Рассказ графа H. И. Панина о восшествии императрицы Екатерины Второй на престол[185]
Рассказ графа H. И. Панина о восшествии императрицы Екатерины Второй на престол[185]
События, относящиеся к восшествию Екатерины II на престол, известны из многих источников; некоторые из главных участников в этих событиях, некоторые очевидцы их, имевшие возможность близко знать положение дел, наконец сама государыня в большом письме к князю Понятовскому, оставили любопытные сведения о достопамятных июньских днях 1762 года. Взаимному сличению этих известий и критике их положены прочные основы в ХХV томе известного и почтенного труда С. И. Соловьева. Тем более представляется странным, что лица, писавшие у нас об этих событиях, не обратили должного внимания на одно из замечательнейших повествований о перевороте 1762 года, обнародованное в Германии почти сорок лет тому назад: мы разумеем записку о низложении Петра III-го, составленную на французском языке бароном А. Ф. фон Ассебургом со слов графа Никиты Ивановича Панина. Она напечатана в книге: Denkw?rdigkeiten des Freiherrn Achatz Ferdinand v. d. Asseburg. Ans den in dessen Nachlass gefundenen handschriftlichen Papieren bearbeitet von einem ehemahls in diplomatischen Anstellungen verwendeten Staatsmanne. Mit einem Vorworte von K. A. Varhhagen von Ense. Berlin. 1842.
Барон фон Ассебург состоял с 1765 по 1768 год датским посланником в Петербурге и находился в дружеских отношениях с графом Н. И. Паниным, с которым сблизился еще в конце предшествующего десятилетия, когда оба они занимали дипломатические посты при Стокгольмском дворе. Живучи в России, Ассебург собрал из уст Панина те сведения, которые изложены в его записке. До сих пор не выяснилось вполне, кто был главным виновником переворота, возведшего на Русский престол Екатерину II: по рассказу княгини Дашковой выходит, что дело устроилось преимущественно благодаря ее участию; по свидетельству самой Екатерины в письме ее к князю Станиславу Понятовскому, переворот был совершен преимущественно братьями Орловыми. В изложении событий 1762 года С. И. Соловьев виделил роль каждого из главных деятелей переворота, и в числе их, кроме названных выше лиц, указал в особенности на графа Никиту Ивановича Папина. Собственный рассказ графа Панина излагается в записке Ассебурга, и притом рассказ откровенно переданный, без сомнения, между четырех глаз, без всякой утайки и вместе с тем без похвальбы со стороны рассказчика. Этого достаточно, чтобы показать всю историческую важность печатаемой записки.
Л. Mайков
Записка о воцарении Екатерины Второй
Неудовольствие против Петра III было всеобщее. Елисавету оплакивали еще прежде ее смерти[186], а когда она скончалась, общая печаль до того всеми овладела, что довольно было взглянуть друг на друга, и слезы лились у всех из глаз.
Государыня эта была очень умна от природы, но столь мало образована, что недостатком образования выделялась даже среди женщин. Но вместе с тем она отличалась благочестием, праводушием и добротою. Она всем желала добра и делала его сколько могла при своей беспечности и том ограниченном участии в общественных делах, какое предоставляли ей любимцы ее.
Итак, она пользовалась любовью; а потому неудивительно, что общество, видя в Петре III человека жестокого (не по природе, a в силу того убеждения, будто воин не должен поддаваться состраданию), человека трусливого, ненадежного… с горем узнало о кончине столь доброй государыни, какова была Елисавета, и о восшествии на престол ее преемника, столь недостойного занять оный.
Неудовольствие против него росло со дня на день. Он пренебрегал делами и советами людей, которые всего менее того заслуживали. Он говорил во всеуслышание, что такой-то и такой-то из людей, состоявших при кабинете Елисаветы, помогали ему доставлять королю Прусскому сведения обо всем, что здесь делалось в наибольшей тайне, хотя именно эти лица никогда не позволяли себе такой измены и держались совсем противоположного образа мыслей. Напал он он также и на господина Панина, и вот каким образом.
Приблизительно за сутки до кончины Елисаветы, когда она была уже в беспамятстве и агонии, у постели ее находился Петр вместе с врачом государыни и с Паниным, которому было разрешено входить в комнату умирающей. Петр сказал врачу: «Лишь бы только скончалась Государыня, вы увидите, как я расправлюсь с датчанами.
Я выступлю против господина де Сен-Жермена; он станет воевать со мною на французский манер, а я – на прусский», и т. д. Окончив эту речь, обращенную ко врачу, Петр повернулся к Панину и спросил его: «А что ты думаешь о том, что я сейчас говорил?» Панин отвечал: «Государь, я не понял, в чем дело; я думал о горестном положении императрицы». – «А вот дай срок, – воскликнул Петр, и затем, показав рукой на умирающую, прибавил: Скоро я тебе ототкну уши и научу получше слушать».
Петр изнурял солдат и мучил дурным обращением. Случалось, что на ежедневных ученьях солдаты падали от изнеможения, и Петр приказывал их убирать, а на их место ставить других. Все его любимцы были глупцы или изменники. Вместе с ними он предавался самой грубой невоздержности.
Его любимица, девица Воронцова, была некрасива, глупа, скучна и неприятна. Петр III думал, что приличие требует, чтоб у него была любимица. Говорил он только по-немецки и хотел, чтобы все знали этот язык; по-русски он говорил редко и всегда дурно. Он хотел все изменять, все переделывать. Голштиния, как ни мала она в сравнении с обширною Российскою империей, казалась ему и больше ее, и богаче, и достойнее его любви.
Все отшатнулись от него, все негодовали на него; едва он воцарился, как все стали желать другого повелителя. Неудовольствие в особенности распространилось между солдатами, и гвардия громко роптала на него. За несколько недель до переворота Панин вынужден был вступить с ними в объяснение и обещал перемену, лишь бы воспрепятствовать немедленному взрыву раздражения.
Знал ли о том Петр или нет, только он действовал по-прежнему, что и побудило Панина за четыре недели до переворота озаботиться предоставлением престола другому лицу без пролития крови и не причиняя несчастия многим лицам.
Обдумывая это намерение, Панин чувствовал необходимость привлечь к своему замыслу еще двух лиц, именно – гетмана графа Разумовского и генерал-аншефа князя Волконского. Первый из них находился неотлучно при Петре; он был командир одного из гвардейских полков и человек решительный. Другой пользовался доверием в армии; он – человек храбрый и осторожный.
Панин желал произвести решительное действие в тот день, когда Петр прибудет в столицу, чтобы присутствовать при выступлении гвардии в поход на соединение с армией, что должно было последовать в исходе июня. Панину необходимо было предупредить гетмана о своих соображениях, чтобы тот поддержал Петра в намерении присутствовать при выступлении гвардии из Петербурга. Он опасался, как бы Петр не раздумал приехать.
В среду (за два дня до переворота) Панин сообщил свой замысел гетману и князю Волконскому. Оба они склонились на его предложения, и исполнение задуманного было отложено до времени выступления гвардии. Уже четыре капитана императорской гвардии были посвящены в тайну, и вместе четыре роты, состоявшие под их командою. То были те самые солдаты, которые, за несколько недель пред сим, выражали открытое неудовольствие против Петра.
Один из них, Пассек, был, по приказу Петра, арестован вечером на другой день после того, как Панин объяснялся с гетманом и князем Волконским. Об этом уведомил Панина Григорий Орлов, офицер того же гвардейского полка, в доме княгини Дашковой; а вечером того же дня Орлов подтвердил свое сообщение, объяснив, что Пассек арестован по причине выраженного его ротою неудовольствия. Наступило чрезвычайное смущение; казалось, тайна раскрывалась или была близка к тому, в случае если станут допрашивать Пассека.
Приходилось или ускорить дело, или подвергнуться большим опасностям. Панин отправил в Петергоф, где находилась императрица, наемную карету в шесть лошадей для того, чтобы не дать возникнуть толкам, которые бы начались непременно, если бы Государыня поехала в придворном экипаже. Он вызвал к себе Алексея Орлова, также гвардейского офицера, посвященного в тайну, и приказал ему предупредить четырех капитанов своего полка, сторонников Екатерины, чтобы они были к завтрашнему утру наготове со всеми людьми, на случай смуты.
Окончив это, Орлов должен был поспешить, как только мог, в Петергоф – предупредить императрицу о случившемся с Пассеком и сказать ей, чтоб она тотчас уезжала из Петергофа в карете, присланной от Шкуриной, ее доверенной камер-юнгферы, а по приезде в Петербург, ехала бы в казармы кавалергардского полка для принятая от него присяги, оттуда отправилась бы в полки Измайловский, Преображенский и Семеновский и во главе этих четырех полков явилась бы в новый дворец, остановившись на пути у Казанского собора, чтобы там дождаться великого князя, которого Панин привезет к ней, как только узнает о ее прибытии и о том, что гвардия ее признала.
В тоже время Панин известил обо всем происшедшем Разумовского и Волконского и затем ушел от княгини Дашковой и отправился к великому князю в летний дворец[187]. Он даже лег в постель подле кровати великого князя, чтобы не возбудить никакого подозрения в прислуге (при Панине постоянно находился один из флигель-адъютантов императора[188], без сомнения для наблюдения за ним; ныне этот офицер состоит при особе великого князя и ведет себя хорошо), и приказал камердинеру разбудить в случае, если кто его спросит. По его расчету, Алексей Орлов в четыре часа должен был быть в Петергофе, а государыня после пяти часов утра – в Петербурге.
Каждая минута была дорога и каждая рассчитана. Панин, хотя и лег в постель, как ни в чем не бывало, однако был в сильнейшей тревоге; удача или полнейший неуспех могли обнаружиться ежеминутно. Пробило пять часов, и никакого известия не приходило; пробило и шесть, а все нет известия. Алексей Орлов пал духом: вместо того, чтоб ехать тотчас же в Петергоф, он в четыре часа утра еще раз явился к княгине Дашковой узнать – не последовало ли какой перемены в решении, и уехал, наконец, только тогда, когда княгиня приказала ему немедленно отправиться в путь для предупреждения обо всем императрицы.
Ее Величество приехала в столицу около шести часов, проследовала по пути, начертанному для нее Паниным, приняла от гвардии присягу в верности и в восемь часов утра прибыла к Казанскому собору в сопровождении всех четырех полков, в полном вооружении, но полуодетых. Панин в приготовленной на улице карете привез великого князя в собор, а оттуда Ее Величество проследовала в новый дворец.
Там состоялся первый манифест. Вокруг дворца собрали все четыре полка, которые и принесли тогда присягу государыне, законным порядком. Затем императрица велела Синоду и Сенату собраться в деревянном дворце[189], и сама туда отправилась с великим князем; в церкви этого дворца Сенат, Синод и все вельможи, бывшие на лицо, присягнули ей.
По окончании этого обряда сделаны были необходимые распоряжения, дабы упрочить произведенную перемену. По всем дорогам, ведущим к Петербургу, расставлены караулы. Известили о случившемся и расположили в свою пользу Нарвского коменданта; гарнизон этой крепости усилен одним из четырех полевых полков, которые находились поблизости и шли на соединение с армией. От этих полков была принята присяга.
Все вельможи были собраны в деревянный дворец, с них взята присяга, и все они пожалованы сенаторами (вот почему в настоящее время в России так многочислен состав Сената); их держали в беспрерывном сборе во дворце под предлогом подписи разных подлежащих обнародованию распоряжений. Во главе их поставлен был Неплюев: великого князя поместили в комнате соседней с тою, в которой собрались Сенат и Синод.
Было уже поздно, когда спохватились, что нужно упрочить за собою Кронштадт, который Петр легко мог выбрать местом своего убежища, что действительно и случилось. Туда послан был около полудня адмирал Талызин, как бы по поручению адмиралтейства. Ему предшествовал адъютант, который, как только вступил на берег, был отведен к генералу Девиеру, посланному в Кронштадт Петром III с тою же целью, с какою императрица отправила туда Талызина.
Потребовав к себе адъютанта, Девиер спросил его, зачем он сюда явился, зачем едет адмирал, что происходит в Петербурге, нет ли там беспорядков и пр.? Спокойный вид офицера обманул Девиера, который вообразил себе, что при отъезде офицера из Петербурга там все еще было спокойно, и что этот офицер, равно как и адмирал, ни о чем не знают.
Два часа спустя, прибыл на шлюпке Талызин и сошел на берег в гавани, где, по заведенному обычаю, находились для отдания ему чести капитан над портом и матросы. Талызин тотчас же узнал о прибытии генерала Девиера и об аресте своего адъютанта; пока он говорил о том с капитаном, он увидел, что к нему идет Девиер.
Он мог опасаться, что его постигнет та же участь, как и его адъютанта, если б он не принял немедленного решения. Талызин предъявил капитану над портом указ государыни и велел в свою очередь арестовать Девиера в ту самую минуту, как тот приблизился к ним. Дело устроилось без затруднений; гарнизон признал Екатерину, и когда, наконец, в два часа ночи, Петр появился пред Кронштадтом на гребной шлюпке, его приветствовали объявлением, что нет другой власти, кроме власти императрицы, и что, если он не поспешит удалиться, то по шлюпке будет открыт огонь.
В то время, как в Кронштадте происходило вышеизложенное, Петр послал в Петербург канцлера графа Воронцова сообщить императрице, что он удивляется тому, что там делается, и приглашает ее возвратиться к повиновению ему, императору. Канцлер увидел площадь пред дворцом занятою войсками, уже признавшими Екатерину.
Он честно и благородно выполнил данное ему поручение, но изложенное им требование было отвергнуто, а самому ему не дозволено возвратиться в Петергоф. Он просил позволения, которое и было ему дано, написать Петру и сообщить о неуспехе возложенного на него поручения.
Он показал письмо, которое было написано очень хорошо и кончалось заявлением, что, исполнив свой долг в отношении государя, он, наконец, подчинился народной воле и принес присягу в верности государыне, вступившей ныне на Российский престол. По отсылке письма граф Воронцов отправился в церковь для принесения присяги императрице.
Все шло отлично, но нужно было овладеть особою бывшего императора. Казалось слишком опасным предоставлять ему свободу: он имел тысячу средств скрыться, и всякий другой человек, порешительнее его, сумел бы это сделать.
Все эти распоряжения занимали государыню в течение всей пятницы и утра субботы; наконец, в полдень той же субботы, она выступила из Петербурга по направлению к Петергофу, во главе войск, которые признали ее и к которым присоединились полки, находившиеся по повелению императора в походе.
Панин должен был сопровождать государыню, и потому великого князя вверили попечению Сената, а именно – Неплюева, которому приказано было всякия полчаса отправлять в Петергоф курьера c известиями обо всем, что делается в столице[190]. Каждый из сенаторов должен был подписывать эти рапорты, и потому их всех держали в сборе и таким образом всех без изъятая привлекли к делу Екатерины.
По дороге из Петербурга в Петергоф часто встречались голштинские гусары, которых Петр высылал, чтобы выследить движения государыни, – о чем он уже имел сведения; их всех захватывали, равно как и всех лиц, которые находились при Петре и покинули его в ночь его поездки в Кронштадт.
В числе этих лиц был вице-канцлер князь Голицын, посланный Петром к Екатерине с письмом, в котором император отдавал себя в ее волю. Голицын в открытом поле принес присягу Екатерине; на половине пути, в продолжение которого не раз приходилось делать остановки, чтобы дать отдых войскам, курьер привез известие об отплытии Петра в Кронштадт. А так как об экспедиции Талызина не было еще никаких известий, то и боялись, как бы Петр, найдя доступ в Кронштадт прегражденным, не вздумал направиться водою же в Петербург и не явился бы к народу.
В виду этого опасения было решено, чтобы Панин верхом, в сопровождении двадцатичетырех кавалергардов, вернулся в столицу, следуя при том все время вдоль левого берега Невы, чтоб иметь возможность наблюдать за каждым проходящим судном. Невдалеке от города он заметил одно судно, которое постоянно держалось противоположного берега. Он крикнул плывшим на нем, чтобы судно перешло к другому берегу.
Какой-то человек, по-видимому, встал на судне и отвечал, что он не смеет приблизиться. Ответом усилилось подозрение; но когда этого человека разглядели пояснее, то он оказался талызинским адьютантом. Он сообщил, что Петр пытался было войти в Кронштадт, но не был принят, а что посланный генерал Девиер арестован.
Панин беспрепятственно вступил в город. Там все было спокойно. Между тем Екатерина прибыла в Петергоф, откуда и отправила Петру ответ на его письмо, присланное с вице-канцлером Голицыным. Екатерина потребовала от Петра формального акта отречения от престола, каковое и было им написано собственноручно. Она указала ему самые выражения, которые следовало употребить. Петр написал акт своею рукою и был препровожден из Ораниенбаума в Петергоф в одной карете с своею любимицею Воронцовой и еще с двумя другими лицами.
Панин возвратился в Петергоф ранее прибытия Петра. Солдаты так были возбуждены против сего последнего и его любимицы, что Панин принужден был сам собирать людей, чтобы составить батальон в триста человек, который и был расположен четырехугольником вокруг павильона, где поместили Петра. Такую предосторожность необходимо было принять, чтобы отвратить пьяных и усталых солдат от возможности покушения.
Петр, уже отказавшись от престола, просил как милости, чтоб ему оставили графиню Воронцову. Панин должен был видеться с ним в эти минуты. Он говорил мне об этом в следующих словах: «Я считаю несчастием всей моей жизни, что принужден был видеть его тогда; а нашел его утопающим в слезах». И пока Петр старался поймать руку Панина, чтобы поцеловать ее, любимица его бросилась на колени, испрашивая позволения остаться при нем.
Петр также только о том и просил и ни о чем более, даже не просил о свидании с императрицею. Панин постарался поскорее уйти от него. Он обещал принести ему ответ Екатерины, но послал ответ через другое лицо. Ответ последовал отрицательный. Петра, в сопровождении двух офицеров, посадили в карету и повезли в Ропшу.
Вот рассказ, слышанный составителем этой записки от министра и обер-гофмейстера Панина. Его любимицу посадили в дормез, чтобы никто не мог видеть ее, и отправили в Москву. В настоящее время она замужем за Полянским.[191]
Данный текст является ознакомительным фрагментом.