XIV
XIV
Наконец наступил и день нашего отъезда в Сандрингхам. Мы выехали туда одни с королевой, без короля. Он должен был еще посетить чей-то замок и через день присоединиться к нам.
Кроме уже знакомых мне королевы, принцессы Виктории, великого князя, фрейлины miss Knolles и адъютанта короля полковника Legga, в нашем вагоне ехали приглашенные также в Сандрингхам принцесса Патриция Коннаутская со своей молоденькой фрейлиной-подругой и одна чрезвычайно милая придворная дама графиня Герстфорд, полную фамилию которой я теперь, к сожалению забыл.
По некоторым намекам всезнающей словоохотливой miss Knolles и дружеским откровенным признаниям принцессы Виктории, я понял еще накануне, что королевская семья очень надеялась, что молодой, красивый и ловкий Михаил Александрович сумеет понравиться принцессе Патриции и что она, в свою очередь, покорит сердце моего великого князя для их обоюдного счастья.
Меня, любившего Михаила Александровича почти братской любовью, уже одно предположение о подобной возможности наполняло самыми хорошими ожиданиями.
Действительно, более подходящей пары, по внешности, было бы трудно сыскать. Михаил Александрович был очень красив, принцесса Патриция еще лучше. Она по праву считалась самой красивой принцессой в Европе, и даже самая завистливая и недоброжелательная из женщин не могла бы этого права у ней оспаривать. Молодые, высокие, сильные, но вместе с тем и изящные, они оба любили верховую езду, всякого рода спорт, оба были не честолюбивы и предпочитали дворцовой жизни частную.
В характерах их, по правде, чувствовалось много разного, но того разного, что зачастую лишь бессознательно притягивает людей друг к другу, восполняет в совместной жизни недостатки другого и не служит препятствием ни для обоюдного уважения, ни для длительного счастья обоих.
Принцесса Патриция, как я чувствовал – то есть насколько я мог вынести впечатление из немногих с ней разговоров, – обладала намного большей силой воли, чем Михаил Александрович, больше его любила путешествия, очень ценила искусство, древности, книги, намного лучше него знала жизнь и вернее, чем он, разбиралась как в обществе, так и в единичных людях. Она была более спокойна, серьезна, совсем не застенчива и не так доверчива и мягка, как он. В ней, несмотря на сравнительную молодость и скромность, было много врожденной английской гордости и кажущегося холода, чем совершенно не обладал мой великий князь.
Как мне казалось, принцесса Патриция, видимо, хорошо знала себе цену в полную противоположность моему милому скромному Михаилу Александровичу, находившему у себя, за исключением некоторых физических преимуществ, лишь одни недостатки.
Многие явления русской жизни, столь понятные и естественные в глазах Михаила Александровича, ею, англичанкою, вероятно, никогда поняты как следует не были бы, но привыкнуть к ним, как и к нашей православной церкви, уже давно искавшей сближения с англиканской, она, конечно, могла.
Даже ходили упорные слухи, что она соглашалась перейти в католичество, когда года три назад поднимался вопрос о ее браке с испанским королем.
В этом ей, вероятно, помогли бы и известная широта взглядов, и их взаимное горячее чувство, если бы оно у них появилось.
В совместной жизни она, наверное, всецело подчинила бы его себе, и это руководство не шло бы ему, немного вспыльчивому, увлекающемуся, но колеблющемуся, во вред. С другой стороны, незаметное постоянное влияние его хорошей, чрезвычайно мягкой, сочувствующей натуры могло бы снять с внешнего облика принцессы Патриции весь остаток некоторого холодного безразличия, который иногда на нем появлялся, и сделать этот облик совсем прекрасным для русских глаз и еще более притягательным для русского сердца.
Но главное сближающее и теперь уже, казалось, было у них налицо: оба были красивы и изящны; обоих ни в чем не коснулись излишества жизни; оба тянулись к счастью и стояли еще лишь на пороге в заманчивое будущее.
Непритязательная деревенская обстановка Сандрингхама могла этому сближению только помочь…
Принцесса Патриция мне сразу понравилась, как только вошла в наш вагон. Я не ожидал увидеть ее столь обаятельной по внешности и вместе с тем настолько серьезной и простой.
Я знал, конечно, что мой великий князь не свободен, что его юное сердце уже занято другой, что он скептически относился к «разным принцессам», и тем более благословлял судьбу именно за эту дарованную ему встречу – настолько та, другая, не принцесса, совершенно меркла в сравнении перед этой как своей внешностью, так, главное, и своим внутренним миром.
Правда, для моих невольно вспыхнувших мечтаний ни у Михаила Александровича, ни у принцессы Патриции пока не хватало самого главного – чувства взаимного притяжения; но это чувство, как обыкновенно бывает, могло родиться у каждого из них в любой день и в любую минуту.
Увлекающийся и в своем увлечении далеко не постоянный характер великого князя, его молодость и предстоявшее совместное пребывание в деревне превращали у меня это предположение почти в уверенность; хотя я, как и Михаил Александрович, всегда относился с особенно большим предубеждением ко всяким «устраиваемым бракам».
В жизни, а не только в романах обыкновенно стремятся к лучшему и, встретя это превосходное, быстро, почти безболезненно забывают прежнее, зачастую очень посредственное, но казавшееся случайно прекрасным лишь под чарами все золотящей мечтающей юности.
В этой встрече замешан был тоже отчасти случай, но, как мне казалось, случай особенно счастливый, благостный и решающий для будущности великого князя.
Одного ловкого шага со стороны принцессы Патриции было бы, пожалуй, достаточно, чтобы легко увлекающемуся, но и очень застенчивому Михаилу Александровичу дать то не воображаемое, а настоящее громадное счастье, которого он по своей чистоте так был достоин.
Не в нем поэтому, а в ней крылась главным образом эта возможность, столь заманчивая как для его родных, так и для его близких друзей.
Но было ли свободно ее сердце? И если нет, то насколько сильнее этого возможного друга мой великий князь мог приковать к себе ее внимание? Вот вопросы, которые с того дня стали невольно занимать мои мысли и которые вскоре получили такой ясный и печальный для меня ответ…
* * *
Sandringham расположен далеко от Лондона, в Norfolk’е, и ехать приходилось на северо-восток, через Кэмбридж, до Kings Lyan’а, а оттуда около полутора часов на лошадях до самого имения.
Во время этой уютной поездки в нашем вагоне был сервирован завтрак, затем чай. Служившие за столом лакеи обратили на себя мое внимание своими необычными, совсем не украшавшими их ливреи красными шнурами, висевшими на них совершенно наподобие револьверных шнуров. Как мне разъяснили, это и были действительно шнуры от старинных пистолетов, которыми всегда во время путешествий снабжалась, по традиции, вся сопровождавшая поезд королевская прислуга. Это являлось напоминанием о тех отдаленных временах, когда старая Англия была наводнена разбойниками и дикими зверями, и путешествие даже для короля было небезопасно. Теперь в Англии не осталось ни одного волка, самые глухие проселочные дороги перестроились в железнодорожные, а разбойники превратились в мелких карманных воришек или экспроприаторов банков, и тем не менее этот обычай, как и многие другие, не кажется мне и сейчас забавным.
Кроме трогательной привязанности англичан к прошлому своей страны, он им невольно напоминает и о достояниях их современной культуры. Они гордятся довольно сильно этой культурой, но и только.
Испытывая настоящую нежность только к детям и цветам, все свое уважение, свою поэзию, свою благодарность они отдают почти без остатка своему любезному минувшему и в этом отношении не опасаются казаться смешными.
И действительно такими не кажутся – настолько эти чувства у них искренни, благородны и заслуживают подражания. Если я и чувствовал когда-нибудь какую-либо зависть к Англии, то только лишь благодаря этой проникающей во все слои населения любви к традициям и привязанности к прошлому.
Люди, относящиеся с пренебрежением к своим предкам, высмеивающие их, не могут уважать и самих себя. У них не может быть славного и будущего. Таких не ценят и собственные дети.
Благодаря этой общей любви к традициям взаимоотношения «отцов» и «детей» не так обострены, как у нас.
В Kings Lyan’е нас ждали уже экипажи всевозможных размеров и всевозможных запряжек, в которых мы весело и разместились. Дорога в Сандрингхам и его окрестности, в общем, однообразна и скучна; море отстоит далеко, местность почти плоска. За исключением, как всюду в Англии, могучей растительности, яркого цвета зелени и живописных, обвитых плющом построек, эти окрестности не привлекли бы к себе внимания художника, но благодаря кустарникам, перелескам и обширным лугам являлись настоящим кладом для охотника и животновода.
Через час с небольшим через удивительно красивые кованые ворота мы уже подъезжали к громадному замку, поразившему меня своими размерами, но не особенно мне понравившемуся из-за своих красных кирпичных, всегда поэтому некрасивых стен. Стиля всей постройки мне определить точно не удалось. Насколько мне помнится, замок этот не насчитывает многих столетий.
Странно, но об Сандрингхамском дворце, в котором мне пришлось сравнительно долго прожить, у меня сохранились лишь отрывочные, далеко не полные впечатления. Я там редко был предоставлен самому себе, да и впечатления следовали настолько близко одно за другим, что не давали мне возможности всматриваться хорошо в окружающую обстановку.
Довольно отчетливо мне вспоминается лишь моя уютная, полная всевозможного комфорта комнатка во втором этаже да красивая зала в индийском стиле с коллекцией всевозможного оружия диких племен.
Почему-то запомнилось еще помещение, где стояло чучело любимой лошади Эдуарда VII и находилась модель его парусной яхты, и в особенности та небольшая комната, кабинет или курительная короля, в которой он нас ждал по утрам и куда мы иногда задолго до завтрака приходили к нему, чтобы совместно обсудить программу дня. В этом же помещении находились и весы, на которых каждый гость должен был взвешиваться в день приезда и при отъезде, чтобы король мог знать, насколько пребывание в Сандрингхаме благотворно сказалось на здоровье приглашенных. Все это записывалось тщательно в одну книгу, а в другой собирались автографы гостей.
Запомнилась, собственно, не столько эта комната, сколько сам король. Он казался там таким уютным, в своем широком кресле, всей своей грузной, мягкой, неторопливой фигурой, одетой в полуохотничье платье, толстые длинные чулки и башмаки.
В его немного прищуренных глазах светилось столько ума и веселости, а в улыбке было так много добродушия и привета…
«Настоящий добрый король из старинной сказки Андерсена», – думал я.
Тут же ему иногда приносили бумаги для подписи, или он сам читал и вникал в дела, совершенно не стесняясь присутствием других, а окончив свои занятия, снова оборачивался к нам, делился своими впечатлениями и заботливо расспрашивал о наших…
Запомнился мне и вход в громадный парк, охраняемый в течение долгих лет одним и тем же полисменом, и та громадная фигура какого-то индийского божества, которая находилась совсем недалеко от главного дома.
Смутно помнится и самый парк с его гигантской колоннадой сосен, обвитых доверху плющом, и изумительно красивое озеро.
В этом же парке была и длиннейшая аллея из домиков и клеток, в которых были собраны охотничьи собаки всех пород мира вплоть до наших хортых и густопсовых борзых. Тут же паслась и крошечная лошадка нашей вятской породы, а в другом месте находился и наш орловский рысак.
В этом же парке были построены недалеко один от другого два маленьких, почти игрушечных коттеджа «York Cottagen» и «Appleton Hous», предназначенных, один, совсем крошечный, для пребывания королевы Моод и короля Гаакона, другой, немного обширнее, для семьи наследного принца Уэльского.
Несмотря на такие ничтожные размеры, жить в этих домиках можно было уютно и довольно удобно.
Через несколько недель наступал день рождения короля, и обе семьи вскоре после нашего прибытия приехали также погостить в Сандрингхам.
Я впервые познакомился тогда с будущим королем Георгом V и его супругой (Марией. – О. Б.). Их дети были тогда еще совсем маленькими.
Принц Уэльский в те дни был действительно поразительно похож на нашего государя. Одетые в одно и то же платье, они казались бы совершенно близнецами, и их нетрудно было бы смешать, несмотря на более темную окраску волос у принца.
Но в интонации голоса, манерах, выражении глаз и улыбке чувствовалась уже большая разница; вероятно, различны были их характеры и привычки. Принц Уэльский, по рассказам придворных, очень любил, как и наш государь, море и моряков; говорили также, что он был очень замкнут и неразговорчив.
Последнего я лично не заметил. Во время наших совсем кратких неофициальных встреч он всегда был очень общителен, оживлен и весел.
Из остальных построек мне запомнилась еще небольшая каменная деревенская церковь, в которой королевская семья и мы бывали по воскресеньям, и очень смутно небольшая деревушка, приютившаяся сразу за парком.
Вот все то из обширного внешнего, что мне удалось сохранить в памяти за эти долгие годы. Если бы со мной находился сейчас мой старый Лукзен, он сумел бы мне напомнить многое, что могло бы, быть может, показаться интересным и не для нас одних. Память на мелочи у него была изумительная, а наши путешествия его всегда преображали. Довольно апатичный, не любопытный, мало чему удивлявшийся дома, он за границей оживал, всему удивлялся и, несмотря на свой русский патриотизм, от всего приходил в восторг.
В Италии его покоряли святыни, в Англии, насколько я помню, – еда и растительность.
– Ах, Анатолий Александрович, – говорил он мне несколько вечеров подряд, когда я ложился спать, – какие у них тут в парке деревья! Вот так деревья! Изумляться можно… все бы ходил их смотреть… прямо не оторваться.
– Ну что вы, Владимир Андреевич, – усовещивал я его, – разве забыли нашу Гатчину. У нас в дворцовом парке найдутся деревья и повыше, и потолще.
– Где таким у нас найтись, – убеждал он меня. – У нас климат другой.
– Да ведь вот растут!
– Что ж, что растут! Ну и пускай их растут, – бормотал он недовольно. – Все равно до таких не вырастут.
Как он мне напоминал своим увлечением заграницей моих многих культурных соотечественников.
Но возвращение домой моего старика неизменно радовало:
– Хорошо-то тут, что и говорить, хорошо… и внимание оказывают, а дома все-таки лучше!
– Чем же лучше, Владимир Андреевич? – дразнил я его. – У нас вон и деревьев таких нет, да и баранина много хуже…
– Не с деревьями и баранами жить, Анатолий Александрович, – наставлял он меня, – а с людьми. Люди у нас куда лучше!.. Душевнее!.. Одно слово – свои; а это чужие и по-русски не понимают.
На другой день нашего приезда прибыл король и сразу внес оживление в деревенскую жизнь. Одновременно с ним приехали и очередные гости, которые обыкновенно приглашались в Сандрингхам на несколько дней и сменялись по два раза в неделю, кажется, по воскресеньям и средам.
Король умел подбирать своих приглашенных и составлять им очереди так, чтобы они могли чувствовать себя в подходящей компании. За время нашего пребывания в его имении перебывало несколько десятков человек, молодых и старых, людей различных партий, из светского и высшего служебного круга.
В числе их были и дамы, и епископы, и иностранные дипломаты.
Приезжал и наш посол, граф Бенкендорф, пользовавшийся у короля по праву большой симпатией. Это было время расцвета англо-русской дружбы, и Эдуард VII подчеркивал свое особенное к русским внимание.
Наиболее торжественною частью дня было время обеда. Он сервировался очень поздно, в большой красивой зале, в отличие от завтраков за одним общим длинным столом. Сервировка была обычно-дворцовая. Что было необычно, но и особенно изящно, это украшение стола не только цветами, но и большими ветвями деревьев и кустарников, уже расцвеченных всеми красками осени, – искусство и умение, которыми можно любоваться только в одной Англии.
Король выходил к обеду, имея в петлице фрака какой-нибудь цветок, каждый день особенный. Этим же преимуществом пользовались и остальные родственники королевского дома, и гости этого ранга.
Король посылал Михаилу Александровичу от себя тот именно цветок, который он должен был надеть вечером к своему фраку.
Вероятно, такую же любезность он оказывал и другим.
Необычайной была и та быстрота, с которой менялась посуда.
Благодаря очень находчивому приспособлению она как-то одновременно сдергивалась со всего стола, не произведя при этом никакого беспорядка и шума.
За обедом, а затем вечером играл приглашенный большой оркестр румын. Играл он превосходно, в числе других и русские вещи, так что можно было ими заслушаться.
В Сандрингхаме существовала и другая музыка, совсем особенная, длившаяся не более минуты, но своим внезапным вторжением и раздирающими звуками заставлявшая вздрагивать от неожиданности новичков и вызывать сочувствующую веселую улыбку короля. Происходило это обыкновенно около середины обеда и всегда неожиданно: раскрывались двери столовой, на пороге появлялся громадный шотландец в своем живописном национальном одеянии и начинал во всю силу легких дудеть в свою волынку. Затем, не отнимая волынки ото рта, он быстрым шагом обходил вокруг стола и так же быстро исчезал, как и появлялся.
Мое невольное резкое движение от неожиданности такого вторжения рассмешило моего соседа, очень степенного пожилого англичанина.
Хотя и не особенно ясно, он мне разъяснил, что этот обычай у них существует с давних пор и что во времена пиршеств у шотландских королей всегда появлялся такой волынщик, чтобы своими звуками, как это, вероятно, подразумевалось в очень древние времена, напомнить пирующим о превратностях судьбы и о поджидающей каждого смерти. Впоследствии этому обычаю было придано уже совсем не мрачное значение – в нем выражалось лишь особо почетное приветствие короля и его гостей. В некоторых частных домах в Шотландии существует до сих пор такой же обычай…
Постоянных мест за обеденным столом не было. Ежедневно у каждого из нас, так же как и у короля и королевы, менялись соседи.
В первый день Михаил Александрович сидел между королевой и принцессой Викторией. Напротив него приходилась принцесса Патриция, сидевшая рядом с королем. На второй день принцесса Патриция и великий князь сидели рядом. Они оба, конечно, с первого момента встречи догадывались о тех предположениях, которые строились на их счет, и усиленное внимание посторонних их, видимо, сильно раздражало; в особенности ее. Сдержанная и владеющая собой в совершенстве, она порою невольно выказывала неудовольствие.
Сознаюсь, что мне самому было за них обоих порядочно неприятно. Ничто так не мешает зарождению обоюдного чувства, как усиленные старания и любопытство других. Для гордых людей они невыносимы и способны убить это чувство в самом начале и навсегда.
В счастье любви, если можно это чувство назвать таким громким словом, дорожат только счастьем, завоеванным лично, а всякое посредничество и расхваливание друзей, как бы доброжелательны они ни были, всегда напоминают какую-то торговую сделку.
Принцесса Патриция и Михаил Александрович это чувствовали особенно сильно и нарочно показывали другим, что все старания их будут напрасны. В этот вечер они оба разговаривали только со своими соседями и почти не обмолвились ни единым словом между собою.
– Конечно, ничего с ними не выйдет, – шептала мне громко мало смущавшаяся miss Knollis. – Они даже не желают смотреть друг на друга. Я заранее это предвидела. Мысли у них заняты совсем другим. Те, о ком они оба думают, находятся далеко отсюда.
На третий день за обедом мне пришлось быть соседом принцессы Патриции. Она оказалась очень интересной и наблюдательной собеседницей. Мы оживленно разговаривали о совсем не «обыденных» вещах. Под конец зашел разговор о ее путешествиях. Ее всегда тянуло в малоисследованные страны, с еще недостаточно разъясненной культурой и своеобразными обычаями.
Европейские страны, кроме Англии, она недолюбливала. Они ей казались скучными и неинтересными по своему сравнительному однообразию.
Но на моей родине она никогда не была и расспрашивала о ее особенностях с интересом и даже сочувствием, которое меня уже радовало.
– Какая же страна после Англии вам могла бы показаться настолько интересной, чтобы вы могли в ней без скуки и сожаления жить? – спросил я ее почти невольно.
Я так надеялся услышать, хоть с небольшим раздумьем, слово «Россия», но получил сейчас же в ответ:
– Только Египет.
Через несколько дней, видимо, тянувшихся для нее долго, принцесса Патриция покинула Сандрингхам. Ее просили остаться еще на неделю, но что-то «важное» ее призывало домой.
Никто, я думаю, так не сожалел о ее отъезде, как я.
Все же моя надежда даже при таких обстоятельствах еще не исчезла совершенно – они оба, в конце концов, хотя бы украдкой могли, всматриваясь друг в друга, вдруг к изумлению узнать, что отворачиваться от обоюдного счастья им совсем было ни к чему.
Ведь жизнь всегда находит тысячи оснований для разъединения, но и ровно столько же, если не больше, для самых неожиданных увлечений!
Впрочем, в этом равенстве возможностей заключается и трагедия многих существований, так как совершенство находит не всякий, да и обольщение длится недолго. Настоящее счастье доступно, пожалуй, только тому, кто имеет возможность довольствоваться малым и не замечать по сторонам лучшего.
«Жалкое счастье для маленьких людей», – воскликнут многие. Да, жалкое для посторонних, но не для самих сильно влюбленных! Пусть будет всякий счастлив по-своему…
Обед в Сандрингхаме длился обычно долго. После него королева и дамы, по английскому обычаю, удалялись в гостиную, мужчины сдвигались ближе к королю, подавались кофе, вино, сигары, папиросы, и завязывался веселый, оживленный, а порою и очень серьезный разговор.
Король любил, чтобы около него все чувствовали себя непринужденно и весело, и устраивал это всегда с непревзойденным умением.
Я был порядочно застенчив и всегда старался быть не на виду, устраиваясь где-нибудь подальше от центра стола. Но король неизменно отыскивал меня глазами и с добродушной настойчивостью требовал, чтобы я как русский гость пересел поближе к нему.
Через некоторое время все переходили в гостиную к дамам, вели с ними недолгий общий разговор, слушали музыку, а затем почти все садились за карты, играть в бридж.
Я, как и Михаил Александрович, совсем не знал раньше эту игру и выучился ей тогда в Сандрингхаме лишь благодаря настояниям miss Knollis, чтобы составить партию ей, принцессе Патриции и ее молоденькой фрейлине. Играл я неимоверно плохо, но мои партнеры были также еще новичками, с другими я, конечно, не решился бы играть.
Михаила Александровича, несмотря на все старания, так и не удалось привлечь к нашему столу. Он предпочитал в одиночестве слушать музыку, достал свои ноты и просил румын играть любимые русские романсы и оперы. Я думаю, никогда в Сандрингхаме не раздавалось столько русской музыки, как за время нашего тогдашнего пребывания.
Так проходил вечер. Расходились по своим помещениям очень поздно, но зато и вставали не особенно рано.
Наутро нас ждало очередное развлечение, поездка по окрестностям, выезд на охоту в ближайшие замки или осмотр какой-нибудь интересной части имения. Ездили на автомобилях или на лошадях, очень часто ходили пешком.
Во всем этом принимали близкое участие королева и ее дамы.
Принцесса Виктория была права – мне действительно очень нравилось в Сандрингхаме благодаря новизне впечатлений, деревенской обстановке и чрезвычайно внимательному отношению королевской семьи.
Почти весь день, с утра до вечера, мы были с нею вместе и жили самой простой непринужденной жизнью. Король и тут был очень мил по отношению ко мне, видимо, желая преодолеть мою застенчивость.
Показывая что-нибудь особенно интересное своим гостям, он всегда отыскивал меня, по обычаю прятавшегося где-то в окружавшей его толпе, и выдвигал вперед. «Не удаляйтесь, не удаляйтесь от меня, bien cher monsieur, – говорил он в таких случаях, добродушно посмеиваясь. – Право, нам будет обоим намного выгоднее: за их спинами вы ничего не увидите, а я не услышу вашего мнения о своем хозяйстве, которое я непременно хочу знать».
Такое милое внимание меня очень трогало; я его, конечно, относил не к себе лично, а к тому обстоятельству, что мы, кажется, с Михаилом Александровичем были первыми русскими, которым пришлось видеть Сандрингхам во всех его подробностях.
Имение короля было устроено действительно образцово, притом с широтою и роскошью, меня изумлявшими. Ничего подобного за исключением России и старой Франции мне ранее в других местах не приходилось видеть. Даже наши громадные дворцовые, прекрасно устроенные фермы, оранжереи и конюшни казались жалкими в сравнении с Сандрингхамом.
Из ослепительного моря цветов его оранжерей просто не хотелось выходить, а его фермы и молочная казались маленькими дворцами по тому материалу, из которого была устроена их внутренность.
Королева очень любила природу, молочное хозяйство и своих коров и овец. Только в Сандрингхаме в нашем демократическом XX столетии еще можно было видеть своими глазами те буколические сцены, которые когда-то переживались в Трианоне.
Королева Александра, хотя мало походила на Марию-Антуанетту, но была так же женственна и изящна, как та.
Мне до сих пор вспоминается прелестная лужайка перед фермой, залитая заходящим солнцем, и королева, окруженная своим выхоленным стадом, в красивой старомодной шляпе, простеньком платье, но с роскошной, стиля Людовика XVI, большой корзиной в руках, полной моркови, хлеба и разных овощей, из которой она кормила своих любимцев.
Только группа придворных мужчин и прислуги мешала немного полноте впечатления. Их современное некрасивое одеяние совсем не подходило ко временам Версальского двора.
В этом отношении охоты бывали гораздо красочнее. Сама королева обыкновенно смотрела на охоту издали, но к ней приводили для ласки особо отличившихся собак и лошадей.
У королевы Александры в ее саду была устроена небольшая столярная мастерская, в которой работали и учились мальчики из окружающих деревень. Королева по праву гордилась своей мастерской. Работа ее учеников была действительно художественна, а инкрустация по дереву намного превосходила столь распространенные итальянские изделия этого рода.
Материалом обычно служили разные сорта деревьев, выращенных в Сандрингхамском парке и сваленных с корня бурей или погибших от каких-либо других обстоятельств. Как наша императрица, королева не выносила, чтобы даже самое уродливое дерево было срублено в ее парке для каких-либо утилитарных целей.
В память посещения этой мастерской королева подарила мне прелестный маленький столик для хранения писем и бумаг.
– Он вам, наверное, лучше других вещей будет напоминать Сандрингхам и меня, – говорила она. – Этот столик точная копия с того, который постоянно находится около моего письменного стола. Я его очень люблю. К тому же он сделан из дерева, выросшего в моем саду.
Чтобы отблагодарить королеву за такой милый подарок, я послал ей из России небольшую, довольно изящную шкатулку нашей кустарной работы. Но она не захотела остаться в долгу и прислала мне к Рождеству две прелестные серебряные вещицы для моего письменного стола с выгравированной подписью, а также и альбом с отпечатанными фотографиями из ее жизни в Лондоне, Сандрингхаме и во время путешествий. Мне особенно понравилась та фотография, где королева снята на рыбной ловле с удочкой, и за нею стоит тот рослый шотландец, который смутил меня неожиданными звуками своей волынки в первый вечер по приезде. Все эти памятные вещи, как и другие, погибли в дни революции от руки большевиков.
Незадолго до дня своего рождения122 король как-то раз с немного таинственно-веселым видом отвел меня в соседнюю пустынную, полутемную комнату и вручил мне большой и красивый крест ордена Виктории, который был им недавно учрежден.
– Я так доволен, – сказал он, – что вы и мой племянник проводите эти дни у нас, и с особенным удовольствием даю вам на память наш английский орден.
– Ваше Величество, – отвечал я, – мне уже давно хотелось сказать вам, как я благодарен королеве и вам за ваше дорогое гостеприимство. Благодарю вас от всей души за этот Крест и в особенности за ваше постоянное милое внимание ко мне. В вашем доме я чувствую себя так хорошо и свободно!
– Я думаю, все-таки не так хорошо, как у себя дома, – улыбаясь, сказал король. – У вас при дворе не любят многолюдства, и это очень жаль. Ваш государь должен видеть чаще людей, приглашать их к себе, бывать в обществе. Он такой прекрасный человек. Надо, чтобы его знали близко не только министры и его свита, но и весь народ… в особенности люди из оппозиции – узнав его ближе, они, конечно, переменили бы свое мнение о нем, да и сами бы стали другими. Я много думаю об этом и о вас, русских.
– Ваше Величество, – отвечал я, – нашего государя ценят почти все русские, а революционеры и недовольные находятся всюду… Моя страна не такая, как другие. Наш простой народ даже не любит, когда его царь слишком часто нисходит к нему со своего трона. Что касается до оппозиции и влиятельных людей из общества, то государь, вероятно, отлично осведомлен об их мнениях и желаниях… и не через одних только министров.
– Я в этом и не сомневаюсь, – возразил король, – узнать такие вещи совсем нетрудно. Важно не то, что он сам знает о людях, важно, чтоб его самого люди знали, и как можно ближе.
– О! В этом я совершенно согласен с вами, – сказал я с убеждением, но сейчас же подумал в самом себе: «А еще главнее, чтобы люди сами старались о нем узнать ближе, но не с худой, с предвзятой, а с его лучшей стороны».
Через день меня позвала к себе и королева. Она передала мне небольшую изящную булавку для галстука с ее инициалами.
– Король вам дал уже орден, – сказала она, – а это на память обо мне и о нашем совместном путешествии.
День рождения короля был отпразднован почти в обычной домашней обстановке. К этому дню съехались только ближайшие родственники королевской семьи и немного более приглашенных.
Утром отправились в украшенную зеленью сельскую церковь на торжественное богослужение, а затем был парадный завтрак, с музыкой, за отдельными круглыми столами.
Король, кроме бесчисленных телеграмм, получил в то утро со всех сторон массу подарков. Все они были разложены на длинных столах и наполняли собою целую комнату. Чего только тут не было.
Наряду с вещами громадной ценности, редкими по своей старине и художественности, находились самые скромные и наивные подношения.
Тут же стояла целая коллекция карикатурных изображений различных политических, вырезанных из дерева, которая своими красками и мастерством невольно привлекала внимание и очень забавляла короля.
Михаил Александрович в тот день подарил королю очень дорогой, но совсем не изящный ларец для папирос из нефрита, отделанный золотом и драгоценными камнями. Этот подарок мы приобрели еще заранее, в Лондоне, от Фаберже, и его выбор нам доставил немало затруднений. Меня при этом поразило, насколько в изделиях лондонского Фаберже, приноровленных к спросу в Англии, было мало вкуса по сравнению с нашим петербургским и даже парижским123.
Он нам доставил для осмотра в Букингемский дворец массу вещей, затем присылал новые, и все они были настолько неизящны, что пришлось, по совету принцессы Виктории, остановиться на этом некрасивом ларце, оказавшемся все же лучшим из худших. Впрочем, он очень выделялся от других подобного сорта вещей, поднесенных королю.
Вскоре после празднования рождения последовал и наш отъезд в Россию. Мы уехали из Сандрингхама днем, сразу после завтрака, и обедали уже одни, поздно вечером, в пустом Букингемском дворце.
За прощальным завтраком Михаил Александрович находился около королевы, а король посадил меня рядом с собой за свой небольшой стол. В то утро он был особенно оживлен, очень сожалел о нашем отъезде, много рассказывал, расспрашивал, шутил и смеялся. Редко можно было встретить такого милого, интересного собеседника, как он. И главное, как всегда, ни одного злого слова, ни одной насмешки или намека на какое-нибудь презрение к другим не слышалось в его рассказах и замечаниях!
Мне он всегда казался олицетворением веселого добродушия, простоты, доброжелательства и наблюдательности, а в те часы особенно.
Такой человек уважает своих противников, старается сделать из них друзей, и ему, наверное, совсем была не по душе та роль, которую играла Англия во время нашей Японской войны, что он и доказал, пойдя первым на сближение с Россией.
За этот шаг я более всего ему благодарен.
«Горе вам, не имеющим врагов», – сказано где-то в одном из самых продуманных изречений, но и без друзей в современном хаосе отношений моей родине было бы трудно существовать.
Хотелось бы, конечно, чтобы эти друзья были искренни и отдавались вам, как и мы, по русской привычке, без всякой задней мысли и от всей души. Как я уже сказал, такая дружба по плечу только отдельным людям, для стран и наций она невозможна.
Одним из этих отдельных людей, искренно дружелюбно относящихся к русским, был в Англии Эдуард VII…
Меньше чем через два года мне снова пришлось быть в Англии. Мы выехали туда внезапно, с императрицей-матерью, получив известие о кончине короля124. Вся страна была в трауре; искреннее горе чувствовалось и на улицах города.
В Букингемском дворце царствовала благоговейная тишина. Несмотря на множество народа, его наполнявшего, он казался совершенно пустым, как будто вымершим. Усопший король еще лежал в своей комнате, и королева находилась около него.
В одном из дальних темных внутренних коридоров я встретил гофмаршала полковника Фредерика. Он стоял, прислонившись к стене, закрыв лицо рукою. Увидя меня, он оживился. «Нет! Нет! Не идите туда, – зашептал он взволнованно мне. – Там только одна семья. Подождем лучше здесь, его сейчас пронесут в другую залу!» – и он снова закрыл лицо рукою.
Издали послышались чьи-то грузные от тяжелой ноши шаги, небольшая процессия медленно прошла мимо нас, и опять все стихло.
Это была моя последняя встреча с королем Эдуардом.
Вечером в одной из собственных комнат собралась вся королевская семья, ближайшая свита и вся дворцовая прислуга для заупокойной молитвы. Ее пели все присутствовавшие, на другой мотив, но со словами нашей православной панихиды. Говорили, что эти слова особенно нравились покойному королю и королеве, когда им приходилось слышать их в России. Нас позвали также туда.
Королева подошла к стоявшему рядом со мной князю Шервашидзе и сказала:
– Он так любил русских… Мне очень хотелось, чтобы и вы, русские, вместе с нашей семьей помолились о нем здесь, пока он еще находится у себя в доме…
Дальше потекли уже обычные официальные траурные дни.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.