Mipъ

Л.Н. Толстой назвал свой великий роман «Война и мiръ», понимая под словом мир (современное написание) вовсе не мирное, безвоенное время. «Мiръ» по словарю Даля – это «все люди, весь свет, или община, общество крестьян». Так что же переживало во время 1-й Турецкой войны все общество России?

Екатерина потому спешила заключить с турками мир, что дома было очень неспокойно. В конце 1770 года на Москву обрушилось великое бедствие – чума. Страшная болезнь пришла с боевых полей из Турции: через Малороссию, боком прошла через Брянск и подошла вплотную к Московской губернии. Для защиты Москвы на южных границах губернии, поставили заставы и карантины, но сделано все было плохо, ненадежно, и уже 17 декабря 1770 года в Лефортове в малом госпитале были зафиксированы первые смерти – из 16 больных 14 человек скончалось. Пока медики не произносили страшное слово чума, диагноз был – моровая язва. Госпиталь был оцеплен, предосторожности приняты, и в январе 1771 года главнокомандующий Москвы П.С. Салтыков писал в Петербург: «Ныне оная болезнь утихает, холодное время тому способствует…»

Наступила весна. Болезнь вовсе не стихла, а только начинала входить в силу. Салтыков еще в феврале писал государыне, что хорошо бы больных вывезти из Москвы в ближайшие монастыри, что в пятнадцати и двадцати верстах, с ними послать лекарей, там на свежем воздухе больные скорее поправятся. Екатерина отказалась от этого плана, зачем распространять болезнь по окрестностям, и сделала московскому Совету следующие указания: 1.установить карантин для всех выезжающих из Москвы верстах в тридцати по большим и проселочным дорогам; 2. Москву, если возможность есть, запереть и не впускать никого без дозволения г. Салтыкова; 3. обозы со съестными припасами останавливать в семи верстах от Москвы: сюда московским жителям приходить и покупать, что надобно; 4. на этих местах полиция между продавцами и покупщиками должна разложить большие огни, сделать надолбы и наблюдать, чтоб московские жители до приезжих не дотрагивались и не смешивались вместе, а чтоб деньги обмакивать в уксус…и так далее.

В ста километрах от Петербурга тоже велено было устроить карантины, где приезжих и их вещи окуривали бы, а письма и прочие бумаги обмакивали в уксус, в те времена в уксус верили как в панацею от всех чумных бед. В Москве же главной защитой от моровой язвы считали обгорелое дерево, дым якобы очищает воздух. Костры не тушили и ночью. Жгли не только дерево и уголь, но и навоз, дым от него почитался самой надежной защитой.

21 марта Совет в Петербурге постановил, что «по старости г. Салтыкова охранение Москвы от заразы надобно поручить кому-нибудь другому». Бороться с чумой было поручено генерал-поручику сенатору Еропкину.

А «прилипчивая болезнь», как теперь условно называли чуму, уже вошла в силу. В Москве было много мануфактур, рабочие жили скученно в антисанитарных условиях. Мертвые тела вывозили за пределы города и там сжигались. Делали это специальные люди – «мортусы». Чаще всего должность эту исполняли колодники. Вид их был ужасен. Они носили вощаные плащи и маски, мертвые тела они тащили к повозкам крючьями, иногда на подводу складывали до двадцати мертвых тел. Смертность была огромная. Страхов, профессор Московского университета, описал потом эти страшные дни, которых он был очевидцем. Был он тогда еще мальчиком, гимназистом, и должен был каждый день носить отцу своему записки от брата-письмоводителя. Брат работал в это время при смотрителе, которому было велено наблюдать за точным исполнением карантинных мер, а смотритель тот знал, сколько народу накануне умерло. Эти сведения и были отражены в записках. Страхов рассказывает: «…бегу от братца с бумажкой в руке, по валу, а люди-то из разных домов выползают и ждут меня и, лишь завидят, бывало, и кричат: «Дитя, дитя, сколько?» А я-то лечу, привскакивая, и кричу им, например: «Шестьсот, шестьсот». И добрые люди, бывало, крестятся и твердят: «Слава Богу!», потому что накануне эта цифра была семьсот или того больше».

Несмотря на запрет, все, кто мог, уехал из Москвы, город оставила знать, их дворня, богатые купцы. Паника охватила население. Сенатор Еропкин действовал разумно: ужесточил меры борьбы с болезнью, теперь заболевшего неукоснительно помещали в лазарет, семью его отправляли в карантин, чумные вещи уничтожались и пр., но у русского народа давно укоренилась привычка – ни в чем не доверять правительству. Карантинов народ боялся больше, чем самой моровой язвы, а потому больных скрывали, чумные пожитки продавали, процветало воровство – благо, было чем поживиться. Взятки давали, и их брали, не отправляя людей в карантин. Куда там надо обмакивать деньги-то? В уксус? Были бы деньги, а уж мы найдем, во что их «обмакнуть». Мертвых из чумных домов выбрасывали прямо на улицу, чтоб не узнали, из какого дома мертвый.

Моровая язва гуляла по городу, иногда за день умирало 900 с лишком людей. Комиссия при Сенате была малолюдной, всего-то четыре человека, но и этот скудный ряд стал редеть. Граф Иван Воронцов просто уехал в свою деревню, Скотинин сделал то же самое, сославшись на то, что у него люди заболели, и он больше не может посещать заседания. Наступил день, когда Еропкин остался в комиссии вдвоем с Салтыковым. И тут старый главнокомандующий дрогнул. Какой толк от его присутствия в Москве, если он никому и ничем не в силах помочь. Он тоже хотел уехать на свежий воздух, подальше от страшных миазмов. 12 сентября Салтыков написал Екатерине слезное письмо с объяснениями и, не дождавшись ответа, оставил Москву. А уже 15 сентября в старой столице произошел русский бунт, «бессмысленный и беспощадный».

Вот его предыстория. В 1767 году на место умершего митрополита Тимофея был назначен митрополит Амвросий. Тимофей был человеком добрым, во всем москвичам потворствовал, Амвросий же отличался твердым характером. Он решил навести порядок в своей епархии, действуя при этом разумно, но круто. Москва, в основном низшие слои населения, относилась к новому митрополиту настороженно. Белое духовенство тоже почитало себя обиженным.

И вот в разгар болезни некому фабричному привиделся сон. Ему явилась Богородица и объявила: «Так как тридцать лет у ее образа никто не только не отпел молебна, но и свечи не поставил, то за это Христос хотел наслать на Москву каменный дождь, но Она упросила заменить каменный дождь трехмесячным мором». Потом писали, что поп церкви «Всех святых», что на Кулишах, сам вместе с фабричным сочинил это чудо, но не это важно. А важно то, что у Варварских ворот у образа Боголюбской Богоматери начались беспрерывные молебны и всенощные. Икона находилась высоко, чтобы до нее добраться поставили лестницу и зажгли восковые свечи. Тут же соорудили аналой и поставили кованые сундуки для сбора денег «на всемирную свечу». Народ повалил к Варварским воротом сплошным потоком. Больные мешались со здоровыми, все бросали деньги в сундук, потом по лестнице поднимались к иконе и прикладывались к светлому образу. Вот где чуме было раздолье!

Понятно, что и Еропкин, и Амвросий пришли в ужас. Митрополит решил немедленно прекратить «сие позорище». Первой мыслью было увести от ворот священников, чтобы разобраться с их самочинством в консистории, потому что явление Богородицы они выдумали, а от молебнов имеют себе большой прибыток. Икону надобно перенести (из-за лестницы там ни пройти, ни проехать), а сундуки с деньгами отдать в Воспитательный дом. Но священники категорически отказались идти в консисторию. Тогда решено было сундуки с деньгами опечатать консисторской печатью, дабы их не расхитили фабричные. Последнее распоряжение и привело к бунту. Нервы у людей были напряжены до придела.

15 сентября разнесся по городу набатный бой. Обер-полицейскому Бахметеву сообщили, что у Варварских ворот собралось великое множество народа и большая их часть вооружена дубьем. Набат прозвучал потому, что шестеро солдат с архиерейским подьячим пришли «для вынутия из ящиков денег», а караул, стоящий у сундуков, эти деньги стал не давать. Во всем винили Амвросия.

Еропкин, губернатор Юшков и обер-полицейский стали собирать силы, чтобы подавить бунт, а меж тем огромная толпа уже ворвалась в кремль в Чудов монастырь. Искали митрополита Амвросия, не нашли, а потому все пограбили, изломали, исковеркали, ворвались в винный погреб купца Птицына, началась повальная пьянка.

Амвросия успели предупредить, что к кремлю движется толпа, и он успел укрыться в Донском монастыре. Но какова была злоба на митрополита, если кто-то узнал и донес разбушевавшейся толпе о месте его пребывания. Митрополит понимал всю меру опасности, и потому попросил у Еропкина документ, по которому бы его выпустили из города. Еропкин тут же послал к Амвросию офицера конной гвардии. Офицер сказал, чтобы митрополит переоделся в партикулярное платье и договорился, что будет ждать его в конце сада князя Трубецкого, а оттуда проводит в село Хорошево в Воскресенский монастырь. Амвросий уже шел кибитке, когда услышал яростные крики, брань, тяжелые удары, словно бревнами колотили – разъяренная толпа ломала монастырские ворота. Он опоздал.

Митрополит понимал, что его ждет смерть, но решил отодвинуть этот миг, а может, еще надеялся на спасение. Он пошел в большой храм, приобщился, и когда толпа ворвалась в церковь, спрятался на хорах, сзади иконостаса. Но обезумевший народ нашел его, священника выволокли из церкви и стали бить. «Били в восемь кольев целые два часа, так что, по словам очевидца, ни виду, ни подобия не осталось». Вот какие ужасы случаются на Руси! Произошло это 16 сентября 1771 года.

Еропкин понимал, что бунт сам собой не кончится, а потому стал собирать отряд для отражения будущих нападений. Военной силы в Москве представлял только Великолуцкий полк – 350 солдат, из которых 300 стояли в оцеплении в 30 километрах от Москвы. К остаткам войска присоединили гвардейцев, приехавших из Петербурга, собралось все-то 130 человек. И с этим немногочисленным отрядом Еропкин двинулся в кремль, чтобы выкурить оттуда мятежников. Вошли через Боровиковские ворота, в солдат сразу полетели камни. Вначале народ увещевали, это не помогало. У солдат были две пушки, это решило дело. Много народу перебили, не мене ста человек погибло, 249 были взяты в плен, остальные бунтовщики разбежались. Сам Еропкин, избитый каменьями и раненый, словом, еле живой, слег в постель.

Но уже на следующий день огромная толпа осадила Спасские ворота. Народ требовал освобождения захваченных накануне людей, уничтожения карантинов, увольнения от работы лекарей – «разумные» требования в чумном городе, что и говорить. По счастью, уведомленный о бунте Салтыков успел собрать воедино Великолуцкий полк и привел его в Москву. 300 солдат заняли Красную площадь, призывая народ разойтись. «В противном случае все перебиты будете!» – кричал народу Бахметев. На этот раз толпа послушалась, и вскоре площадь опустела.

Можно представить настроение Екатерины, когда она узнала о происшедшем в Москве. Это была словно малая репетиция тех страшных событий, которые произойдут на востоке России, и имя этим событиям будет Пугачев.

Уже 21 сентября вышел Манифест об отправлении в Москву графа Григория Орлова. Императрица обращалась к народу: «Видя прежалостное состояние народа города Москвы и что великое число народа мрет от прилипчивой болезни, мы б сами поспешно туда прибыть за долг звания нашего почли, если б сей наш поход по теперешним военным обстоятельствам самым делом за собой не повлек знатного расстройства в важных делах империи нашей. И тако, не могши делить опасности обывателей, заблагорассудили мы туда отправить особу, от нас поверенную, с властию такой, чтоб по усмотрению на месте нужда и надобности мог сделать все те распоряжения к спасению жизни и к достаточному прокормлению жизни». Далее шло перечисление всех регалий графа Орлова – генерал-фельдцейхмейстер и генерал адъютант, перечисление его полномочий и приказ к беспрекословному подчинению, поскольку посланный едет прекратить «погибель рода человеческого». Манифестом императрица говорила и двору своему, и чумному городу, что понимает великую важность происходящего, не может поехать в Москву сама, но зато посылает в старую столицу, может быть, не самого яркого полководца или начальника, но зато самого дорогого для нее человека. Смотрите, чем она жертвует, чума ведь может унести каждого!

Надо отдать должное Григорию Орлову. Он ни на минуту не усомнился в том, что должен ехать в Москву, более того, он принял назначение с энтузиазмом. Ему давно наскучило быть не у дел при дворе. Он был солдат и отчаянной смелости человек. Шла война, и уж он сумел бы показать себя на поле брани, но императрица не отпускала его от себя. А тут вот выпал случай развернуться в полную силу. В Петербурге все еще остерегались произносить слова «чума», хоть и гибло в Москве великое множество народа, и пока конца этому не было. Перед отъездом Орлов сказал лорду Каткарту, английскому посланнику: «Все равно, чума или не чума, во всяком случае, завтра я выезжаю; я давно с нетерпением ждал случая оказать значительную услугу императрице и Отечеству; эти случаи редко выпадают на долю частных лиц и никогда не обходятся без риска; надеюсь, что в настоящую минуту я нашел такой случай, и никакая опасность не заставит меня от него отказаться».

28 сентября Орлов был уже в Москве, его сопровождала свита и воинские части. Сразу по приезде было дано много разумных распоряжений, но главным в деятельности Орлова было, как сейчас говорят – «волевое решение». Необходимо было навести в городе порядок и дисциплину, а для этого следовало найти и примерно наказать зачинщиков бунта. Для разбора дела бунтовщиков была создана следственная комиссия из духовных и светских лиц.

Еропкин до приезда Орлова много успел сделать, он тоже приказывал не промышлять воровством в чумных домах и сжигать их немедленно, но это не всегда исполнялось. А ведь было около трех тысяч таких домов, где вся семья вымерла и дверь нараспашку, заходи, кто хочешь. Теперь по всей Москве пылали очистительные пожары.

Еще в Петербурге Орлов говорил, что главная беда чумного города – это панический страх перед болезнью. В Москве он вел себя совершенно бесстрашно: вовсе не прятался от чумы, по городу, храмам и лазаретом ходил открыто, с людьми разговаривал без надрыва, спокойно и вежливо, но в распоряжениях его чувствовалась твердость. Измученные люди поняли, что приказы его надо исполнять неукоснительно, что наконец-то будет наведен порядок.

Свой дворец на Вознесенской улице Орлов отдал под лазарет. Всем, кто работал по борьбе с чумой, он увеличил жалование, лекарям – втрое. Для детей сирот, потерявших в чуму родителей, был учрежден приют под ведомством вице-президента Мануфактур-коллегии Сукина. Орлов приказал покупать у ремесленников их изделия, чтобы у тех были деньги на пропитание, а безработным также придумал работу – исправлять Тульскую, Коломенскую и Калужскую дороги, рыть канал для подпитки реки Неглинки – главное, чтоб люди еще и от голода не помирали.

Москва сильно опустела, некому было наводить порядок и убирать трупы. Орлов предложил набирать в мортусы из всех каторжан, брать и убийц, и уголовников, этим людям за их страшный труд была обещана свобода. Он также объявил, что если люди крепостного состояния пойдут работать в лазареты, карантины и прочие «заразительные работы», то они получат вольную. И что ж, нашлись такие люди.

Следственная комиссия предоставила Сенату свои материалы. Народу было арестовано много, были найдены и убийцы митрополита Амвросия, но зачинщики смуты, те, с которых все началось, обнаружены не были. В результате убийцы митрополита Амвросия были повешены на месте преступления, то есть у ворот Донского монастыря. На Красной площади были повешены еще двое бунтовщиков – по жребию, то есть выбор шел из группы осужденных. Шестьдесят человек были биты кнутом и с вырванными ноздрями отправлены на каторгу. Вырванные ноздри – как клеймо, сразу видно – каторжанин.

Чума шла на убыль. Тут и холода подоспели. Сохранилось донесение Орлова в Петербург, сделанное в разгар чумы, в котором он очень точно определяет пороки старой столицы и дает совет, как их исправить. «Весьма полезно, – пишет он, – если б большие фабриканты добровольно согласились перенести фабрики в уездные города, ибо Москва отнюдь не способна для фабрик». Очень дельное замечание, этот вопрос не решен до сих пор. «Попов надо стараться завести в Москве получше, а чтоб иметь получше, надо содержание им дать побольше». Об этом и покойный митрополит старался. Многодетные, неграмотные нищие священники и способствовали возникновению в Москве страшного бунта. «Также московские военные гвардейские команды, отставные гарнизоны до того развратны, что способу поправить их не будет, разве перевести их совсем» – в смысле разогнать и взять новых, потому что за порядком не смотрят, все торгуют, дисциплины никакой. Как-то удивительно современно звучит это письмо императрице, написанное 250 лет назад.

Григорий Орлов вернулся в Петербург и был встречен как герой. В честь освобождения Москвы от чумы на монетном дворе была отлита памятная медаль, на которой Орлов был изображен рядом с Курцием. Напомню читателю старую легенду. Римский юноша Курций в 326 году до н. э. совершил подвиг. В середине форума вдруг появилась трещина неизмеримой глубины, которую невозможно было заполнить. Прорицатель сказал, что город в величайшей опасности, трещина должна быть заполнена лишь «лучшим благом Рима». Тогда Курций со словами «Нет лучшего блага в Риме, как оружие и храбрость!» в полном вооружении сел на коня и бросился в трещину, которая за ним сомкнулась. Медаль украшала надпись: «И таковых сынов Россия имеет». Первоначально вместо слова «сынов» была отлито – «такового сына», но Орлов по скромности попросил императрицу перечеканить медаль. Мол, «таковых сынов» у России много. На радостях Екатерина заложила на берегу Невы Мраморный дворец, он был объявлен «Зданием благодарности» и предназначался в дар Григорию Орлову, но он там никогда не жил.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.