XI

XI

1908 год – год моего первого нестерпимого горя и моего первого глубокого отчаяния – начался и длился до лета в самой счастливой семейной и интересной служебной обстановке.

В придворной жизни он ознаменовался сначала браком великой княжны Марии Павловны со шведским принцем (Вильгельмом. – О. Б.)⁹⁵. На эту свадьбу в начале весны приезжал в Россию морем шведский король (Густав V. – О. Б.) с наследным принцем (Карлом. – О. Б.) и принцессой Ингеборгой. Встретить их в Ревеле и проводить до Петербурга был государем назначен великий князь Михаил Александрович.

В его распоряжение был тогда предоставлен императорский поезд прежнего царствования, с большой роскошью обставленный, но с меньшим изяществом, и без продуманных удобств нынешнего.

Кроме меня, с великим князем тогда выехали из Гатчины шведский посланник генерал Брадстрем, наш военный агент в Стокгольме граф Игнатьев и назначенные состоять при шведском короле генерал-адъютант Дубасов и флигель-адъютант Валя Долгоруков.

Помню, что весь вечер в этой поездке мне пришлось вырабатывать как подробности встречи, так и короткого пребывания короля в Ревеле, а также и распределение прибывающих гостей по вагонным помещениям и за обеденным столом – задача совсем простая, когда предоставлен своим собственным соображениям, и усложняющаяся до запутанности, когда вступаются в ее решение другие «знающие до тонкости» все существующие взаимоотношения иностранных гостей и их служебное положение. В данном случае этим «другим» был граф Игнатьев, заставлявший меня по несколько раз менять уже составленное мною распределение только для того, чтобы в конце концов, когда все уже спали, остановиться на моем – самом первоначальном.

За исключением этого невольного раздражения и усталости все остальное прошло у меня в самом приятном настроении.

Приход шведского броненосца в Ревель почему-то запоздал, и мы имели несколько часов свободных для осмотра города и для небольшой прогулки по ревельскому побережью. Я Ревель видел тогда в первый раз, и он мне понравился своей красивой стариной и своим морем.

Шведский броненосец подошел к самой пристани уже под вечер и под гром салюта и звуки шведского гимна остановился.

Михаил Александрович в сопровождении свиты поднялся на палубу и приветствовал от имени государя и России прибывших гостей. Затем состоялось взаимное представление свит и церемониальный марш почетного русского караула.

Король оказался спокойным, простым и серьезным человеком.

Наследный принц был тоже любезен и прост. Прелестная и оживленная принцесса Ингеборга была особенно весела и всем довольна, а их свита от всего приходила в радостное изумление.

Из тогдашних мелочей я вспоминаю, как их поразил своей роскошью наш самый обыкновенный служебный вагон маленькой портовой ветки, в котором нам надо было проехать 3 версты до главного пути, а наш устаревший императорский поезд привел их в полный восторг.

Ревельское население также старалось оказать почетному гостю всевозможные знаки внимания. Кроме обычных русских хлеба и соли, королю местным кондитером был поднесен настолько громадный пирог из марципана, что его с трудом удалось протиснуть в вагонную дверь.

Небольшое затруднение оказалось лишь в привычках шведских гостей. Король, чувствуя себя к тому же простуженным, очень любил тепло и просил, чтобы в его отделении было натоплено возможно жарче. Принцесса Ингеборга, наоборот, предпочитала холод, а наследный принц привык к обычной комнатной температуре и не выносил другой.

Отопление в старом императорском вагоне из-за несовершенства прежней техники не было приноровлено к такому разнообразию вкусов, но все же благодаря сметливости поездной прислуги удалось удовлетворить все желания, отдавая предпочтение больному королю, а не даме.

В его спальне и столовой, где мы с ним обедали, в салоне, где затем он играл в карты, было так жарко, что трудно было дышать, в отделении принцессы Ингеборги из-за открытых окон и ледяной ночи царствовал чуть ли не мороз, а у остальных какими-то непостижимыми сноровками удалось сохранить безразличную теплоту хорошего спального вагона.

По дороге ночью даже останавливались на одной из маленьких станций на несколько часов, чтобы предоставить спокойный сон утомленным от морской качки гостям.

Странно, как такие смешные мелочи запоминаются, а более интересные совсем исчезают из памяти.

К сожалению, это редко зависит и от воли человека, которому, конечно, хочется запомнить лишь важное!!!

В Царское Село мы прибыли на следующий день, где король был встречен государем, императрицей, всеми великими князьями и громадной свитой в особо торжественной обстановке.

Помещение ему было отведено в большом Царскосельском дворце, куда его проводил сам государь.

Затем последовал парадный завтрак и не менее парадный обед. Король еще утром пожаловал всем его сопровождавшим высшие шведские ордена. Я получил тогда от него красивый орден Меча⁹⁶.

Государь, в свою очередь, наградил всех присутствовавших на празднествах шведов русскими орденами. Этот красивый обычай, существующий с давних времен при всех дворах, всегда был приятен для тех, кого он так случайно касался.

С каким бы пренебрежением и даже насмешливостью ни относились к различным знакам отличия – «этим побрякушкам», как их называли, – я постоянно подмечал даже у наиболее искренних удивительную неискренность в данных случаях. Громкие слова самых убежденных друзей скромности и всеобщего равенства и тут шли вразрез с интимной действительностью. Такова уж, видно, человеческая природа – ее всегда влечет не к равенству, а к выделению и превосходству.

И орден Почетного легиона республиканской Франции, и «Красного Знамени» пролетарской России – ясные тому доказательства. Даже американцы, не имеющие своих орденов, всегда были польщены, когда их награждали иностранными.

Создавая орден Почетного легиона, Наполеон так говорил убежденным республиканцам, противникам этой меры: «Я желал бы, чтобы мне указали на какую-нибудь республику – древнюю или современную, в которой не было бы отличий… Я не верю, что французский народ любит свободу и равенство. За 10 лет революции французы не изменились – у них по-прежнему одно чувство – чувство чести. Надо дать пищу этому чувству – ему надо дать внешнее отличие. Разве вы не видите, как народ тянется к подобным иностранным украшениям и их с гордостью носит! Их называют детскими погремушками. Ну и что же? Этими побрякушками ведут людей за собой и к славе».

Для меня лично иностранные ордена, врученные мне почти все непосредственно самими носителями верховной власти, являлись не только знаком доброго внимания чужеземной страны, оказанным русскому, но и памятью о красивых событиях, в которых мне лично приходилось принимать участие.

Никаких преимуществ они, конечно, с собой не приносили, и меня, обладателя Почетного легиона довольно высокой степени, а теперь жалкого беженца, вряд ли бы даже допустили в свободолюбивую Францию, уже упорно защищающуюся паспортными правилами от наплыва русских изгнанников.

У меня было много и русских орденов, вплоть до Владимира с мечом «на шею». Получал я их, как и остальные, в порядке постепенности по представлению начальства, но одна очередная награда, назначенная мне уже лично государем, меня больше всего порадовала. Это был портрет Его Величества в официальной «кабинетной рамке» – пожалование весьма редкое, в особенности ввиду моего полковничьего чина.

Такой же портрет и в то же время получил и другой флигель-адъютант государя граф Шереметев. Помню, что такое выделение нас обоих возбудило ненадолго завистливые толки и некоторое недоумение.

* * *

Свадебные торжества прошли в обычной, красивой дворцовой обстановке. На время их из-за большого наплыва иностранных гостей меня гофмаршальская часть поместила в крохотной комнатке той пристройки Царскосельского дворца, которая прилегает к открытой колоннаде. Под этой колоннадой, превращенной частью в уютную гостиную, стояли и столы для утреннего и дневного чая ближайшей русской свиты.

Дни тогда стояли великолепные, и находиться там, почти что на открытом воздухе, ранней весной, когда пахло распускающимися березами и пробивающейся травой, было особенно приятно.

Само бракосочетание совершилось сначала по православному обряду в церкви Большого дворца, а затем перед лютеранским алтарем, воздвигнутым в одной из дворцовых зал.

Празднества закончились при дворе большим концертным вечером с ужином. Вспоминаю, что мы с женой поехали на него вместе с Михаилом Александровичем в его открытом автомобиле из Гатчины и, боясь опоздать, неслись полным ходом.

Перед тем как войти в зал, моя Ольга, к счастью, зашла ненадолго в помещение великой княгини Ольги Александровны, где была и принцесса Ингеборга. Они обе и их горничные обратили изумленное внимание на ее особенную бледность и красиво напудренную голову, что не было ни ее обыкновением, ни модой. Оказалось, что не только волосы жены, но и все ее лицо было покрыто густым слоем гатчинской известковой пыли, дававшей полную иллюзию пудры.

Сам концерт и ужин очень удались, а великолепные старинные залы Екатерининского дворца, полные блестящих мундиров и сверкающих камнями туалетов дам, только дополняли впечатление.

Новобрачная выделялась своей юной свежей красотой и присущей ей грацией. Она была очень оживлена и казалась радостной.

Ее муж, также молодой, высокий и стройный, был ей совсем под пару. Говорили, что этот брак состоялся по сильному взаимному влечению, вспыхнувшему якобы внезапно, и, глядя на них, я думал, что это действительно было так. Все, казалось, сулило им долгую совместную счастливую жизнь.

Через год или два я встретил молодую великую княгиню в гатчинском парке в один из ее приездов в наш дворец.

Она уже покинула тогда Швецию и на мой вопрос об обратном отъезде туда ответила, что и не собирается вернуться назад⁹⁷.

Она была печальна, задумчива и не скрывала своих разочарований. Ей, привыкшей к нашему укладу, к русским характерам, была главным образом тяжела иноземная обстановка. Русские великие княгини и раньше с трудом привыкали к жизни на чужбине и никогда не могли слиться с нею совершенно. Иностранным принцессам, в особенности немецким, попадавшим к нам, это давалось намного легче.

В России, несмотря на ее «варварство» и «татарщину», даже и в придворное окружение проникало больше душевной теплоты, народной мечтательности и неподдельного, простодушного религиозного чувства.

Екатерина II гордилась тем, что «в ней не осталось и капли немецкой крови», императрица Мария Александровна, по выражению чуткого, близко знавшего ее поэта, «обладала русской душой»⁹⁸, императрица Александра Федоровна и ее сестра великая княгиня Елизавета Федоровна сделались православными, с убеждениями и привязанностью, свойственными лишь русскому народному духу, великая княгиня Александра Петровна закончила свои дни в русском монастыре, великая княгиня Мария Павловна (старшая), несмотря на свое прежнее упорное нежелание, все же кончила тем, что перешла в православие⁹⁹.

Некоторая неудовлетворенность в семейной жизни не заставляла иностранок возвращаться на свою первоначальную родину; для русских это являлось насущной необходимостью.

* * *

В ту же весну, но немного позднее, посетила Россию и английская королевская чета – событие тем более знаменательное, как мне лично подчеркнул тогда сам Эдуарда VII, что английские короли ни разу до него не посещали нашу родину за все время ее существования¹⁰⁰.

Правда, он бывал у нас со своей супругой и раньше, но в качестве простого гостя, будучи только наследником престола, а не королем Великобритании и императором Индии¹⁰¹.

Говорят, что опасения за судьбу именно этой последней со времен Павла I положили начало той враждебной к нам политики англичан, которой ознаменовалась дальнейшая жизнь обеих стран, столь мало, казалось бы, мешавших друг другу. Я думаю все-таки, что подозрительность, хитрость, а с ними и враждебность родились намного раньше. Со времен Каина они существовали всегда и постоянно отражались на внешней политике государств, даже отделенных большими пространствами друг от друга.

Надо сознаться, что полным бескорыстием и большим доброжелательством обладают не все люди, а люди, делающие политику, ими не обладают в особенности. Их нельзя, впрочем, строго и судить.

В той хитроумной игре в скрывания, в которую превратились даже близкососедские отношения между странами, действительно нельзя отбросить все сомнения и, будучи сам искренним, уверовать в полную искренность других.

Верными и себя забывающими друзьями «до гроба» могут быть только отдельные люди, хотя бы и иностранцы; для отдельных стран, как показывает история, это понятие в большинстве случаев непригодно.

Лишь для прежней России с ее мечтательным, я бы сказал, рыцарским характером являлась возможность, забывая свои выгоды, идти спасать «братьев» или восстанавливать за рубежом чьи-то и кем-то нарушенные права.

Кроме насмешек в донкихотстве, названия «жандарма Европы»¹⁰² и новых врагов, наша родина никакой награды себе не получила.

Впрочем, она ее и не ждала; как все скромные, она мечтала только, чтобы ее хоть немного полюбили не за ее могущество, не за природные богатства и обширные рынки, а из-за простого влечения к ней самой, к красивому, отзывчивому на чужое горе, незлобивому характеру ее русского народа.

Благородная, всегдашняя славянская мечта – которой суждено, кажется, навсегда остаться лишь мечтою!

С нами не переставали искать сближения не за наши народные душевные качества, а потому что мы были физически сильны и обширны; но потому что мы были сильны, против нас одновременно соединялись и в могущественные коалиции или равнодушно оставляли погибать наедине.

Народ, который больше тысячелетия начертал в своих законах: «не погубите души христианской», который отказывался от сношений с другими странами только за то, что те «грех на душу взяли, короля своего до смерти убили», наконец, народ, который, по отзывам самих иностранных знатоков, создал величайшую в мире литературу и доказал свое миролюбие, настояв на создании конференции мира, продолжали считать варварским, недостойным тесного сближения.

Русских боялись, а потому и не любили. Нас не любят и теперь, когда «колосс на глиняных ногах» благодаря безразличию, а может быть, и стараниям «друзей» уже рушился, а страх перед «славянской опасностью» еще продолжает жить. Точно славянство несет за собою что-нибудь низкое, устрашающее для человечества, а не новое, светлое, выстраданное, умиротворяющее, а потому и притягательное для благородных сердец.

Когда я думал в те дни о нашем намечавшемся союзе с Англией, эти всегдашние невеселые мысли и тогда проносились в моей голове.

Я чувствовал, что и в этой новой дружбе, искренней лишь со стороны короля да двух-трех его политических деятелей, мы когда-нибудь – вероятно, вскоре, – окажемся мавром, которого за ненадобностью попросят уйти, но тем не менее это сближение мне по тогдашним группировкам в Европе не только представлялось необходимым, но и сильно меня как русского радовало. Всегда приятно сознавать, что прежние недоброжелатели наконец начинают сознавать свои заблуждения и первыми идут на сближение, быть может, и недолгое.

Мысль об этом союзе зародилась первоначально у самого Эдуарда VII. Он делал все возможное для его осуществления, стараясь при всяком случае пробить лед недоверия не только у себя, но и у нас. Я это заметил еще в Карлсбаде и, не зная короля близко, чувствовал к нему с тех пор уже большое расположение и был очень доволен, что мне представлялась возможность в числе немногих приветствовать его появление на русской земле.

Свидание монархов России и Англии собственно произошло не на земле, а на Русском море – у Ревеля. Вместе с королем приезжала королева Александра, их дочь принцесса Виктория и очень небольшая свита, в числе которой была Ledy Antrin.

Для встречи государь и императрица Александра Федоровна с детьми предполагали выйти из Кронштадта на яхте «Штандарт», а императрица-мать вместе с дочерьми и великим князем Михаилом Александровичем на «Полярной звезде», но необычайно бурная погода заставила изменить этот план.

Обе яхты были направлены в Ревель без нас, а мы выехали туда вечером отдельными поездами по железной дороге к большому неудовольствию петербургской охраны, опасавшейся, тогда особенно, покушений во время следования по сухому пути.

Поезд императрицы Марии Федоровны прибыл на пристань на другое утро, за несколько минут до приезда государя.

Весь Ревель и его окрестности собрались тогда на встречу с величествами. Густые толпы народа стояли на железнодорожном пути и на берегу около пристани.

Море к утру совсем успокоилось, и засияло солнце. Картина была очень красивая, даже величественная. На пристани нас уже ждали катера, на которых мы и перешли на яхты, стоявшие на якоре на рейде одна возле другой.

Прибытие королевской четы ожидалось к завтраку, но из-за непогоды оно задержалось, что очень волновало государыню-мать.

Наконец около 2 часов дали знать, что английская флотилия приближается. Мы вышли на палубу и действительно увидали на горизонте дымки, а вскоре и сами суда, шедшие полные ходом.

Впереди шла королевская яхта «Victoria and Albert», за ней недавно подаренная королем своей супруге небольшая яхта и громадный английский броненосец.

Их окружали несколько быстроходных истребителей-миноносцев.

Сделав красивый поворот, эскадра остановилась. Загремел со всех судов положенный салют, музыка заиграла великобританский гимн, у нас взвились английские флаги, и от «Victoria and Albert» отделился королевский катер и направился к нашему «Штандарту», где находился государь.

Через некоторое время королевская семья в сопровождении Их Величеств подошла уже на нашем катере к «Полярной звезде».

Король, веселый и оживленный, стоял в довольно неумело одетой форме нашего гусарского киевского полка, которого он был шефом, и уже издали делал приветственные знаки императрице.

Несмотря на свою полноту, он очень ловко поднялся по трапу, пропустив вперед королеву.

Свидание обеих сестер было не только радостное, но и взволнованное. После взаимного представления свит все разбились на группы на палубе.

Ко мне сейчас же подошла принцесса Виктория и стала делиться своими впечатлениями. Ее все интересовало у нас, и все было ей вновь. Ей было очень жаль, что их пребывание в России ограничивалось всего лишь 2 днями и морем. Ей так бы хотелось узнать поближе неофициальную русскую жизнь и побывать в Гатчине, о которой она столько слышала, и т. д. Она, видимо, очень любила своего двоюродного брата Михаила Александровича и его сестер.

Король и королева также очень долго и оживленно беседовали со мной, расспрашивая о многих подробностях, их живо интересовавших.

Затем был чай на «Полярной звезде», потом обед на «Штандарте» и посещение «Victoria and Albert».

За парадным обедом оба монарха обменялись известными уже речами. Насколько я помню, съезжали ненадолго и на берег для приема почетного караула от киевского гусарского полка, шефом которого был король еще в бытность наследником престола.

На другой день английские гости покинули Ревель. Этою внешностью короткое пребывание английской королевской четы в России и ограничилось, но внутреннее значение его в политической жизни Европы было громадно.

Им наглядно подтверждалось то, о чем ранее лишь догадывались, чего одни опасались, другие на что рассчитывали, но во что, кажется, все сообща не хотели все-таки крепко верить.

Да и действительно трудно как-то верилось, чтобы после Японской войны, когда Англия явно была на стороне наших врагов, она столь быстро, а главное, искренно стала искать сближения с нами.

Не верил упорно в длительную искренность этого сближения и германский император со своим тогдашним канцлером. Еще перед самой войной, 17 июля нашего стиля, все немцы с кайзером во главе были убеждены, что Англия сохранит благожелательный Германии нейтралитет и с Россией не выступит¹⁰³.

Говорят, что, если бы такого убеждения у немцев не было, не было бы и европейской войны.

Я не думаю, чтобы оно было в Германии настолько сильным, чтобы там все-таки могли забыть ту главную цель, которую преследовало с самого начала англо-русское сближение и о чем задолго предупреждало ревельское свидание.

Вызванное искренним стремлением сохранить европейский мир, оно ясно указывало, на чьей стороне выступит Англия в случае его нарушения. Поэтому обвинение немцами лорда Грея, что он не предупредил их своевременно о том, что Англия в случае войны не останется нейтральной, вряд ли основательно. Начиная с 1908 года, в таком предупреждении не было уже надобности.

Но надо сознаться, что были сомнения такого же рода и у нас в России, когда Германия объявила нам войну, а Англия все еще почему-то медлила приходить к нам на помощь. Но эти сомнения длились у нас недолго, всего 4 дня.

Мне вспоминаются живо тогдашние первые дни начала войны. Я был дежурным при государе и, утомленный не прекращавшимися целый день приемами, крепко спал в дежурной комнате Петергофского дворца, когда под утро 23 июля 1914 года, около 6 часов, меня разбудили.

– Английский посол (Джордж Бьюкенен. – О. Б.) просит дежурного флигель-адъютанта немедленно подойти к телефону для передачи Его Величеству очень важного военного сообщения, – сказал мне прибежавший дворцовый лакей и добавил: – Посол очень просит подойти поскорее…

Я быстро вскочил, накинул свое пальто и прошел к телефону, находившемуся в соседнем помещении, около коридора, и позвонил.

– У телефона дежурный флигель-адъютант, – сказал я по-русски.

– Позвольте узнать, с кем имею удовольствие говорить? – отвечали мне оттуда по-французски.

Я назвал свою фамилию и чин.

– Здравствуйте, – продолжал тот же незнакомый голос. – Я – Бьюкенен, английский посол, простите, что тревожу вас так рано. Прошу вас, если возможно, сейчас же передать Его Величеству, что мною только что получено телеграфное сообщение от моего правительства, что Его Величество, мой король, объявил войну Германии и что с этой минуты мы идем в самом тесном единении с Россией против нашего общего врага.

– Какая радостная весть для нас всех, – начал быстро я, вспоминая ходившие настойчиво слухи о колебании Англии, но он меня перебил:

– Прошу вас также передать Ее Величеству императрице, что ее желание, касающееся свободного проезда принцессы Н., – посол назвал чье-то иностранное имя, которое я теперь забыл, – нашим правительством будет с готовностью исполнено. А теперь, дорогой полковник, быть может, вы не откажете передать государю императору также и мою личную радость и удовлетворение по поводу этого известия.

– О, конечно, – ответил я. – Его Величество находится теперь не здесь, а в своем коттедже в Александрии, но я сейчас же еду туда и оттуда вам позвоню.

– Благодарю вас и до свидания, – закончил уже обычным голосом Бьюкенен¹⁰⁴.

Я велел подать себе немедленно дежурную флигель-адъютантскую тройку и позвонил к камердинеру государя, чтобы предупредить его о моем неурочном приезде.

Его Величество еще почивал, но должен был вскоре встать. Во всяком случае, он приказал себя будить, если будет что-либо важное.

Александрия находилась довольно далеко от петергофского Большого дворца. Пока закладывали тройку, пока я одевался и ехал до коттеджа, прошло не менее % часа.

Государь, предупрежденный камердинером, уже встал и сейчас же меня принял в своем памятном мне маленьком кабинете рядом со столовой.

Он был бледен и, несмотря на утро, казался очень утомленным, но был приветлив и спокоен, как всегда.

– Что такое случилось, Мордвинов, – спросил он, добродушно улыбаясь, – что вы даже намеревались меня будить?

– Только из-за очень хорошей новости, Ваше Величество, – отвечал я. – Английский посол звонил сейчас по телефону и просил вам немедленно доложить, что Англия объявила войну Германии и идет вместе с нами против немцев. Он об этом только что получил телеграмму от своего правительства.

– Действительно хорошая новость, – отвечал государь, – но для меня уже старая. Я еще вчера поздно вечером получил телеграмму об этом лично от короля и уже ему ответил. Теперь нам намного будет легче.

– Ваше Величество, – продолжал я, – посол просил повергнуть перед вами и его личную радость и полное удовлетворение по поводу этого события. Что прикажете ему передать?

– Поблагодарите его искренно от меня за его приятное сообщение и скажите, что я лично и раньше никогда не сомневался в том, что в случае нападения и беды Англия всегда выступит на нашей стороне и поможет России.

И эта страница истории уже давно повернулась!

Хотя в обеих странах еще живут те же самые люди, как и перед началом войны, но, вероятно, наступили другие времена.

Окропленная даже совместно пролитой кровью дружба Англии к прежней России существовала недолго. Хотя и не вся Англия, но ее правительство первым из наших союзников пошло на сближение с большевиками¹⁰⁵, разрушившими нашу родину, признало этих изменников общей цели равноправными¹⁰⁶ с собой и даже с почетом допустило в Букингемский дворец убийц не только двоюродного брата своего короля, но и убийц верного друга и фельдмаршала Великобритании.

Оно допустило в свою среду презираемых всем миром палачей и отказало, несмотря на горячее желание своего короля[3] в гостеприимном убежище их жертвам¹⁰⁷.

Судя по напечатанным воспоминаниям дочери английского посла в Петербурге Бьюкенен, именно глава английского правительства Ллойд-Джордж воспротивился переезду государя и царской семьи в Англию под предлогом возможности из-за этого у себя рабочих беспорядков и боязни испортить отношения с тогдашним правительством Керенского!¹⁰⁸

В императорской, не парламентарной России поступили бы, конечно, по-другому. По-другому, конечно, думает и большинство самих англичан – негодующие голоса из их среды раздаются все громче и громче. Надо надеяться, что недалеко то время, когда им подчинится и парламент.

Но даже временное торжество большевиков и унизительную дружбу с ними Европы уже не вычеркнуть со страниц истории – оно останется там навсегда ярким показателем нашего жалкого времени…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.