VII

VII

Ввиду малолетства наследника цесаревича и близости великого князя к престолу на него часто возлагалась обязанность быть заместителем государя на всевозможных событиях при иностранных дворах, где требовалось подчеркнуть особенное внимание со стороны нашего царствующего дома.

На скромного, не любившего никакой торжественности и официальности Михаила Александровича эти поездки всегда сказывались тоскливым настроением. Он не любил заграницу, и покидать Россию, хотя бы на короткое время, ему в те годы было особенно тяжело.

Но мне, скорее зрителю, чем участнику, эти обставленные полным комфортом и всевозможной предупредительностью путешествия ничего, кроме новых впечатлений, порою захватывающих, не приносили.

Я их даже очень любил. Всякая жизнь интересна, тем более она притягательна там, где протекает среди неизведанной еще природы и людей, в чуждых ранее странах и дни наибольшего ее там напряжения и особенно красочной обстановки.

В январе 1906 года скончался престарелый датский король Христиан IX, отец нашей императрицы-матери.

Сама государыня уже давно находилась в Копенгагене. Горе ее было громадно, и чтобы хоть чем-нибудь отвлечь ее внимание от тяжелых мыслей и подчеркнуть свое особое внимание Дании, государь повелел командировать для присутствия на погребении сверх обычного дежурств из лиц своей собственной свиты еще и депутации от всех военных частей, шефами которых были покойный король⁶² и его дочь, наша вдовствующая императрица.

Русское посольство вышло поэтому очень многочисленное.

Чтобы избавить гостеприимный, но не очень состоятельный Датский двор от всяких затруднений, все содержание командированных в Данию русских было принято на наш счет.

Великий князь Михаил Александрович и великие княгини Ксения Александровна и Ольга Александровна и принц Петр Александрович Ольденбургский выехали отдельно от депутаций, сразу же по получении известия о кончине своего дедушки, и в их распоряжение был предоставлен императорский поезд государыни-матери.

Это было мое первое официальное путешествие и первое знакомство с этой маленькой страной, родственной почти всем дворам Европы, давшей от себя королей даже чуждым ее северному духу странам.

Короля Христиана IX можно было без преувеличения назвать bean perW Европы. Около него в копенгагенских замках почти постоянно собирались его многочисленные родственники – все представители наиболее могущественных династий⁶³.

Политическое значение беспритязательной, скромной Дании было поэтому долгое время громадным. Если европейские народы почти не знали друг друга, были друг к другу равнодушны или даже враждебны, то их главы в этих отношениях являли полную противоположность. Связанные с давних времен близким родством, они знали друг друга с раннего детства, живо интересовались не только политическою, но и семейною жизнью своих многочисленных родственников и в бесчисленных случаях влияли умиротворяюще на бурливую жизнь Европы.

В гостеприимных датских замках находили необходимые для дела мира связи и коронованные особы, даже не бывшие родственными датскому королю.

«Высокая политика», которая там проводилась, конечно, зачастую бывала бессильна в борьбе со злом войны, но все же была более действенна, чем в руках парламентов или современной Лиги наций, не внушающей уже более никому никаких иллюзий…

Дания, так же как и ее сестры Швеция и Норвегия, лежит в стороне от больших дорог к притягательным европейским центрам, и ее мало кто посещает из любопытных путешественников, в особенности русских.

Но мне очень понравились ее плоские, тихие острова с воздухом, в котором еще чувствовался мой милый север, понравился и ее народ, спокойный, приветливый, вежливый, а также и ее чрезвычайно радушная и до тонкости внимательная королевская семья.

Та наша давнишняя связь с варягами, которой мы обязаны многим, отчетливо напоминает о себе в этой скандинавской стране некоторыми названиями, историческими портретами, старинными песнями и даже иногда народным искусством.

Отпевание короля происходило в старинном соборе той же Роскильды⁶⁴, о которой говорит и наше древнее «Слово о полку Игореве», а на украшениях выкопанного в Христиании из голубой глины знаменитого «корабля викингов» – современника нашего Рюрика – можно видеть тех же петушков и елочки, которые до сих пор вышивают на своих полотенцах и крестьянки наших северных губерний.

Погребение короля происходило в обычной торжественной обстановке, среди моря народа, со звуками труб и других инструментов во время богослужения. На него съехались представители всех европейских дворов, но почему-то прибытие германского императора тогда запоздало.

Его появления в соборе, видимо, ждали с большим напряжением, и я вспоминаю, как среди воцарившейся долгой тишины наконец у входа послышались звуки шпор и палаша, двери широко раскрылись, все присутствующие почтительно поднялись со своих мест, и в собор вошел с присущей ему медлительной небрежностью в своем кавалергардском мундире не германский император, а наш генерал князь Юсупов.

Всеобщее разочарование сказалось тем, что прибытие вскоре самого Вильгельма II прошло уже совсем незамеченным и без каких-либо знаков внимания.

Это желание выделить германского императора от остальных со стороны вообще неприязненно настроенной по отношению к Германии Дании меня тогда немало удивило⁶⁵.

Одной присущей датчанам вежливостью к гостям или обычным среди людей в таких случаях напряженным любопытством его объяснить было нельзя. Видимо, в нем чувствовали инстинктивно уже давно то значение и те возможности, которые таким ураганом пронеслись по Европе через несколько лет.

Я видел императора Вильгельма и раньше, когда он приезжал к нам в Россию, встречался с ним за границей и потом. Эти встречи были кратки, редки, и только лишь раз мне пришлось обменяться с ним парой совершенно незначащих фраз. Его фигура, выправка и, насколько могу судить, его побуждения, любезность, умение весело и занимательно поддерживать разговор соответствовали моим понятиям о необходимых качествах монарха, но в его жестах мне всегда чувствовалось много театрального.

Я вспоминаю его тогдашний приезд в Копенгаген, когда он очень долго, как казалось, нарочно, не сходил со своей яхты на берег и стоял на палубе, на виду у многочисленных зрителей, в величавой позе, со скрещенными руками на груди, разговаривая с одним из своих приближенных.

То, что вынужден был выказывать всегда Наполеон, для которого, по его горьким словам, «трон был только несколько деревянных ступеней, обтянутых материей», – не обязан был делать монарх милостью Божией, унаследовавший этот трон по закону от своих отдаленных предков. Вполне вероятно, что эта поза была у него совершенно естественна, присуща его природе, но она бросалась в глаза и возбуждала ненужные толки.

Но все же верно и то, что человека, подчеркивающего свое высокое происхождение или свои качества, обыкновенно стараются не замечать, и наоборот, охотно признают это превосходство за тем, кто, находясь в наследственно высоком сане, не выставляет себя напоказ. Впрочем, так называемое строгое общественное мнение и тут не остается себе верным навсегда. Оно ценит скромность лишь в своих любимых монархах. Для нелюбимых, каким был в этих кругах наш государь, даже и подобное великое качество ставилось в вину.

Тогдашнее мое пребывание в Дании было недолгим и дало возможность лишь поверхностно ознакомиться с жизнью датчан и их королевского двора.

В промежутках между обычными посещениями и представлениями королевской семье и нашей императрице удалось все же сделать несколько интересных прогулок по Копенгагену совместно с моим великим князем, великой княгиней Ольгой Александровной и их премилой двоюродной сестрой, красивой принцессой Ольгой Кумберлендской.

В те годы Норвегия захотела стать совершенно самостоятельной и отделилась от Швеции, с которой с 1814 года она была соединена тесной личной унией. Подробности о том, с какой трудностью или, вернее, с какой легкостью событие это произошло, я, несмотря на многие весьма интересные рассказы, слышанные мною от очевидцев с обеих сторон, теперь, к сожалению, уже забыл⁶⁶.

Помню только, что Норвегия, в сущности, не имела ничего против личности шведского короля. Она даже наивно пыталась предложить ему самому выбрать себе преемника на норвежский самостоятельный престол, что, как и надобно было ожидать, было шведским королем с понятным неудовольствием отвергнуто.

Помню и то, что мирному, без войны отделению Норвегии от Швеции много способствовал Эдуард VII и что, в общем, эта социалистически настроенная, но мудрая страна не захотела по отделении стать заманчивой республикой, а в течение двух лет упорно искала себе короля.

Усилия посланцев, в числе которых наиболее настойчивым был полярный путешественник Нансен, наконец увенчались успехом.

Король был найден, и притом счастливо – из родственной Норвегии страны. Это был второй сын датского короля Фредерика VIII Карл, вступивший на норвежский престол под именем Гакона VII.

Провозглашение его стортингом состоялось 18 ноября 1905-го, а торжественное коронование было назначено в июне 1906 года в далеком северном городке Трондьеме (современное название – Тронхейм. – О. Б.).

В его древнем соборе и раньше короновались все прежние норвежские короли.

Приморский городок Трондьем, очень небольшой и скромный, не мог вместить ожидавшегося громадного наплыва знатных иностранцев, и было решено, что все приглашенные на торжество представители иностранных дворов прибудут в Трондьем на своих яхтах или военных кораблях, где и будут жить во все время торжеств.

Представителем от себя и России на эти долгие коронационные торжества был назначен государем великий князь Михаил Александрович, и в его распоряжение была дана императорская яхта «Полярная звезда» – любимая яхта императрицы-матери.

Это было мое первое долгое путешествие морем, на котором, считая и обратный переход, мне пришлось провести около 3-4 недель.

Я вспоминаю о нем с особенно радостным чувством – редко кому приходилось при таком счастливом соединении прекрасной погоды, изумительной красоты норвежских фиордов, полнейшего комфорта «двигающегося по воде дома» видеть одно из самых торжественных мгновений еще незнакомого народа и по своим монархическим верованиям разделять это мгновение от души.

Мы отбыли из Петрограда в Кронштадт на маленькой императорской яхте «Александрия» в первых числах июня. Проводить великого князя в далекое путешествие прибыли государь, обе императрицы и великая княгиня Ксения Александровна.

В Кронштадте мы перешли на ожидавшую нас «Полярную звезду», сразу же снявшуюся с якоря, и для меня началась новая, еще неведомая жизнь между небом и водой со всеми ее непередаваемыми ощущениями.

Тот, кто впервые терял из виду землю и, любя природу, был окружен лишь одной из ее самых могущественных и красивых стихий, легко поймет, какое чувство меня тогда охватило. В дополнение ко всему наше пребывание на великолепной яхте было обставлено с обычной царской роскошью в помещениях, пище и различных приспособлениях, столь необходимых для продолжительного плавания.

Для полноты впечатлений с нами отправлялся и прекрасный оркестр гвардейского экипажа под управлением известного по павловским концертам Главача.

Общество, собравшееся на яхте, было также очень милое и сплоченное.

Кроме личного персонала великого князя, к Михаилу Александровичу были тогда прикомандированы и лица свиты государя: генерал-адъютант Максимович и флигель-адъютант Дрентельн – преобреженец, тогда еще не состоявший в военно-походной канцелярии.

С А. А. Дрентельном я тогда довольно близко сошелся. Он был очень неглупый, развитой, окончивший университет человек и веселый товарищ. В те дни случилась известная история с Преображенским полком, кончившаяся ссылкой одного батальона в село Медведь и исключением его из состава гвардии⁶⁷.

Дрентельн был порядочно удручен всем совершившимся в полку и с его товарищами, которые все были, по его словам, ни при чем. Во всяком случае, судя по его откровенным рассказам, история эта не стоила того шума, который был тогда поднят. Она лишь отчасти напоминала подобный же случай с Семеновским полком в 1820 году, но в этой последней преображенской истории не было никакой связи с современными декабристами⁶⁸.

Все офицеры яхты во главе с командиром графом Толстым были очень предупредительны, и мы с ними быстро сошлись совершенно по-товарищески, проводя почти все свободное время вместе с ними.

Михаил Александрович очень любил море и моряков, сам числился в гвардейском экипаже, и это была, кажется, единственная официальная поездка за границу, которой он был доволен, – вместе с яхтой с нами передвигалась и частица России, которую он не любил покидать.

Если прибавить ко всему, что я сам был молод, здоров, что никакие сложные служебные обязанности и расчеты, а также никакая придворная зависть на меня в тот раз еще не ложились, что дома у меня все было тогда благополучно и моя семья наслаждалась сама летом в деревне, станет понятно, почему об этих беспечных радостных днях моей юности я вспоминаю с особенной благодарностью.

Первая наша короткая остановка по пути произошла в Дании.

Нельзя было пройти мимо Копенгагена, не сделав визита королю – родному дяде Михаила Александровича и отцу короновавшегося государя Норвегии. Встреченные обычным салютом с копенгагенских укреплений, мы съехали на берег, чтобы принять участие в семейном обеде и вечере, предложенных нам датским королем.

Это было мое первое, более близкое знакомство с датской королевской семьей, о которой я с тех пор сохраняю самое лучшее воспоминание.

Брат нашей императрицы-матери и королевы английской Александры король Фредерик VIII в то время царствовал лишь первый год. Он был уже зрелых лет, видной наружности, во многом напоминавший его брата греческого короля Георга. Королева Луиза – до замужества шведская принцесса, – обладая большим ростом и живыми движениями, была некрасива, но так же приветлива и общительна, как и ее супруг.

Многочисленная наличная семья состояла тогда из нынешнего короля, тогда еще наследного принца Христиана, его братьев Гааральда и Густава и двух еще незамужних принцесс Тиры и Дагмары.

Обед происходил в загородном замке Шарлотенлунда⁶⁹, в тесной семейной обстановке, гостями были только Михаил Александрович и его ближайшая свита. Он закончился не менее уютным и непринужденным вечером. За поздно поданным вечером чаем король и его семья усиленно угощали знаменитым в Дании по его особенному приготовлению на королевской кухне «lodbio» – род нашего густого красного киселя, действительно вкусного до объедения. Не был ли и этот наш самобытный русский кисель занесен к нам в свое время варягами Рюрика или более позднейшими Гаральдом Ярославны или посольством жениха Ксении Годуновой?

Несмотря на удивительную простоту и чисто русское радушие, я все же вспоминаю об этом вечере с некоторым смущением, которому я обязан своей обычной рассеянности. Во время разговора с королевой о предстоящих коронационных торжествах, совсем забыв, что говорю с бывшей шведской принцессой, я упомянул, что ей должно быть особенно приятно как матери сознавать, что единодушный выбор родственного народа остановился именно на ее сыне. Королева сразу заволновалась и, отведя меня в сторону, стала с жаром доказывать, что недовольство Норвегии, тесно связанной до того унией со Швецией, все же, по ее мнению, мало основано, что ей, конечно, приятно, что ее сын будет служить близкой стране, но что ей так тяжело видеть, как среди родных по крови братских народов возникают раздоры и взаимные обвинения, которых могло бы и не быть, и т. д.

– За что это на тебя так долго нападала королева? – спрашивали меня, смеясь, потом мои спутники. – Ты был весь красный как рак!

– Еще бы не быть красным, – отвечал не без смущения я. – Королева не просто на меня нападала – она учила меня дипломатии, а вместе с тем и наказывала за дипломатическое желание сказать ей что-нибудь приятное.

Я действительно запомнил этот урок до сих пор.

Самая лучшая дипломатия, то есть самая действительная и простая, – это говорить всегда то, что сам искренно чувствуешь, и не стараться быть любезным, а только вежливым.

Данию мы покинули в ту же ночь и после короткого, довольно бурного перехода открытым морем, взяв лоцманов, вошли наконец в давно ожидаемые тихие воды норвежских фиордов.

Перед нами одна за другой стали открываться действительно незабываемые по красоте и величественности картины.

Торопясь на коронацию, мы заходили в самую узкую глубь фиордов лишь на обратном пути, а пока двигались среди островов, около их устьев. Но и того, что мы видели, было уже достаточно.

Мы скользили по гладкой как зеркало поверхности целого ряда небольших озер, тесно замкнутых обступавшими со всех сторон высокими скалистыми горами. На многих вершинах лежал еще снег, и он сверкал на солнце ослепительным светом.

Яхта шла полным ходом, направляясь, как казалось, чтобы сейчас же разбиться о выраставшую перед нами каменную громаду.

Но ловкий поворот руля, и мы проскальзывали в как по волшебству открывшийся, ранее не заметный в скалах узкий проход, и перед нами было новое морское пространство, напоминающее озеро с еще более неизмеримой, как утверждали, глубиной и с еще более нежными красками причудливых гор, самой воды и бесчисленных горных водопадов… и так непрерывно.

Очарование следовало одно за другим в течение целых двух или трех суток, почти не меняясь в своей напряженности. Особенно были хороши тогдашние белые ночи. Их можно почувствовать как следует лишь в норвежских фиордах или на наших петербургских островах.

В других местах, без легкого шелеста, отблесков и запаха моря, они не дают всей полноты присущего им настроения, да и свет их менее таинственно прозрачен, чем там. Обступавшая нас по вечерам тишина – этот самый торжественный «гимн без слов» природы, – еще более дополняла впечатление.

Но иногда нам хотелось и звуков. Тогда нам играла музыка, пел человеческий голос, или, проходя мимо знаменитой своим эхом горы Корнелон, мы стреляли из пушек.

Непередаваемыми по силе и продолжительности переливами грома отзывались тогда горы на наше непрошеное вмешательство в их дремоту.

Мы уже входили в следующий пролив, а вокруг нас все еще продолжало громыхать, все негодовало, все жаловалось и сотрясалось, постепенно замирая, наконец, где-то вдали.

Даже в самых высоких Альпах во время каменных и снежных обвалов мне не приходилось слышать такого разнообразия в мощных звуках, как в норвежских фиордах…

На Трондьемский рейд, совсем близкий от города, мы прибыли днем, в положенный час, но почти самыми последними. Там уже стояла на якоре целая флотилия иностранных военных кораблей, королевских яхт и частных пароходов с любопытными туристами.

Наша «Полярная звезда» и британская яхта «Victoria and Albert» были самыми красивыми и роскошными.

К сожалению, наши гиганты матросы оказались сначала наименее ловкими и расторопными из всех, что сильно задевало наше самолюбие, но вскоре они выровнялись с остальными и даже возбуждали восхищение иностранцев своей чисто русской красотой, громадным ростом и военной выправкой, чего не было заметно у других. Все это было достигнуто решительными стараниями лейтенанта Фабрицкело – старшего офицера яхты.

Трондьемский фиорд далеко уступал по красоте своим братьям: мрачному Зогне и более приветливому Хардангеру, но его широта, отодвинувшиеся вдаль невысокие горы, суетня во всех направлениях шлюпок и катеров превращали этот плавучий городок в своеобразный красивый и оживленный.

Единственно, что портило впечатление, это отвратительный запах вяленой трески, который доносился изредка с берега.

Мы еще не успели стать под гром салюта на отведенное нам место, как к нам на яхту прибыл вновь избранный король.

Высокий, стройный, молодой и очень красивый, он мне сразу же понравился своей веселой простотой, живостью разговора и подкупающей откровенностью в суждениях.

Впоследствии, когда через два года пришлось очень долго пользоваться его гостеприимством в Христиании, я особенно оценил на себе его полную искренность и действительно редко встречаемое среди молодых людей радушие.

В этом отношении его лишь на немного превосходил король Эдуард VII, о котором я также сохраняю самое горячее, благодарное воспоминание.

Король оставался у нас на яхте довольно долго и, выразив сожаление, что из-за недостатка во дворце места он не может поселить нас у себя, чего он так бы желал, он отбыл на соседний корабль принца Генриха Прусского, прибывшего незадолго до нас.

Выждав некоторое время, великий князь со свитой отправился к нему с ответным визитом.

Подходя на катере к пристани, я с изумлением не только увидел, но и почувствовал, что я в этом до тех пор мне совершенно неизвестном месте уже когда-то был. Все в этом преддверии к маленькому деревянному городку с его побочным каналом, и даже в стоявшем в нем на якоре неуклюжем паруснике мне показалось давным-давно знакомым.

Но откуда и почему? Во сне из-за полного незнакомства с ним я его, конечно, видеть не мог?

В нашей жизни бывают порою странные «совпадения» – я не знаю, как их иначе назвать, – когда, сказав какое-нибудь слово или сделав какое-нибудь известное движение, вам вдруг без всякой причины почувствуется, что точно такое же слово с теми же оттенками звука или точно такое же движение при каких неизвестных обстоятельствах вы где-то, когда-то – но всегда очень давно, чуть ли не за пределами здешнего существования, – уже раз сделали или произнесли.

Наверное, подобное чувство испытали на себе многие, и, наверное, для многих, как и для меня, это удивительное явление в человеческой природе продолжает казаться необъяснимым и не связанным ни с какою причиною.

Но данный случай не подходил к только что указанным. Я долго ломал себе голову и наконец вспомнил. Дело оказывалось совсем простым. Я видел этот приморский городок, даже не зная, что он Трондьем, каждый день на большой акварели, висевшей в моем кабинете и появившейся в нашем доме, очевидно, в качестве еще свадебного подарка от одного из английских родственников моей жены! Он был художником и часто посещал Норвегию, которую очень любил.

Такое же, быть может, объяснимое, как и большинство суеверий, лишь теорией вероятностей, совпадений или «предсказание вещей» о том, куда нас может забросить судьба, мне вспоминается и еще при одном случае.

От моей матери, скончавшейся, когда мне был всего год, мне остался золотой браслет, на широком ободе которого был выгравирован совершенно мне неизвестный герб с княжескою короною.

Почему именно этот герб оказался помещенным на браслет моей матери, я дознаться не мог, так как мой отец скончался также во время моего младенчества.

Когда великий князь был неожиданно назначен командиром полка в Орел и я однажды проезжал с ним мимо Орловского дворянского собрания, помещенный на его фронтоне губернский герб бросился мне в глаза и показался удивительно знакомым. Это и был действительно тот самый герб, который так задолго был начертан на браслете моей матери…

* * *

Королевский дворец в Трондьеме оказался совсем маленьким деревянным зданием с небольшими, но высокими комнатами. Его мебель и расписные изразцовые печи можно часто встречать и в наших небогатых, но очень старых усадьбах. Для предстоявших торжеств к нему была наспех пристроена громадная деревянная зала, красиво убранная зеленью. Королевское помещение было также просто, но довольно уютно⁷⁰.

Король и королева встретили нас очень приветливо. Они, видимо, очень любили своего двоюродного брата Михаила Александровича и в отличие от других гостей совсем его не стеснялись.

Королева Mood, младшая дочь Эдуарда VII, небольшого роста, с красивыми большими глазами, была не одна. С нею находилась ее сестра, принцесса Victoria, тоже очень дружественно настроенная к моему великому князю, и свидание вышло поэтому очень непринужденным и родственным.

Хозяева были очень утомлены от всевозможных приемов и посещений; мы оставались у них недолго и отправились делать официальные визиты всем представителям иностранных дворов и местным начальствующим лицам.

Для Михаила Александровича это было не так просто, как для нас.

Он должен был лично посетить яхты и корабли, мы же удовольствовались тем, что расписались в собранных для этого случая в передней дворца книгах и опустили свои карточки в предусмотрительно прибитые там же для этой цели ящики, в числе которых прибавились вскоре и с нашими фамилиями.

Ту церемонию, которая бы заняла в других местах около суток, нам удалось выполнить здесь меньше чем в 5 минут.

Министром норвежского двора в те дни был Рустед, и все его распоряжения отличались большой распорядительностью. Его супруга, кажется, занимала должность обер-гофмейстерины королевы.

Коронование было назначено через два дня, а до того нам пришлось принимать на яхте массу официальных и неофициальных гостей и вести переговоры о подробностях нашего участия в торжествах.

В особенности часто и надолго приезжали к нам, внося с собой много оживления, наследный принц датский Христиан со своей красивой женой (Александриной. – О. Б.), дочерью нашей великой княгини Анастасии Михайловны, его брат Гаральд, принцесса Виктория Английская и королевич греческий Христофор. Остальные оставались у нас недолго.

Церемония коронования в древнем соборе, стильном своей седой стариной, была столько же величественна, сколько и проста.

Той обычной в подобных случаях роскоши красок в платьях и блеска драгоценных камней тогда нельзя было видеть, как не было заметно и каких-либо средневековых одеяний и обычаев, еще сохраняющихся в других государствах, в том числе и в России.

Старина смотрела только со всех стен собора да сказывалась в коронационных облачениях духовенства и королевской четы и отчасти слышалась в торжественных звуках труб и приветственных криках народа, кажется, одинаково звучащих во всех столетиях.

Собор был разделен решеткой на две неравные части. В одной, маленькой, но более свободной, стояли на возвышении два трона, по сторонам которых и были размещены на креслах все прибывшие представители коронованных особ. За этими креслами стояла их ближайшая свита, в другой, более обширной, на скамьях расположились остальные приглашенные.

Король и королева, войдя в собор, уже с самого начала заняли свои места на троне и, видимо, очень волновались и самой церемонией, и обращенным на них со всех сторон вниманием. В руках короля находились держава и скипетр.

Мне пришлось стоять совсем рядом с троном королевы, и я видел, как ее лицо побледнело в момент возложения короны на короля. Это глубокое волнение передалось и ее сестре принцессе Виктории. Она единственная из всех присутствующих осенила себя несколько раз крестным знамением, так же истово и молитвенно, как это сделали бы и самые православные русские.

Программа празднества вся умещалась в одну неделю, но на каждый день приходилось по несколько официальных развлечений.

В день коронации был торжественный обед во дворце, а придворный бал, во время которого король и королева не принимали участия в танцах, а сидели в особых креслах, поставленных на возвышении вроде трона.

Оживление и радость норвежцев были в тот день громадны.

Даже Нансен, обыкновенно флегматичный и сосредоточенный, довольно неуклюжий для танцев, танцевал не переставая, с оживлением, бросавшимся в глаза.

Его примеру следовали и молодые, и старые. Видимо, на всех этих социалистах и республиканцах в душе этот день сказался полным удовлетворением.

За долгим обедом моим соседом был епископ, один из немногих главных участников и вдохновителей отделения Норвегии от Швеции. Серьезный, но добродушный, он мне понравился своею вдумчивостью, простотою и откровенностью в суждениях.

Мы с ним довольно оживленно разговаривали по-немецки, на единственном языке, который оба кое-как знали.

– Скажите, – наконец решился я его спросить, – почему норвежцы, в своей массе социалистически настроенные, а потому и республиканцы по преимуществу, теперь пожелали себе короля?

– Очень просто, – отвечал он. – Норвегия страна маленькая и бессильная. Нас сейчас бы съели, быть может, и другие республиканцы, так как заступиться за нас не было бы никому охоты – республики не очень-то поддерживают друг друга. Мы скромны и все это хорошо понимаем. С королем мы получаем связи, которые, пожалуй, стоят самого сильного оружия. Попробуйте-ка теперь вы, русские, отобрать от двоюродного брата вашего императора и зятя английского короля наши северные земли, до которых, мы знаем, вы большие охотники. Не так-то будет теперь просто, – и он добродушно рассмеялся. – Да и исторически Норвегия жила всегда с королем. Отделение без короля не имело бы веса в наших ссылках на историю…

Мне стоило больших трудов уверить его, что русские совершенно и не думают о каких-либо норвежских землях.

– Россия такая громадная страна, что совсем не нуждается в увеличениях на своей северной границе.

– Но государства, как и люди, всегда недовольны и всегда желают большего, – возразил он.

Мне захотелось показаться глубокомысленным, и я сказал:

– Умные ищут не большего, а лучшего, – и на этом мы сошлись.

Но страх Норвегии о грядущих захватах России, хотя ни на чем и не основанный, кажется, живет до сих пор.

Быть может, этому недоверию отчасти способствовало и то обстоятельство, что в старинном титуле русского императора в числе прочих перечислений его владений упоминается о нем как и о «государе Норвегии».

За первым днем празднеств последовали и другие. Из них мне запомнился превосходный концерт под личным управлением знаменитого Грига, написавшего к этому дню даже особую кантату из народных мелодий⁷¹, и народный праздник с гимнастическими упражнениями на лугу. В этих упражнениях принимали участие все желающие из окрестных деревень крестьяне и рыбаки, а не выбранные специалисты. Я до сих пор не могу забыть той изумительной легкости и смелости, с которыми эти люди проделывали, казалось бы, совершенно невозможные для человека штуки. Смелости и у русских хоть отбавляй, но наша ловкость в гимнастике оставляет желать много лучшего.

В середине торжеств был назначен один день отдыха, и король пригласил Михаила Александровича принять участие в их замкнутом семейном пикнике, на который, по желанию короля, великий князь предложил поехать и мне.

Мы сначала направились на «Victoria and Albert» за принцессой Викторией, а затем присоединились к королевской семье на берегу и поехали в экипажах к грандиозному водопаду в нескольких верстах от Трондьема, снабжающему весь город электрической энергией.

Дни продолжали стоять великолепные, напоминающие еще нашу весну, и эта длинная поездка в связи с царившей полной непринужденностью была действительно полным отдыхом.

Из числа обедов, предложенных в те дни, был и обед, данный в честь короля норвежскими масонами.

Он происходил в их собственной, украшенной разными масонскими знаками зале собраний. Но мое любопытство, подогретое строгой таинственностью, которой нарочно окружают себя, вероятно, для большего значения, подобные сообщества, осталось совсем не удовлетворенным. Ни особого ритуала, ни каких-либо присущих братьям ложи масонских одеяний я там не увидел. Это был просто праздничный обед, как и все подобные обеды «в высочайшем присутствии», на котором новичку было даже трудно разобраться, кто из присутствующих норвежцев являлся масоном-хозяином, а кто только приглашенным.

Говорились с обеих сторон и речи, которые могли бы, конечно, что-нибудь объяснить, но мое незнание норвежского языка помешало и этому.

– Что говорит король? – спросил я все-таки свою соседку, очень милую, красивую, очень молодую и крайне общительную дочь одного из норвежских министров.

– О, как он говорит! Как хорошо говорит, – восторженно отвечала она. – И посмотрите, как он красив… Нет! Такого короля нет ни у кого!

– О, безусловно, – любезно подтвердил и я, – но ваш язык такой трудный для иностранца, и его интересная речь для меня сейчас остается, правда, красивым, но только звуком!

– Я и сама не совсем ясно понимаю его некоторые фразы, – отвечала немного смущенно моя дама. – Он говорит совершенно свободно на нашем языке, но интонация у него другая, и он все же вставляет иногда непонятные датские слова.

– Но ведь Дания и Норвегия – это родные сестры? – удивлялся я.

– О да, мы близкие родственницы, но все же особенные, и язык у нас особенный… и король должен быть особенный, – с патриотическим довольством закончила она.

Но узнать о том, участвовали ли норвежские масоны действительно в выборах короля, мне тогда так и не удалось…

О масонстве и в те дни уже много говорили. Большинство и теперь придает ему, как мне кажется, слишком преувеличенное значение, что только на руку этим стремящимся к тайной власти сообществам. Хотя более подходящей почвы для всевозможных международных заговоров, конечно, трудно найти, но все же невольно думается, что, если бы ни одного масона не существовало на свете, революции, перевороты и политические преступления все равно происходили бы.

Масонство является для них лишь наиболее могучим, но не всесильным покровителем, а заговоры, как известно, зачастую зарождаются, как и блохи, в самом, казалось бы, бесплодном песке. Я думаю, что главною причиною подобного преувеличения является хвастливость своей политической силой и «запугивания» со стороны самих «братьев-масонов».

Без этого действительно кто бы к ним пошел?!

Ведь те якобы высокие нравственные цели, которые они выставляют своим лозунгом, вовсе не нуждаются для своего развития в покрове тайны. Идеи и поступки христианства, несоизмеримо более высшие, чем идеи «свободных каменщиков», не опасаются быть открыто провозглашенными со всех амвонов и на всех площадях.

Соломон – строитель их храма, был не мудрее и отнюдь не возвышеннее Христа, спасителя всего человечества.

Очень жалкими мне кажутся поэтому люди, которые, имея уже это высшее, перед которыми уже тысячелетия было раскрыто светлое небо, тянутся за истинами в темное подземелье масонства.

Вдвойне жалки люди, собирающиеся осчастливить других и опасающиеся сделать это открыто. Как бы то ни было, ясно одно: убежденный христианин или человек глубокой науки не нуждаются в дополнительном просвещении масонов, а честный, умный и откровенный политик – в их тонком руководстве и хитрой помощи.

Так, конечно, должно было бы быть во всякое действительно просвещенное время, но не так бывало, не так есть и не так, вероятно, будет, к сожалению, еще долго на практике.

С большим удивлением, почти с негодованием приходится узнавать, что даже люди большого образования и, как казалось, с независимым характером и громадной силой воли оказывались в конце концов почему-то членами масонских лож.

Что именно влекло таких людей в эти таинственные и, как все темное, большинством благородных людей презираемые учреждения?

Если их втягивала туда не разбирающая средства политика или лишь личная злоба на все окружающее вместе с попытками окольными путями приблизиться к власти, об этом можно было бы болеть душой, сожалеть об их недостойном поведении, но не удивляться.

Но что сказать о тех, кто шел к масонам под влиянием лишь сомнений в высоте христианских идей и якобы «свободного искания» какой-то новой истины, более чем христианство якобы высшей и действенной?!

Но быть может, масонство в глазах некоторых имеет волшебную силу превращать посредственных, порочных и несчастных в умных, властных, счастливых и добродетельных?

Или помогает им делать счастливее других или найти общий язык в запутанных вопросах?

Глубоко как в том, так и другом сомневаюсь. По крайней мере те знакомые мне лица, о которых шла молва, что они ступили в ложи «свободных каменщиков»⁷², на мой взгляд, правда, поверхностный, оставались прежними, не становясь ни умнее, ни счастливее, и не теряли ни одного из присущих им ранее недостатков, а приобретали лишь навязанные им новые: хитрость, скрытность и пренебрежение к не «своим».

Во всяком случае, то, что двигает вперед как историческую жизнь народов, так и личное существо человека и исправляет, совершенно не нуждается в потугах масонства. Оно только ставит лишние препятствия развитию всеобщей любви и всеобщего доверия. Где уж тут настоящая любовь к человечеству, когда, называя «братьями» лишь людей, принадлежащих к их тайному сообщничеству, они и этих лишь разделяют на степени, не доверяют низшим, их даже опасаются и скрывают от их большинства свои конечные «великие цели».

Но в единственно великом, как и ярком деле любви более всего противно лицемерие, подозрительность и скрытность…

Что касается до существующего даже в наши дни так называемого официального масонства, гроссмейстерами которого являются зачастую короли, а иногда даже и пасторы, то оно в моих глазах является не более как разновидностью забавных «акробатов благотворительности», столь хорошо описанных нашим Григоровичем, и пережитком плохих старозаветных традиций. В некоторых масонских храмах Германии, правда, можно было порою найти даже Евангелие, постоянно раскрытое на первых словах св. Иоанна, но почему-то нигде не видно Св. Креста – символа безмерной любви, покорности и всепрощения…

Таким образом, если всемирное масонство со своими ритуалами, скрываниями и степенями посвящения совершенно негодно ни для религиозного созерцания, ни для самоусовершенствования, ни, в особенности, для «свободного искания истины», ему остается лишь один, столь заманчивый для толпы путь тайной политики, на который оно неизменно и вступало, неся человечеству не благодетельное единение и освобождение, а лишь новые стеснения, разлад, ожесточение и невинно пролитую кровь…

Точно свободному исканию истины вне масонства жизнь ставила когда-нибудь и кому-нибудь какие-либо малейшие препятствия!!! Высшая истина, к которой стремились все философы мира, не говоря уже об убежденных проповедниках Евангелия, никогда не нуждалась в покровах тайны. Из-за такого скрывания ее свет не был бы виден никому. Становится слишком смешно, когда при этом говорят о благе всего человечества.

В числе некоторых писем, обращенных ко мне с просьбою помочь выяснить малоизвестные обстоятельства жизни государя и его семьи, было одно упоминавшее и о масонстве. «Известно ли вам, – писал мне один, искренно мною уважаемый генерал, – что в одном масонском издании на английском языке (Boris Telepnef «An outline of the history of Russian Freemasonry London». 1928) говорится следующее: «Одна независимая ложа так называемого Мартинистского ритуала была образована (около 1909 г.) среди ближайшего окружения государя под названием ложа «Креста и звезды». Сам император, говорят, был членом этой ложи, прекратившей свою деятельность в 1916 году»⁷³.

Неужели же государь действительно принадлежал к ней? Очень прошу вас рассказать все известное вам об этой основанной в Царском Селе ложе, хотя бы в форме отрывочных воспоминаний, случайных, несвязных, сохранившихся в вашей памяти намеков и сопоставлений».

О том, что близким окружением царя была якобы основана в Царском Селе особая мистическая ложа Розенкрейцеров, мне в тогдашнее время не было ничего известно, как неизвестно и по сей день.

Напрягая сейчас, ввиду подобных указаний, свою, правда, уже немного слабеющую память, я прихожу все же к твердому убеждению, что подобная ложа, если она вообще и существовала в пределах Царского Села, то отнюдь не могла быть образована ни ближайшим «окружением государя», ни с его молчаливого согласия или тем более при его личном участии. К этому твердому убеждению я прихожу, так сказать, «доказательством от противного». Все немногие лица, близкие в то время к престолу (я говорю не о родственниках царя), мне были хорошо известны. В характерах каждого из них не было ничего мистического или склонного философски искать истину. Их больше чем отрицательное отношение к великому мастеру французских Мартинистов Папюсу и его ученику Филиппу⁷⁴, приезжавшим на некоторое время в Россию, ясно сказывалось как в их разговорах между собою, так и в искренней интонации их голоса. Все они были и резкими, убежденными противниками политического масонства. Такая ложа могла образоваться лишь вдали, пожалуй, даже по месту резиденции около, но, во всяком случае, не вблизи трона. Что касается до государя, то он действительно настойчиво интересовался масонством, но отнюдь не в смысле особенного к нему влечения или простого любопытства, а только из необходимого желания возможно точнее выяснить, какую вредную роль играет масонство в России и насколько близка его связь с русскими революционерами. С этой целью он и обращался, кажется, два раза при посредстве адмирала Нилова к аббату Турмантену, всю свою жизнь изучавшему масонство и ярому его противнику. Спрашивал о деятельности русских масонов и у начальника охранного отделения генерала Герасимова и, не удовлетворясь его успокоительными заверениями, поручил П. А. Столыпину собрать сведения самые подробные как о русском, так и иностранном масонстве, что тот старался, насколько мне помнится, и выполнить. Уже одна эта настойчивость ясно указывает, что сам государь не был масоном, не был посвящен в тайну деятельности «свободных каменщиков», их опасался и не в пример своим иностранным родственникам был их убежденным противником. Да и склад его натуры, хотя и очень замкнутый, все же совершенно не подходил ни к своеобразной масонской таинственности, ни к масонским политическим или своеобразным религиозным стремлениям. Император Николай Александрович был вдумчив и очень любознателен. Он не только любил историческое чтение – он им увлекался, ища, по-видимому, в нем указаний для себя. Он хорошо знал историю царствований Екатерины Великой, императоров Павла и Александра I. Одобрял и не отменял поэтому во все время своего управления указ о подписке «о непринадлежности к тайным обществам», требовавшийся от каждого при поступлении на государственную службу. Совершенно невероятно, чтобы он, «первый слуга своей Родины», с таким удовлетворением говоривший о точном знании им всех обязанностей военной службы, смог когда-либо сам нарушить это правило и вступить в тайное сообщество, все политическое стремления которого были направлены к разрушению исторического строя его родины, верность которому он торжественно принял. В этом отношении многим иностранным монархам оберегать было нечего, и их традиционное масонство отнюдь не могло служить для него достойным примером.

По складу своей созерцательной натуры государь, казалось бы, скорее подходит, да и то с неимоверно большой натяжкой, к мало политической ложе «Креста и звезды». Но и тут, я повторяю вновь убежденно, что государь лично к ней не принадлежала и вряд ли втайне ей сочувствовал. И ничто иное, как только его глубокое, русское церковное православие, ему в том настойчиво препятствовало. Его всегда влекли созерцание и молитва, но он мог и любил молиться только в православной русской церкви. Завлечь его на минуту в какой-либо иностранный масонский храм могли бы только развлечение или любопытство. Да и принимать какое-либо тайное участие в занятиях масонской мистической ложи государю по всем обстоятельствам его стеснительной дворцовой жизни было совершенно невозможно. Каждый шаг его и днем, и ночью был если не на виду у всех, то под наблюдением дворцовой и тайной полиции, всевозможных «пропускных постов», внутренних и внешних караулов и многочисленной дворцовой и своей собственной комнатной болтливой прислуги. Проникновение к нему во дворец под каким-нибудь предлогом кого-либо из «братьев»-масонов, не говоря уже о собраниях ложи во дворце или вне дворца, но в его присутствии, было бы мгновенно разгадано и столь же мгновенно разглашено. Но даже наше тогдашнее общество, питавшееся, судя по дневнику сенатора Богдановича⁷⁵, столь обильно догадками и воображением царских камердинеров и дворцовых лакеев, видевшее постоянно то, чего не было в действительности, и называвшее государя различными именами, все же даже оно не решалось присвоить нелюбимому монарху еще и звание франко-масона…

Но вернусь наконец к продолжению моего рассказа.

Празднества в Норвегии тогда закончились каким-то большим торжеством на открытом воздухе, памятным мне лишь по смешному положению, в которое я был поставлен своим обычным отвращением к скучной примерке вещей, изготовляемым портными и сапожниками для моего одеяния.

И на этот раз, отправляясь в путешествие, я взял две пары не примеренных заранее высоких военных сапог, одну из которых мой слуга и подсунул мне в то утро под руки. Было, правда, очень туго вначале, но сносно, и во время переезда на берег и следования на торжество я испытывал лишь легкие мучения. Но в самый торжественный момент боль от узких голенищ стала настолько невыносимой, что я не нашел ничего лучшего, как выйти из круга окружавших королевскую чету лиц и за их спинами глубоко разрезать перочинным ножом давившие меня нестерпимо голенища. Довольный, что все произошло незаметно, я снова встал на свое место, скрыв изъян своих сапог в густой толпе свиты.

Но все тайное становится когда-нибудь явным. Так случилось тогда и со мной. В своей поспешности я совсем не заметил, что непосредственно за мной стояло несколько кинематографических аппаратов, увековечивавших как само историческое событие, так и мое выступавшее на нем на первый план недостойное поведение.

В тот же вечер этот фильм уже показывался в Трондьеме, через три дня он был в Копенгагене и Берлине, а к нашему возвращению докатился и до Петербурга.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.