На Муромском княжении
На Муромском княжении
Мал городок Муром, в дремучих вятских лесах затерян. Мимо течет неторопливая Ока. Коль плыть по Оке от Мурома, то за три дня можно до Волги добраться, а за шесть дней - до края волжских булгар, что заняли земли в междуречье Волги и Камы. Водным же путем можно дойти до Ярославля и до Белоозера, что лежит в верховьях реки Шексны, впадающей в Волгу. А если плыть к верховьям Оки, то оттуда недалеко до Курска, где пересекаются торговые пути с Оки, Десны и Дона. Путь этот не близкий, и не всякий купец отважится идти по нему с товаром.
На Оке и городов-то больших нет, в отличие от Днепра и Волги. Вятичи, что живут по Оке, народ недоверчивый, с чужаками неприветливы.
Давыд со своей дружиной и свитой добирался до Мурома без малого месяц. Отряд двигался посуху узкими лесными дорогами. Покуда добирались до Рязани, на всех возах не по одному разу меняли колеса. В Муром въехали поздно вечером. Город встретил своего князя неумолчным собачьим лаем и шумом вековых сосен, наступавших со всех сторон. Дул сильный северо-западный ветер.
Княжеский посадник уступил Давыду свой терем, сложенный из дубовых бревен, единственное двухъярусное здание во всем Муроме. Сам же с семьей перебрался в дом своего тестя, который жил тут же в детинце.
Приезду Давыда посадник был рад несказанно, все приговаривал, показывая ему княжеское хозяйство:
- Стало быть, отныне и в Муроме княжеский стол будет. Вот и славно!
- Тебе-то с этого какая корысть, был господином, а станешь слугой, - проворчал боярин Ингварь, повсюду следовавший за молодым князем.
- Кто верховодил над вятичами, тот меня поймет, - ответил посадник. - Со временем и ты, боярин, поймешь, что это за народ и что это за край!
- Ну и что ж это за край? - полюбопытствовал Давыд.
- Да забытое Богом место! - с досадой воскликнул посадник. - Кругом чаща да болота! Народ здесь лютый, идолам на капищах поклоняется. Попробуй тронь то капище - мигом голову снесут. Иль всадят стрелу в глаз из-за дерева - и поминай как звали!
- А ты нас не стращай, мы птицы стреляные! - нахмурился Ингварь.
- Да была нужда, - усмехнулся посадник. - Стращать нас иные будут и не на словах, а на деле. Так-то, боярин. Оставляю вам с князем Муром во владение с полными клетями и житницами, о чем вы Святославу Ярославичу в грамотке пропишите. Грамотку эту я сам и отвезу.
- Ты что же, здесь не останешься? - удивился Давыд, которому посадник сразу чем-то приглянулся.
- Не останусь, княже. И так торчу в лесах этих восьмой год как гриб-боровик. Я ведь родом из Любича. Двину домой!
Смысл слов муромского посадника стал доходить до Давыда несколько дней спустя, когда он повелел брать въездную виру со всякого едущего торговать в Муром, как это было заведено в Чернигове. Торг с центральной площади Мурома на другой же день переместился за городские ворота, никто из вятичей не пожелал платить за проезд по мосту через ров. Угрожать Давыд не решился, с сотней дружинников не пойдешь против целого города. Да и не хотелось Давыду начинать княжение с распри, поэтому он отменил свое распоряжение.
- В Муроме-то вятичи крещеные живут, с ними можно столковаться. А вот окрест - сплошь язычники. С теми трудненько, - говорил посадник, прощаясь с Давыдом. - Язычники, как малые дети, их только убеждением да хитростью взять можно. На силу они всегда свою силу найдут, их в лесах этих тьма-тьмущая! Помни об этом, князь.
Давыд видел, как сердечно расставались с бывшим своим посадником муромчане, обнимали его, подводили к нему детей, дарили подарки. Видать, немало добра сделал для них этот словоохотливый человек. А все ж таки не прижился он среди вятичей! Не прижился… Приживется ли он, Давыд?
Тесовый Богоявленский собор в Муроме Давыду не понравился.
Деревянные кресты на маковках потемнели от дождей. Кресты же на входных дверях изрезаны, истыканы чем-то острым. Внутри темно и неуютно, пахнет мышами и плесенью.
Местный священник, пресвитер Иоанн, родом грек, с первой же встречи стал изливать Давыду свои жалобы:
- Заповедей Господних ни знать местная, ни чадь ихняя не блюдут, от службы Божией бегут, от святых отвращаются. Женятся часто без венчания, поймают жен своих с плясанием, гудением и плесканием в реке. Невест по языческому обряду водят к воде нагими. В субботние вечера собираются вкупе мужи и жены и играют, и пляшут бесстыдно, и скверну деют в ночь святого Воскресенья. Будто Дионисов праздник справляют нечестивцы, так вкупе мужи и жены обнажаются, яко кони, ржут и блуд деют!..
Впрочем, Давыда все это не огорчило. Огорчило его другое, что пресвитер запретил воскресную службу служить в единственной церквушке детинца.
- После татьбы в храме сорок дней петь нельзя, княже, - объяснил свой запрет суровый грек.
- Что за татьба была в храме? - спросил Давыд.
- Два торгаша сцепились и один другого ножом зарезал прямо перед алтарем, - ответил священник. - Люди здесь не люди, а мразь! Купцы тщатся себе куны вылгать, прибытки торговые таят, десятину в церковь не несут. Клянутся в храме, а клятвы не держат. Так же и бояре таят урожай, и приплод скотины, и сбор меда… Крещеных челядинов продают поганым! С иноверцами пируют, у своих воруют!
Давыд очень скоро утомился от беседы с пресвитером и кое-как выпроводил того прочь.
Отныне каждое утро и каждый вечер перед взором молодого князя был квадратный земляной двор посередь тюремных пристроек: бани, конюшни, амбара и кузни. То залитый солнцем, то укрытый тенью набежавших облаков. В княжеских хоромах после черниговского каменного дворца Давыду было тесно, узкие окна, затянутые бычьим пузырем, почти не пропускали света, притолоки в светлицах были так низки, что приходилось нагибать голову, под ногами скрипели половицы.
Вся прежняя челядь уехала вместе с посадником, кроме конюха и старой кухарки.
Из новой челяди были лишь четверо отроков, ходивших за княжеским конем, чистивших оружие и выполнявших мелкие поручения Давыда. Помимо них были еще псарь да сокольничий. Давыд, любивший охоту, взял с собой из Чернигова свору собак и двух соколов. На троих холопов возлагались все грязные работы в тереме и на конюшне.
Боярин Ингварь, его жена Марфа, двое их сыновей Вавила и Гробой, и дочь Любомила, пока строился для них дом, жили в одном тереме с Давыдом.
Боярина Ингваря Давыд распознал еще в Чернигове. Был Ингварь зол на весь белый свет: некогда разъяренный тур до смерти забодал на охоте его отца, однажды дом его в Чернигове дважды сгорел за один год, князь черниговский обделяет его своими милостями, но рассыпает их другим. Последнее высказал Ингварь как-то раз Святославу прямо в очи, поэтому и очутился в Муроме вместе с Давыдом.
Сыновья Ингваря всем пошли в отца, такие же склочные и злые. В Чернигове у них не было друзей среди сверстников, поэтому внезапный отъезд в далекий Муром оба посчитали необыкновенной удачей. Ингваревичи вздумали было поначалу держать себя на равных с Давыдом. Но себялюбивый Давыд живо поставил их на место, приблизив к себе двух молодых дружинников Кирилла и Радима, тоже боярских сыновей.
Ингварь, испугавшись, что из советника князя превратится в его подручного из-за дури своих сынков, старался ни в чем не перечить Давыду, с сыновьями же при нем обращался подчеркнуто грубо.
То, что не нравилось в Ингваре Святославу, пришлось по душе Давыду, который ценил в людях прежде всего угодничество.
Марфа, супруга Ингваря, всю дорогу до Мурома тоже как могла угождала Давыду, чисто по-женски потворствуя его мужским капризам. То позволяла ему подглядеть за купающейся Любомилой, то как бы ненароком оставляла свою стеснительную дочь наедине с молодым князем.
В Рязани не в меру упившегося Давыда Марфа сама уложила спать в опочивальне и осталась с ним до утра. Она покорно сносила остервенелые ласки пьяного Давыда. Это было первое обладание женщиной, доставившее Давыду необычайное наслаждение. Он и не подозревал, что цепочка, незаметно приковавшая его к семье Ингваря, сработана усилиями Марфы.
Природа щедро наградила Марфу формами, несколько крупноватыми, но при высоком росте это не бросалось в глаза. Ее круглое лицо всегда горело здоровым румянцем, большие голубые глаза глядели то с хитринкой, то с простодушием, но никогда со злостью или с отвращением. Улыбка притягивала взор, негромкий голос мог заворожить любого. Длинные русые волосы боярыни были мягки как шелк, тело поражало своей упругостью и белизной.
- Ежели ты в сорок лет столь хороша собой, то как же неотразима ты была в тридцать и в двадцать лет! - как-то уже в Муроме восхитился своей любовницей Давыд.
Марфа загадочно улыбнулась:
- Те, что познали меня в двадцать и в тридцать лет, давно мной позабыты, кроме отца твоего. Такого молодца не скоро забудешь!
Марфа засмеялась.
- Ты была любовницей моего отца? - удивился Давыд.
- И не единожды, - спокойно созналась Марфа, заплетая косу.
Боярыня часто посещала опочивальню Давыда, не делая из этого тайны для мужа.
Превосходя его знатностью рода, Марфа с первых же лет супружества подчинила Ингваря себе, род которого считался в Чернигове выморочным. Более того, Ингварь благодаря красоте супруги и стал приближенным князя. Боярин знал, что тело его жены доступно Святославу, и относился к этому с трезвым расчетом. Кто-то продвигается благодаря храбрости или богатству, а кто-то благодаря прелестям супруги.
«Не всякий козел блеет по-козлиному, иной рычать научится и за льва почитается », - было любимой присказкой Ингваря, смысл которой был не совсем понятен Давыду.
Теперь же Марфа старалась не столько ради мужа, сколько ради дочери, уж очень ей хотелось породниться с Яросла-вичами. А там, кто знает, может, удастся создать отдельную княжескую ветвь в Муроме. Пусть сыновья дурни дурнями, зато с дочерью подсобил Господь - красавица писаная!
На Любомилу Давыд и сам глаз положил и при явном сводничестве матери особенно с девушкой не церемонился, лишив ее девственности в бане на полке, куда ее отправила Марфа «поднести князю холодного кваску». Затем Марфа, уже лежа в постели с Давыдом, напрямик заявила ему, что он должен поступить с Любомилой по-христиански, иными словами взять ее в законные супруги. Давыд не стал противиться и сказал, что поутру пошлет гонца в Чернигов за отцовским благословением.
- Ты сам князь, - возразила Марфа, - так и поступай по своей воле. Довольно тебе в отроках быть. Хорошо, коль даст свое благословение Святослав, а коль не даст? Да подыщет тебе в жены немку иль венгерку, что ни слова по-русски не разумеет. А то и того хуже - на половчанке жениться прикажет! Каково тебе тогда придется?
При мысли об этом Давыд похолодел. И впрямь, от отца всего ожидать можно, ибо зол он на него. Хоть и спровадил с глаз долой, но вряд ли простит и забудет содеянное.
«Поступлю по-своему, - решился Давыд, - а там будь что будет! Все равно мне весь свой век в нелюбимых сыновьях ходить».
Венчание состоялось в декабре, едва невесте исполнилось шестнадцать лет.
К тому времени дом боярину Ингварю был уже достроен и молодые супруги стали полновластными хозяевами в тереме. Всю зиму они предавались сладостной неге, не уставая каждодневно повторять друг другу самые нежные слова. Наслаждаясь плотскими ласками, которым предавались порой, не отличая дня от ночи, ища и находя самое сокровенное в той взаимной привязанности, из коей и вырастает цветок любви.
- Так вот ты какое - счастье! - блаженно потягиваясь, произнес однажды утром Давыд, лежа в постели.
Его юная жена, вся розовая после сна, нагая стояла возле кровати, расчесывая свои густые русые волосы. Сколько красоты и грации было в девичьем теле, чуть подрагивающих при каждом движении пунцовых сосцах упругих грудей, в повороте головы, с которой ниспадал поток волос, едва не достигающих пола. Костяной гребень погружался в них на всю длину зубьев и скользил вниз, повинуясь воле маленькой руки с розовыми пальчиками и ямочкой на округлом локте. Потом другая рука перехватывала пышные непослушные пряди в пучок, чтобы с тонким хрустом вести гребень дальше, равномерными движениями расчесывая до самых кончиков главное приданое, каким являлись волосы для любой славянской девушки.
Наблюдая за женой, Давыд вновь повторил свою фразу.
- Увидел хороший сон? - с улыбкой спросила Любомила, нимало не смущаясь устремленного на нее взгляда Давыда.
- Это не сон, а явь, моя любимая, - ответил Давыд. Любомила медленно опустила руку с гребнем и негромко промолвила, сияющими глазами, глядя на Давыда:
- Я рада, что ты счастлив со мной, любый мой.
От этих слов и интонации девичьего голоса, от откровенно-любящего взгляда ярко-голубых глаз сердце Давыда сладко забилось в груди и приятная истома охватила все тело. Он нашел свое счастье там, где, казалось бы, и не должен был найти.
«Воистину молвят: не знаешь, где найдешь, где потеряешь», - подумал Давыд.
Все заботы по управлению вотчиной на время затянувшегося медового месяца молодоженов взяли на себя Ингварь и Марфа.
В конце зимы из Чернигова прибыл гонец с сообщением о победе над половцами под Сновском. И сразу раздвинулись границы тихого Давыдова мирка, будто долетели до него отзвуки ратной славы его отца, нахлынули разом воспоминания о братьях, о мачехе…
Давыду вдруг захотелось, чтобы они услышали и про его победы. Да только с кем ему воевать в этой глуши? Булгары далеко, половцы еще дальше… Живут под Рязанью мещеряки, лесное племя, но воинственности у них и в помине нет, покорны, как рабы.
Гонец ускакал обратно в Чернигов, увез грамотку от Давыда к Святославу, в которой извещал сын отца о своей женитьбе на дочери боярина Ингваря. Хотел Давыд и Оде письмо написать. Сообщить, мол, счастлив он с молодой женой и не держит зла на мачеху. Да раздумал. Что было, то прошло. Незачем старую рану бередить!
* * *
Ответ от Святослава пришел в начале лета, его доставил в Муром Воибор.
Давыд, хорошо знавший дружинника, на этот раз с трудом узнал его, через все лицо молодого воина пролегал глубокий шрам.
- В сече под Сновском половец саблей приложил, - ответил Воибор на вопрос Давыда.
Послание Святослава сыну было длинным и злым. Начав с воспоминаний о слабохарактерных поступках Давыда, совершенных им в детстве, о его всепоглощающей лени, на которую жаловались наставники по греческому языку и закону Божию, Святослав затем язвительно прошелся по сластолюбивым наклонностям Давыда. Напомнил и о малодушии в случае с больным зубом.
«Женитьбу же твою на первой попавшейся девке без моего на то благословения я понимаю как результат твоей непомерной глупости и еще более непомерной похотливости, - написал в заключение Святослав. - Может, ты мнишь себя властелином, равным мне? Может, сим глупейшим поступком, Давыд, желаешь убедить себя, да и меня тоже, будто ты истинный муж и князь: что хочу, то ворочу! Так на это, сын мой, будет тебе от меня такой сказ: хотел я тебя в Ростове князем посадить, ан теперь не хочу. В Ростове Олег сядет, он хоть и моложе тебя, да не такой дурень. Тебе же до скончания века в Муроме сидеть. По горшку и крышка!»
Читая отцовское письмо, Давыд бледнел от ярости: отец ни во что его не ставит!
«Попреков целый воз, а насмешек - два! - сердито думал Давыд, меряя шагами тесную светелку на два окна. - И при чем тут Ростов, коль град сей не в отцовском владении?»
Давыд позвал к себе Воибора.
- Братья мои как поживают? Отец в грамотке упомянул, что собирается Олега в Ростове посадить. Так ли это?
- Именно так, княже, - ответил Воибор.
- Но в Ростове княжит Владимир, сын дяди моего Всеволода.
- Старшие князья порешили Владимира в Смоленск перевести, - принялся разъяснять Воибор, который был в курсе дел, - а на его место посадить Олега. Мстислав Изяславич в Полоцке сел, а в Новгород решено отправить Глеба. Роман же сядет в Тмутаракани. Роман еще в мае выступил туда с дружиной. Князь Святослав дал ему в помощники свея Инегельда. В августе, думаю, Глеб уже вернется на Русь.
- Обо мне батюшка речь не заводил? - спросил Давыд.
- Нет, княже.
- А… матушка?
- Женитьба твоя порадовала ее, княже.
- Здорова ли? Отец о ней ничего не пишет.
- Цветет! - улыбнулся Воибор. - Весела и здорова! «Еще бы! Небось не намилуется с Олегом, благо ни меня, ни Ромки рядом нет, а Ярослав еще несмышлен!» - зло подумал Давыд.
Но и в ненависти своей он не мог в душе не восхищаться своей мачехой, ловко обводившей всех вокруг пальца. С каким изощренным умением Ода избавилась от него, Давыда!
- Не ведаю, написал ли тебе об этом князь Святослав, супруга Изяслава родила на Максима дочь в Кракове, которую нарекли Евдокией, - сказал Воибор.
- Отец умолчал об этом, - хмуро промолвил Давыд. Воибор покачал головой, словно извиняясь за то нерасположение, каким платил Давыду его отец.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.