумать… Вы сами понимаете… Дума должна что-нибудь сделать… Надо ее уничтожить…

– Кого?

– Императрицу.

– Ваше Высочество, – сказал я, – позвольте мне считать этот наш разговор как бы не бывшим, потому что, если вы обращаетесь ко мне как к председателю Думы, то я по долгу присяги должен сейчас же явиться к государю императору и доложить ему, что великая княгиня Мария Павловна заявила мне, что надо уничтожить императрицу».

Несколько недель весь Петроград только и говорил, что о заговоре великих князей. Подробности его были известны всем и каждому: четыре гвардейских полка должны ночью совершить марш на Царское Село и арестовать царя и императрицу. Императрицу, как водится, насильно постригут в монахини, царя принудят отречься в пользу своего сына при регентстве великого князя Николая Николаевича. Но никто, даже агенты Охранного отделения, не воспринимал великих князей всерьез. 9 января М. Палеолог сделал такую запись у себя в дневнике: «Князь Гавриил Константинович устроил ужин в честь своей любовницы, в прошлом актрисы. В числе гостей находились великий князь Борис… несколько офицеров и стайка элегантных куртизанок. Единственной темой сплетен был заговор: в нужный момент выступят надежные полки гвардии и т. д. При этом мимо сновали официанты, рядом сидели дамы легкого поведения, пели цыгане, а все вокруг было пронизано ароматом французских духов».

Императорское правительство распадалось на глазах, и среди тех, кто с унынием наблюдал за этим процессом, были не только русские. Французский и британский послы, Морис Палеолог и сэр Джордж Бьюкенен, представлявшие союзные державы, проявляли особый интерес ко всему, что происходило в России. Через руки обоих послов и их сотрудников проходили документы, касающиеся таких важных проблем, как снабжение продовольствием, боеприпасами и ведение боевых операций, а также вопросов дипломатического характера. Было ясно: развивавшийся в России внутренний политический кризис подрывает мощь державы-союзницы. Бьюкенен и Палеолог оказались в сложном положении. Уполномоченные вступать в сношения лишь с императором, они были не вправе обсуждать вопросы внутренней политики России. А между тем к началу зимы 1916/17 года обоих послов донимали просьбами воспользоваться правом лично встречаться с государем и убедить его назначить приемлемое для Думы правительство. Оба они были убеждены, что ничто другое не сможет спасти Россию, как союзное государство, и потому согласились переговорить с царем. Попытка Палеолога, натолкнувшегося на вежливое безразличие, окончилась полным провалом. 12 января получил аудиенцию у императора и Бьюкенен[88].

Сэр Джордж – убеленный сединами, с моноклем в глазу, рассудительный господин – был дипломатом старой школы. Проведя в России семь лет, он постарел, похудел, зато обзавелся уймой почитателей и друзей, в числе которых был и сам царь. Единственным недостатком посла, мешавшим ему надлежащим образом исполнять свои обязанности, было незнание русского языка. Правда, в Петрограде, где все, кто имел какой-то вес, говорили по-французски или по-английски, обстоятельство это не имело значения. Но в 1916 году Бьюкенену довелось побывать в Москве. Там, вспоминал Рой Брюс Локкарт, британский вице-консул, сопровождавший посла, «старейшины города провозгласили его почетным гражданином Москвы, поднесли ему диплом, драгоценную икону и почетный серебряный кубок… Полагалось бы в сердце России, – продолжал дипломат, – произнести хоть несколько слов благодарности на русском языке… Брюс и я придумали наикратчайшую благодарственную формулу и вдолбили ее послу. По поднесении ему кубка он должен был произнести одно-единственное слово: спасибо. Но в торжественный момент он от избытка чувств запнулся и сказал вместо этого тихо, но внятно: „За пиво!“»

К удивлению английского посла, Николай II принял его не у себя в кабинете, как прежде, а в официальной приемной. Тем не менее посол испросил у императора позволение говорить откровенно, на что и получил разрешение. Не став ходить вокруг да около, Бьюкенен заявил, что России нужно такое правительство, которому доверял бы народ. По словам Бьюкенена, он обратился к императору со словами: «Ваше Величество! Позвольте мне сказать, что перед вами открыт только один верный путь, это – уничтожить стену, отделяющую вас от вашего народа, и снова приобрести его доверие». «Император выпрямился во весь рост и, жестко глядя на меня, спросил: „Так вы думаете, что я должен приобрести доверие своего народа или что он должен приобрести мое доверие?“

„И то и другое, государь, – ответил я, – ибо без такого обоюдного доверия никогда не выиграть войну“».

Затем посол принялся критиковать Протопопова, «„который, прошу простить Ваше Величество за мои слова – привел Россию на край гибели“. „Я избрал господина Протопопова, – прервал меня император, – из рядов Думы с целью быть с ней в согласии, и вот какова мне награда!“»

Бьюкенен спросил у императора, знает ли он, что на языке крамолы заговорили не только в Петрограде, но и во всей России и что «в случае революции можно рассчитывать лишь на небольшую часть армии для защиты династии». Затем взволнованно добавил: «Я отлично знаю, что посол не имеет права говорить тем языком, которым я заговорил с Вашим Величеством, и я должен был собрать всю свою смелость, чтобы заговорить с вами так… Если бы я увидел друга, идущего темной ночью в лесу по дороге, которая, как я знаю, кончается пропастью, то не было бы, государь, моим долгом предостеречь его от угрожающей ему опасности? И не такой ли мой долг – предостеречь Ваше Величество от пропасти, которая находится перед вами?»

Император, видно, был тронут искренностью Бьюкенена и на прощание пожал британцу руку: «Благодарю вас, сэр Джордж». Услышав подобные речи посла, государыня разгневалась. «Великий князь Сергей Михайлович, которого я встретил затем за обедом, – вспоминает посол, – заметил, что если бы я был русским подданным, то был бы сослан в Сибирь».

Хотя Родзянко и пренебрег советом Марии Павловны «убрать» императрицу, он был согласен с тем, что необходимо устранить всякое ее вмешательство в политику. Осенью, когда Протопопов намекнул, что царь, возможно, назначит председателя Думы на пост председателя Совета министров, Родзянко поставил условием, чтобы государыня отказалась от всякого участия в государственных делах и до конца войны жила в Ливадии. А 7 января председателю Думы нанес визит великий князь Михаил Александрович. Красивый, добродушный Миша жил в Гатчине со своей морганатической супругой графиней Брасовой. Хотя великий князь был вторым, после цесаревича, претендентом на престол, он не имел никакого влияния на своего августейшего брата. Чувствуя собственную беспомощность, он с озабоченным видом спросил у Родзянко, как можно спасти положение. И вновь председатель Думы заявил, что «императрица вредно влияет на все назначения, даже в армии. Ее и царя окружают темные, негодные и бездарные лица. Александру Федоровну яростно ненавидят, всюду и во всех кругах требуют ее удаления. Пока она у власти – мы будем идти к гибели». Великий князь согласился с подобным выводом и попросил Родзянко еще раз побеседовать с государем. 20 января 1917 года император принял председателя Государственной думы. Вот как описывал Родзянко эту встречу.

«– Из моего второго рапорта вы, Ваше Величество, могли усмотреть, что я считаю положение в государстве более опасным и критическим, чем когда-либо, – обратился я к царю. – Настроение во всей стране такое, что можно ожидать самых серьезных потрясений. Вся Россия в один голос требует перемены правительства и назначения ответственного премьера, облеченного доверием народа… Вокруг вас, государь, не осталось ни одного надежного и честного человека: все лучшие удалены или ушли, а остались только те, которые пользуются дурной славой. Ни для кого не секрет, что императрица помимо вас отдает распоряжения по управлению государством, министры ездят к ней с докладом и что по ее желанию неугодные быстро летят со своих мест и заменяются людьми, совершенно неподготовленными. В стране растет негодование на императрицу и ненависть к ней… Ее считают сторонницей Германии, которую она охраняет. Об этом говорят даже среди простого народа…

– Дайте факты, – сказал государь, – нет фактов, подтверждающих ваши слова.

– Фактов нет, но все направление политики, которой так или иначе руководит Ее Величество, ведет к тому, что в народных умах складывается такое убеждение. Для спасения вашей семьи надо, Ваше Величество, найти способ отстранить императрицу от влияния на политические дела…

– Не заставляйте, Ваше Величество, – сказал я, – чтобы народ выбирал между вами и благом родины. До сих пор понятия царь и Родина были неразрывны, а в последнее время их начинают разделять…

Государь сжал обеими руками голову, потом сказал:

– Неужели я двадцать два года старался, чтобы все было лучше, и двадцать два года ошибался?..

Минута была очень трудная. Преодолев себя, я ответил:

– Да, Ваше Величество, двадцать два года вы стояли на неправильном пути.

Несмотря на эти откровенные слова, которые не могли быть приятными, государь простился ласково и не выказал ни гнева, ни даже неудовольствия».

Месяц спустя, 23 февраля, Родзянко встретился с императором в последний раз. Теперь государь был настроен не столь дружелюбно, да и Родзянко не стал вилять. Заявив о возможности революции, он произнес: «Я считаю своим долгом, государь, высказать вам мое личное предчувствие и убеждение, что этот доклад мой у вас последний». Спросив почему и получив ответ, император промолчал и, по словам председателя Думы, очень сухо простился.

Предупреждение, полученное государем от Родзянко, действительно оказалось последним, но, как и предыдущие, было царем отклонено. Император поклялся сохранить самодержавную власть и передать ее сыну в неприкосновенности. Он был убежден, что ни манерные великие князья, ни иностранные послы, ни депутаты Думы не отражают настроений подлинной, крестьянской России. Главное, государь полагал, что если пойти на уступки во время войны, это будет воспринято как признак слабости и ускорит революцию. Возможно, после войны он уступит и реорганизует правительство. «Все это я сделаю потом, – заявил император. – Сейчас я не могу ничего предпринять. Не всё сразу».

Нападки на императрицу и просьбы удалить ее ради спасения династии были с негодованием отвергнуты государем. По словам Палеолога, царь заявил: «Императрица – иностранка; у нее нет никого, кроме меня, для того, чтоб защитить ее. Ни в коем случае я ее не покину… Впрочем, всё, в чем ее упрекают, неверно. На ее счет распространяют гнусные домыслы, но я сумею заставить ее уважать…»

Отдохнув два месяца в кругу семьи, в конце февраля император снова воспрянул духом. Он был убежден, что армия, получив новое английское и французское вооружение, к концу года сумеет довести войну до победного конца. Устав от «отравленного воздуха» Петрограда, государь рвался в Ставку, чтобы начать подготовку весеннего наступления.

Чувствуя приближение грозы, Протопопов пытался скрыть свой страх. Он намеревался прибегнуть к решительным контрмерам. Предполагалось снять с фронта четыре полка гвардейской кавалерии; полицейские части в Петрограде стали обучаться стрельбе из пулеметов. Кавалерия так и не прибыла в столицу. Генерал Гурко, не желавший вести войну с народом, отменил приказ о посылке кавалерийских полков. За день до того, как царь отправился в Ставку, в Александровский дворец прибыл Протопопов. Сначала он встретился с императрицей, которая сообщила министру, что государь намерен пробыть месяц на фронте и она не сможет заставить его изменить принятое решение.

Войдя в кабинет, император отвел Протопопова в сторону и уведомил его, что приедет в столицу через три недели. Министр ответил: «Время такое, Ваше Величество, что вы нужны и там, и здесь… Я очень опасаюсь последствий». Увидев, насколько встревожен Протопопов, царь обещал вернуться через неделю.

По словам Родзянко, был момент, когда государь был согласен пойти на уступки. Перед отъездом в Ставку, отмечает Родзянко, «государь созывал некоторых министров во главе с Голицыным и пожелал обсудить вопрос об ответственном министерстве. Совещание это закончилось решением государя явиться на следующий день в Думу и объявить о своей воле – о даровании ответственного министерства. Князь Голицын был очень доволен и радостный вернулся домой. Вечером его вновь потребовали во дворец, и царь сообщил ему, что он уезжает в Ставку.

– Как же, Ваше Величество, – изумился Голицын, – ответственное министерство?.. Ведь вы хотели завтра быть в Думе.

– Да… Но я изменил свое решение… Я сегодня же вечером еду в Ставку».

Разговор состоялся в среду 22 февраля (7 марта). Пять дней спустя государственная машина сошла с рельсов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.