ЦЕНА БЛАГОСКЛОННОСТИ «ХОЗЯИНА»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ЦЕНА БЛАГОСКЛОННОСТИ «ХОЗЯИНА»

Среди множества нелепых, абсурдных и кровавых дел, так или иначе связанных с именами советских дипломатов, одно стоит особняком. Во-первых, это дело не дипломата, а журналиста, и, казалось бы, к нашей теме не имеет отношения. Но, во-вторых, ознакомиться с ним просто необходимо, так как судьбы многих дипломатов в самом прямом смысле слова оказались в руках этого журналиста. Я говорю о Михаиле Кольцове.

В 1930-х годах популярность этого человека была сравнима с популярностью челюскинцев или папанинцев, его репортажами зачитывалась вся страна, к его книгам писали предисловия Бухарин и Луначарский, он состоял в переписке с Горьким, встречался со Сталиным — и вдруг арест… За что? Почему? Что натворил этот любимец партии и правительства? Ответы на эти вопросы долгое время были за семью печатями, но я их нашел — они в следственном деле № 21620 по обвинению Михаила Ефимовича Кольцова. Три тома лжи, клеветы, наветов, оговоров, три тома нелепейших признаний, убийственных характеристик и, что самое ужасное, три тома кошмарных показаний, которые сыграли роковую роль в судьбах многих и многих людей, в том числе и дипломатов.

Примечательно, что постановление об аресте Кольцова утвердил лично Берия. Думаю, что его подпись появилась не случайно. Чтобы арестовать такого человека, как Кольцов, нужна была виза не менее чем наркома внутренних дел. Ни секунды не сомневаюсь, что была и другая виза, только устная: не согласовав вопроса со Сталиным, даже Берия не мог поднять руку на человека, которого в Кремле «ценят, любят и которому доверяют». Именно так говорил о Кольцове человек из ближайшего окружения Сталина.

Самое странное, что именно в те дни, когда Михаила Ефимовича стали приглашать в Кремль и говорить, как его ценят, Кольцова начали обуревать дурные предчувствия.

Вот что рассказывал об этом периоде жизни Кольцова его родной брат, известный художник-карикатурист Борис Ефимов:

— Когда брат на короткое время приехал в Москву весной 1937 года, на Белорусском вокзале его встречала «вся Москва» — писательская и газетная. Отблеск захватывающей борьбы в Испании ложился на боевого правдиста, создавал вокруг него ореол популярности и уважения. В эти дни брат чрезвычайно занят на всякого рода собраниях и совещаниях, ему приходится рассказывать о своих испанских впечатлениях самым различным аудиториям слушателей.

Несомненно, самой серьезной из этих аудиторий была самая немногочисленная, состоящая всего из пяти человек. Это был Сталин и четверо приближенных к нему лиц. Вопросы к Кольцову и его подробные ответы заняли больше трех часов. Наконец, беседа подошла к концу. И тут, рассказывал мне Миша, Сталин начал чудить.

Он встал из-за стола, прижал руку к сердцу и поклонился: — Как вас надо величать по-испански? Мигуэль, что ли?

— Мигель, товарищ Сталин, — ответил я.

— Ну так вот, дон Мигель. Мы, благородные испанцы, сердечно благодарим вас за ваш интересный доклад. Всего хорошего, дон Мигель! До свидания.

— Служу Советскому Союзу, товарищ Сталин!

Я направился к двери, но тут он снова меня окликнул и как-то странно спросил:

— У вас есть револьвер, товарищ Кольцов?

— Есть, товарищ Сталин, — удивленно ответил я.

— Но вы не собираетесь из него застрелиться?

— Конечно, нет, — еще более удивляясь, ответил я. — И в мыслях не имею.

— Ну, вот и отлично, — сказал он. — Отлично! Еще раз спасибо, товарищ Кольцов. До свидания, дон Мигель.

На другой день один из вчерашней четверки, а это был Ворошилов, сказал Кольцову:

— Имейте в виду, Михаил Ефимович, вас ценят, вас любят, вам доверяют.

А со мной Миша поделился неожиданным наблюдением.

— Знаешь, что я совершенно отчетливо прочел в глазах «хозяина», когда он провожал меня взглядом?

-Что?

— Я прочел в них: «Слишком прыток».

Вскоре Кольцов снова уехал в Испанию… Вернулся он еще более популярным, значимым и любимым человеком. Как из рога изобилия на него посыпались ордена, звания и должности. И все же…

— Не могу понять, что произошло, — говорил он брату, — но чувствую, что-то переменилось. Откуда-то дует этакий зловещий ветерок… Думаю, думаю и ничего не могу понять. Что происходит? Каким образом у нас вдруг оказалось столько врагов? Ведь это же люди, которых мы знали годами, с которыми жили рядом! Командармы, герои Гражданской войны, старые партийцы! И почему-то, едва попав за решетку, они мгновенно признаются в том, что они враги народа, шпионы, агенты иностранных разведок. В чем дело? Я чувствую, что сойду с ума… А недавно Мехлис показал мне резолюцию Сталина на деле недавно арестованного редактора «Известий» Таля: несколько слов, адресованных Ежову и Мехлису, предписывали арестовать всех упомянутых в показаниях лиц. Понимаешь? Люди еще на свободе, строят какие-то планы на будущее и не подозревают, что уже осуждены, что, по сути дела, уничтожены одним росчерком красного карандаша.

— А потом был звонок, зловещий звонок! В Москву приехали командующий ВВС Испании генерал Сиснерос и его жена Констанция. Кольцов дружил с ними в Испании, и в Москве принимал их он. Но прием к Сталину чету Сиснеросов пригласили без Кольцова, — закончил свой рассказ Борис Ефимов.

Детали, о которых поведал брат Кольцова, не так уж второстепенны — в то время именно по таким деталям судили не только о благосклонности «хозяина», но и о шансах на жизнь. Да и дурные предчувствия самого Михаила Ефимовича были далеко не беспричинны: дело в том, что агентурная разработка Кольцова началась еще в 1937 году. Кольцов мотается по фронтам, пишет свой знаменитый «Испанский дневник», а на негр уже собирают компромат. Кольцов возвращается из Испании, снова туда уезжает, а разработка продолжается. Иначе говоря, он уже был одним из тех, кто еще на свободе, но уже осужден к уничтожению одним росчерком красного карандаша.

И лишь теперь, более семидесяти лет спустя, удалось установить, кто, если так можно выразиться, дал старт антикольцовской кампании. Этим человеком был генеральный секретарь интербригад Андре Марти. Трудно сказать, чем ему не понравился Кольцов, но одно ясно — в этом человеке Михаил Ефимович нажил себе смертельного врага. Марти не мог уничтожить Кольцова своими руками, поэтому решил это сделать с помощью всем известного покровителя московского журналиста — Иосифа Сталина. Донос, который Марти отправил по своим каналам, совсем недавно был обнаружен в личном архиве Сталина.

Вот его подлинный текст:

«Мне приходилось и раньше, товарищ Сталин, обращать Ваше внимание на те сферы деятельности Кольцова, которые вовсе не являются прерогативой корреспондента, но самочинно узурпированы им. Его вмешательство в военные дела, использование своего положения как представителя Москвы сами по себе достойны осуждения. Но в данный момент я хотел бы обратить Ваше внимание на более серьезные обстоятельства, которые, надеюсь, и Вы, товарищ Сталин, расцените как граничащие с преступлением: 1. Кольцов вместе со своим неизменным спутником Мальро вошел в контакт с местной троцкистской организацией ПОУМ. Если учесть давние симпатии Кольцова к Троцкому, эти контакты не носят случайный характер. 2. Так называемая “гражданская жена” Кольцова Мария Остен (Грессгенер) является, у меня лично в этом нет никаких сомнений, засекреченным агентом германской разведки. Убежден, что многие провалы в военном противоборстве — следствие ее шпионской деятельности».

А теперь вспомните знаменитую встречу в Кремле после возвращения Кольцова из Испании, когда вождь интересовался, не собирается ли он застрелиться. Сталин шутил, чудил, а донос уже лежал в сейфе, и НКВД начал собирать компромат на Кольцова: подбирались его старые репортажи 1918–1919 годов, в которых он высказывался отнюдь не просоветски, выбивались показания из ранее арестованных людей, которые характеризовали Кольцова как ярого антисоветчика.

На основании этих, а также некоторых других данных и родилось то самое постановление об аресте, которое завизировал лично Берия. Вот он, этот уникальный документ. До сих пор о нем никто не знал и, как говорится, в глаза не видел.

«Я, начальник 5 отделения 2 отдела ГУГБ старший лейтенант госбезопасности Райхман, рассмотрев материалы по делу Кольцова (Фридляндера) Михаила Ефимовича, журналиста, члена ВКП(б) с сентября 1918 года, депутата Верховного Совета РСФСР, нашел: Кольцов родился в 1896 году в городе Белостоке в семье коммерсанта по экспорту кожи за границу. С начала 1917 года Кольцов сотрудничал в петроградских журналах. В летних номерах петроградского “Журнала для всех” (1917г.) помещен ряд статей с нападками на большевиков и на Ленина.

В 1918–1919 гг. Кольцов сотрудничал в газете ярко выраженного контрреволюционного направления “Киевское эхо”. В 1921 году, будучи направленным НКВД в Ригу для работы в газете “Новый путь”, Кольцов получал письма от кадетского журналиста Полякова-Литовцева, встречался в Риге с белоэмигрантскими журналистами, в частности с Петром Пильским. Тогдашняя жена Кольцова актриса Вера Юренева, приехавшая вместе с Кольцовым в Ригу, поддерживала тесное общение с белоэмигрантами.

Родной брат Кольцова — Фридляндер (историк) расстрелян органами НКВД как активный враг. Второй брат Кольцова — Борис Ефимов, троцкист, настроен резко антисоветски, обменивается своими враждебными взглядами с Кольцовым.

Материалами, поступившими в ГУГБ в последнее время, установлено, что Кольцов враждебно настроен к руководству ВКП(б) и соввласти и является двурушником в рядах ВКП(б). Зарегистрирован ряд резких антисоветских высказываний с его стороны в связи с разгромом активного правотроцкистского подполья в стране.

Его нынешняя жена Мария фон Остен — дочь крупного немецкого помещика, троцкистка. Кольцов сошелся с ней в 1932 году в Берлине. По приезде в Москву Остен сожительствовала с ныне арестованными как шпионы кинорежиссерами, артистами, немецкими писателями. Уехав вместе с Кольцовым в Испанию, Мария Остен бежала оттуда во Францию с немцем по фамилии Буш. По имеющимся данным, Кольцов усиленно покровительствовал враждебным соввласти элементам, в том числе позже расстрелянной шпионке немецкой актрисе Ка-ролле Нейер.

На основании изложенных данных считаю доказанной вину Кольцова Михаила Ефимовича в преступлениях, предусмотренных статьей 58–11 УК РСФСР, а потому полагал бы Кольцова Михаила Ефимовича арестовать и привлечь к ответственности пост. 58–11 УК РСФСР».

Такой вот документ — странный, нелепый, с множеством фактических ошибок. Скажем, настоящая фамилия Кольцова не Фридляндер, а Фридлянд. И никакого брата-историка не существовало. Правда, незадолго до этого действительно был расстрелян профессор МГУ Фридляндер, но никакого отношения к Михаилу Ефимовичу он не имел. Но Берия это не интересовало. Подумаешь, какой-то расстрелянный профессор, к тому же такой же еврей, как и Фридлянд, главное, выполнить указание вождя. Так Михаил Ефимович оказался во внутренней тюрьме Лубянки. Первый допрос состоялся 6 января 1939 года. Вел его сержант Кузьминов.

— Пятого января вам предъявлено обвинение, что вы являетесь одним из участников антисоветской правотроцкистской организации и что на протяжении ряда лет вели предательскую шпионскую работу. Признаете себя в этом виновным?

— Нет, — твердо ответил Кольцов. — Виновным себя в этом не признаю.

— Следствие вам не верит. Вы скрываете свою антисоветскую деятельность. Об этом мы будем вас допрашивать. Приготовьтесь!

Пока что Кольцов держится стойко, обвинения решительно отвергает и на компромисс со следователем не идет. Судя по всему, он не придал особого значения ни восклицательному знаку в конце фразы, ни зловеще-двусмысленному совету к чему-то там приготовиться. А зря! Допрос, состоявшийся 21 февраля, показал, что с Кольцовым основательно поработали заплечных дел мастера, и он понял, почему даже герои Гражданской войны, едва попав за решетку, мгновенно признаются в том, что они шпионы и агенты иностранных разведок. Больше того, видимо, усвоив, что раскаявшихся грешников любят не только на небесах, но и на Лубянке, Михаил Ефимович не только посыпал свою голову пеплом, называя себя двурушником и антисоветчиком, но и признавал себя создателем правотроцкистских групп в «Правде», «Огоньке» и Союзе писателей. Когда он начал называть хорошо известные имена, даже следователь насторожился и отложил карандаш.

— Предупреждаю вас, — сказал он, — вы должны говорить только правду и излагать факты, которые вам достоверно известны.

— Оговаривать я никого не намерен и говорить буду только правду. Начну с Лили Юрьевны Брик, которая с 1918 года являлась фактической женой Маяковского и руководительницей литературной группы «Леф». Состоящий при ней формальный муж Осип Брик — лицо политически сомнительное, в прошлом, кажется, буржуазный адвокат, ныне занимается мелкими литературными работами. Брики влияли на Маяковского и других литераторов в сторону обособления от остальной литературной среды и усиления элемента формализма в их творчестве. После смерти Маяковского группа лефовцев, уже ранее расколовшаяся, окончательно распалась. Супруги Брик приложили большие усилия, чтобы закрепить за собой редакторство сочинений Маяковского, и удерживали его в течение восьми лет. А вообще-то Брики в течение двадцати лет были самыми настоящими паразитами, базируя на Маяковском свое материальное и социальное положение. Далее — Эльза Триоле, сестра Лили Брик. Она — человек аполитичный, занятый своей лично-семейной жизнью. Последние десять лет замужем за французским поэтом Арагоном.

Илья Самойлович Зильберштейн — литератор, историк, пушкинист. Энергичный изыскатель старых литературных документов и неопубликованных рукописей. Однако отличается делячеством и стремлением заработать одновременно во многих редакциях и издательствах.

Всеволод Вишневский — писатель. По своему внутреннему содержанию человек анархистско-мелкобуржуазной закваски.

В своем поведении отличается хлестаковщиной и интриганством, стремясь через склоки занять первенствующее положение среди литераторов. В Испании однажды дошел до того, что, будучи пьяным, стал приставать к иностранным писателям с совершенно диким предложением: «Мы сегодня ночью в одном месте постреляли десяток фашистов. Приглашаю вас повторить это вместе».

Наталья Сац — театральный работник, директор детского театра. Человек очень пронырливый и карьеристический. Умело обделывала свои дела, используя протекции среди ответственных работников.

Владимир Антонов-Овсеенко — генеральный консул в Барселоне. О его деятельности я слышал весьма отрицательные отзывы, в особенности от испанских коммунистов. По их словам, всю свою энергию он направил на сближение с анархистами.

Стоп! Вот оно, вот то, чего так ждал от Кольцова следователь: дипломаты — это вам не пронырливые театралки и не забулдыги-писатели. Дипломаты — это серьезно. Дипломаты — носители государственных тайн и, конечно же, являются желанной добычей для иностранных разведок. Следователь Кузьминов учуял своим профессиональным нюхом, что взял совершенно новый и очень перспективный след.

— На одном из допросов вы уже признались в том, — начал он издалека, — что являлись агентом немецкой и французской разведок и вели шпионскую работу на территории СССР. Однако при этом вы скрыли ряд фактов и обстоятельств своей заговорщической работы. Следствию о них известно, но мне хотелось бы знать, намерены ли вы с целью облегчения своей участи сотрудничать со следствием и дальше? Намерены ли вы дать исчерпывающие и правдивые показания о своих изменнических делах и связях? Или сделаем перерыв и до утра вы побудете в камере?

— Нет-нет, — испугался Кольцов, так как знал, что в камере его станут зверски бить. — Я скажу. Я все скажу. Признаю, что я действительно скрыл свои связи с рядом участников антисоветской организации, существовавшей в Наркоминделе, о чем намерен дать следствию подробные и правдивые показания.

— А какое отношение вы лично имели к Наркоминделу?

— По роду своей журналистской деятельности в «Правде» мне часто приходилось общаться с руководящими работниками Наркоминдела. Я был близок с Уманским, Мироновым, Гнединым, Штейном и рядом других.

— Откуда все же вам известно о существовании заговорщической организации в Наркоминделе?

— В конце 1932 года в разговоре со мной у себя на квартире Константин Уманский, с которым я был связан по шпионской работе, сказал о том, что в Наркоминделе существует группа, которая не связана с троцкистами и тем не менее проникнута правобуржуазными взглядами как на международную, так и внутреннюю политику советского правительства.

— И все?

— Нет, не все. Он возводил клевету на политику ЦК партии, которая, по его мнению, отличается крайней нерешительностью в сближении с буржуазными странами.

— Но это, надо полагать, была не только его точка зрения?

— Да, таких же взглядов придерживались руководящие работники Наркоминдела: полпред в Италии Борис Штейн, полпред во Франции Яков Суриц, полпред в Англии Иван Майский, завотделом печати Евгений Гнедин и замнаркома Владимир Потемкин.

— Они высказывались об этом в открытую, при вас?

— Конечно. Ведь нас объединяла общность политических взглядов, которая заключалась в том, что связь с Германией нужно укреплять, а внутренний режим в СССР изменять в сторону капиталистического развития, внедрения буржуазно-демократических форм правления, привлечения иностранных капиталов и прихода к власти правых.

— Но вы-то, старый германский шпион, примкнув к заговорщикам, действовали по прямому заданию своих хозяев, не так ли?

— Это — само собой разумеется. Но, кроме меня, с немцами были связаны и Уманский, и Гнедин. Впрочем, линию на советско-германское сближение активно одобрял и Потемкин. А еще он говорил, что все мы должны помочь НКИДу перебросить мост через пропасть между СССР и Европой. При этом он подчеркивал, что это не только его личное мнение, но и мнение наркома Литвинова.

— А с Литвиновым вы встречались?

— Да, конечно.

— Он одобрял ваши взгляды?

— Не только одобрял, но и развивал. Он говорил, что надо добиваться отмены монополии внешней торговли, восстановления концессий, отмены религиозных преследований, создания парламентской трибуны, с которой можно будет добиваться настоящей свободы. Без этого говорить о мирном сожительстве с капиталистическими державами просто бессмысленно.

— И вы эти взгляды как-то пропагандировали?

— Не только я. Потемкин говорил об этом во время переговоров с Муссолини, Суриц — с Гитлером и Герингом, Штейн — с деятелями Лиги Наций. Потом, как вы знаете, Сурица перевели в Париж, а Потемкин, сдав ему дела, с большой неохотой уехал в Москву.

— С неохотой? Это почему же? Ведь его назначили заместителем наркома иностранных дел.

— Он боялся. Очень боялся. В 1937-м было так много арестов, что он панически боялся разоблачения.

— Но его не последовало?

— Да, не последовало. И Потемкин продолжал гнуть свою линию, причем с помощью Литвинова. Хорошо помню, что они оба резко отрицательно отнеслись к той помощи, которую Советский Союз начал оказывать республиканской Испании. Литвинов, например, говорил: «У них там нет никаких успехов, берут в день по одному пленному, а мятежники тем временем захватывают целые города. Из-за Испании СССР утратил свои международные связи. Эта война обречена на неудачу». А когда я уезжал в Испанию, Литвинов потребовал, чтобы я довел эту точку зрения до нашего главного военного советника Григория Штерна, который должен был, пользуясь своим положением, свернуть войну в Испании.

— Вы виделись со Штерном? Как он отреагировал на это предложение?

— Да, я с ним виделся. В личной беседе он мне заявил, что придерживается того же мнения, что и Литвинов, что война в Испании обречена на неудачу и что он сделает все от него зависящее, чтобы эту войну прекратить.

— А не оговариваете ли вы Штерна, чтобы прикрыть свою собственную подрывную работу в Испании?

— Я говорю так, как было в действительности, и понимаю, что оговор не облегчит, а, напротив, ухудшит мою участь.

— Ваши показания мы проверим. Но предупреждаю, что за ложь и оговор вы будете отвечать особо.

Кольцов ответил за все — и за ложь, и за оговор, и за то, чего он никогда не делал и не говорил. И хотя на суде, состоявшемся 1 февраля 1940 года, он от своих показаний отказался и заявил, что все они родились «из-под палки, когда его били по лицу, по зубам, по всему телу, и следователь Кузьминов довел его до такого состояния, что он вынужден был не только признать себя шпионом, но и дать показания на совершенно невинных людей», Михаила Ефимовича приговорили к расстрелу и на следующий день приговор привели в исполнение.

С Кольцовым было покончено, здесь росчерк красного карандаша свое черное дело сделал. Теперь настал черед тех, на кого он дал хоть и дезавуированные на суде, но вполне конкретные показания.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.