Монастырские заточения последнего времени

Монастырские заточения последнего времени

В виду того, что у нас в обществе весьма сильно распространен взгляд на монастырские заточения как на явление более или менее далекого прошлого и потому большинство склонно признавать за этой формой наказания лишь чисто историческое значение, — мы считаем необходимым привести здесь и подробнее остановиться на некоторых фактах и примерах из самого последнего времени, чтобы наглядно показать, что, несмотря на чисто средневековой характер этого наказания, оно, к сожалению, и до сих пор применяется у нас весьма часто.

Помимо этого, факты и примеры, которые мы приводим здесь, могут послужить, как нам кажется, выразительной и яркой иллюстрацией той обшей системы борьбы с сектантством и всякого рода религиозно-этическими разномыслиями, которой и до сих пор держится наша администрация, как гражданская, так и особенно духовная. С этой точки зрения явления и факты, приводимые нами здесь, получают важное, можно сказать, огромное обще-венное значение. Вот эти факты.

I

Случай первый.

В августе месяце 1902 года из Суздальской монастырской тюрьмы был освобожден архангельский уроженец Василий Осипович Рахов, просидевший в одиночном заключении монастырского каземата целые восемь лет. Нам удалось собрать некоторый сведения Об обстоятельствах, при которых состоялась ссылка и заточение Рахова в монастырь, сведения, которые мы и считаем полезными огласить в печати в виду того, что история заточения Рахова воочию убеждает в том, как легко у нас даже и теперь попасть в монастырскую тюрьму.

Биографические данные о г. Рахове, а также сведения Об его благотворительной и просветительной деятельности, которая, собственно говоря, и привела его в Суздальскую тюрьму, мы находим в письме из Архангельска, напечатанном в газете «Неделя» за 1893 год.

"Лет десять тому назад, — сообщалось в этом письме, — в одной из торговых контор богатой немецкой фирмы в Архангельске состоял на службе молодой человек, лет 22-х, некто В. Рахов. Сын довольно состоятельных родителей, на прекрасном счету у своих принципалов, он был уже, так сказать, на пороге блестящей житейской карьеры, как вдруг, к ужасу родных и немалому изумлению знакомых, бросил и службу и общество, в котором вращался, и куда-то исчез. Спустя некоторое время, мы застаем его уже в глухой деревушке Пинежского уезда. Там, переходя из избы в избу, он усердно обучает грамоте и закону Божию деревенских ребятишек, делом и советом помогает взрослым, а по вечерам и в праздники читает им книжки религиозно-нравственного содержания. В то же время он вступает в деятельную борьбу с грубостью, пьянством и другими недостатками мужика, успешно будит его совесть, и крестьяне нравственно оживают. Рахов является желанным гостем в каждой избе: он и учитель, и миротворец, и помощник. Мужики перестают пить; бабы, натерпевшиеся от пьяных мужей, благодарят Провидение за то, что оно послало им такого человека, через которого Ане увидели свет.

"Долго ли продолжалась бы эта просветительная деятельность Рахова — неизвестно, но только, по доносу местного священника, которому он показался подозрительным, ему было воспрещено оставаться в деревне, — и Рахов уехал в Архангельск. Это было весной. Прожив несколько дней дома, Рахов снова куда-то исчез, и теперь уже надолго.

"Проходит более двух лет, пока он вновь появляется на родине. Оказывается, что за это время он пешком обошел весь русский юг, побывал на Афоне, пробрался в Палестину.[28] Наконец, он попадает в Одессу. Здесь, по своему обыкновению, он поселяется на одной из окраин города и входит в соприкосновение с населением ее, состоящим из рабочих, босяков и нищих. Он приходит в ужас от той страшной и безысходной нужды, среди которой живут все эти люди. Он решает заявить Оби этом богатому одесскому обществу, чтобы вызвать с его стороны участие и помощь этой вопиющей нужде. Но как это сделать?

Каждый день, каждый вечер богатые, состоятельные люди собираются в театре, и вот, не долго думая, Рахов идет в театр и занимает место в партере. Публики, действительно, масса, почти все места заняты. В первый же антракт, как только упал занавес, и публика готова была подняться со своих мест, — Рахов обратился к ней с, горячей речью, в которой, описав нужду и нищету голытьбы, гнездящейся на окраинах Одессы призывал общество немедленно же придти на помощь. Легко, конечно, представить себе финал подобной попытки: на сцену не замедлила, разумеется, выступить полиция, затем — арест и протокол и окончательная развязка — в участке. В результате Рахова отправляют из Одессы по этапу на место родины в Архангельск. Здесь его "сажают в тюрьму, судят как распространителя какой-то ереси, но, не найдя ни в словах, ни в поступках его ничего предосудительного, оправдывают и выпускают на волю".

"Вскоре после этого Рахов опять уходит на юг и затем, через год вновь препровождается по этапу на родину уже из Киева. Замечательно, что и в тюрьме, и во время следования этапом, он всегда был бодр и «радостен» (выражение конвоиров) и имел неотразимое и благотворнейшее влияние на своих товарищей по неволе. По отзыву тюремщиков и конвойных, разные бродяги, мошенники, слушавшие его убежденную речь, делались нравственно чище, лучше; иные же положительно исправлялись".

Попав снова в Архангельск, Рахов весь отдается живому, активному служению ближним, в духе чистого христианства. Его лозунгом становится: "все для других, ничего для себя". Он входит в тесное и близкое общение с беднотой, гнездящейся на городских окраинах, внимательно и подробно изучает нужды этого люда. "Ежедневно, с раннего утра и до глубокой ночи, посещает он ночлежные приюты и разные трущобы, в которых ютятся бедность, порок, преступление, учит добру, грамотным раздает книги, помогает, где и чем может, мирит ссорящихся". В начале зимы 1893 года в двух самых захолустных пунктах города, населенных исключительно бедняками, Раховым были наняты квартиры, где он ежедневно кормил до ста и более человек. "Эти трапезы обыкновенно начинались и оканчивались чтением Евангелия и жития святых, разъяснением их и молитвою. Масса посторонних ходила из любопытства в столовые Рахова единственно для того, чтобы послушать его беседы и чтения. Но так как на устройство этих столовых не было испрошено надлежащего разрешения, то последовало закрытие их".

Лишенный возможности организовать на более широких началах дело благотворительной помощи, Рахов волей-неволей вынужден был сузить свою деятельность в этой области. Тогда он начал ходить из дома в дом, из лачуги в лачугу, при чем, по уверению автора цитируемой нами корреспонденции, — "всегда являлся как раз вовремя там, где требовалась немедленная помощь или утешение". Зимой, ранней порой, когда еще темно, он выходил со двора с санками, на которых были уложены мука, хлеб, дрова и т. п.; он останавливался у заранее отмеченных им избушек бедняков и оставлял у их порога или дрова, — и затем удалялся, никем не замеченный.

Среди бедняков и рабочего класса города деятельность Рахова имела явно благотворное морализующее влияние. "Так на некоторых лесопильных заводах рабочие, под влиянием Рахова, ежедневно начинают теперь работу общею молитвою, и, по отзыву заводчиков, вы ныне не услышите в их среде ни сквернословия, ни раздоров, ни ругани. Помимо этого у них замечается сильный подъем духа, и само дело от этого выигрывает".

В заключение корреспонденции автор задается вопросом: "где же берет средства этот странный человек, чтобы поить и кормить массу голодных людей, покупать книги для раздачи, помогать и т. д. — "Бог дает", — ответил бы на такой вопрос сам Рахов. Средства эти шлют ему отовсюду, и в этом отношении он так же обеспечен, как Иоанн Кронштадтский.[29]

Особенно много сделал Рахов для беднейшей части Архангельского населения в тяжелую годину памятной всем голодовки 1892 года. Помимо открытых им столовых, в которых кормились все бедняки и нищие города, а также пришлый люд. особенно из числа богомольцев, ежегодно в огромном числе направляющихся в Соловецкий монастырь, — Рахов на одной из окраин города, населенной преимущественно беднотой, в Кузнечихе, устроил мастерские, или вернее дом трудолюбия, где бедняки, не имевшие средств завести свое собственное дело и приобрести инструменты, занимались столярным и сапожным ремеслами, щипали пеньку, плели коврики и т. д. Тут были как мужчины, так и женщины.

Затем, сняв особый дом, он устроил в нем приют на 40 человек детей, в который принимались дети, преимущественно сироты, с грудного возраста и до 12 лет. Наконец, им устроен был ночлежный дом для всех бесприютных бездомных. Но ему и этого оказалось мало, и он готов был каждую минуту делиться всем, что он имел, с бедняками и нищими. У него ничего не было своего, личного, заветного, с чем бы он не расстался и не поделился бы с неимущий, босяками и нищими. Бывали случаи, когда он, в суровую зимнюю вьюгу, встретив где-нибудь босяка или нищего, одетого в дырявое рубище, — обменивался с ним платьем, бывшим в это время на нем. Однажды, встретив нищего, дрожавшего от холода, Рахов снял с себя только что подаренную ему отцом прекрасную шубу на лисьем меху и одел ее на нищего.

Вполне естественно, что вся городская голытьба смотрела на Рахова, как на своего благодетеля; она чуть не молилась на него. Что касается других слоев населения, то они относились к этому необыкновенному человеку весьма различно, хотя, по-видимому, все безусловно верили в полную искренность его побуждений и тех внутренних, этических мотивов, которыми он руководствовался в своей деятельности. Но одни считали его чудаком и оригиналом, другие — религиозно настроенным мистиком и "человеком не от мира сего", третьи наконец, — не вполне нормальным, немного «тронувшимся» человеком.

Как бы то ни было, но довольно долгое время все шло вполне благополучно: учреждения, созданный Раховым на пользу населения, постепенно развивались и крепли. Вдруг по городу пошли какие-то странные, тревожные слухи. Судя по этим слухам, можно было заключить, что местное духовенство заподозрило Рахова в неисполнении им некоторых обрядов православной церкви. Таинственно сообщалось о каких-то брошюрках и книжках, которые читались иногда в открытых им учреждениях и которые, якобы, не вполне согласны с учением и правилами православной церкви. Говорилось, что Рахов будто бы с недостаточным почтением относится к иконам св. угодников.

Произведены были обыски в учреждениях, организованных Раховым, но при этом решительно ничего не только преступного, но и сколько-нибудь подозрительного обнаружено не было. Иконы везде оказались на подобающих им местах, брошюрки, возбудившие тревогу и подозрения местных священников, оказались самыми невиннейшими книжками, прошедшими всевозможные цензуры.

Тем не менее, однако, по настоянию духовных властей, против Рахова было возбуждено судебное преследование, и затем он был привлечен к суду; дело его рассматривались Архангельской палатой. Когда ему предложили избрать себе защитника, он отказался, заметив: "Бог защитит". К сожалению, нам не пришлось узнать, как именно было сформулировано обвинение против Рахова, но судом, как мы уже упоминали выше, он был оправдан, так как ровно ничего преступного в его действиях суд не нашел.

Местная администрация, во главе с губернатором А. П. Энгельгардтом, также ничего не имела против Рахова и его деятельности. Но архангельское епархиальное начальство, очевидно, было на этот счет другого мнения, так как нашло необходимым возбудить ходатайство о ссылке и заключении Рахова в Суздальский Спасо-Евфимиев монастырь. Ходатайство это было немедленно уважено и в октябре месяце 1894 года в Архангельске получилось из Петербурга распоряжение об отправке Рахова в Суздальскую монастырскую тюрьму.

Немедленно же по получении в Архангельске распоряжения о ссылке в монастырь Рахова, последний был арестован и заключен в тюремный замок, к великому ужасу его отца и матери. Затем с первым же этапом, 20-го октября, в 8 часов утра, Рахов был отправлен в г. Суздаль, при чем ему не разрешено было проститься даже с родной матерью и отцом.

Ссылка в монастырь единственного сына, на которого семьей возлагались все надежды, страшно сразила и потрясла как старика отца, так и его жену. Последняя не перенесла удара: она слегла в постель и, прохворав около трех месяцев, умерла «от скорби» 10-го февраля 1895 года. Со смертью жены старик остался одиноким бобылем. С горечью, хотя и без малейшей тени озлобления, жаловался он на тяжелый удар судьбы, поразивший его семью. Убитый горем отец, между прочим, с тревогой высказывал предположение, что одиночное тюремное заключение может особенно сильно повлиять на мистически настроенное воображение его сына и даже может повлечь за собою полное душевное расстройство его, тем более, что ранее в молодости он уже перенес приступ психической болезни.

Несчастный старик всю надежду возлагал на прошения, которые он подавал разным высокопоставленным лицам и в которых он умолял об освобождении его сына из монастырской тюрьмы и об отдаче его ему на поруки… Увы! надежде этой не суждено было осуществиться: старик умер, так и не дождавшись освобождения сына из монастырского каземата.

Но есть основания думать, что мольбы и прошения старика Рахова, в конце концов, все-таки были услышаны; по крайней мере, — как мы уже сообщали в начале этой главы, — Василий Осипович Рахов был освобожден из Суздальской тюрьмы в августе 1902 года. Он поселился в Архангельске, в семье своих родственников. Восьмилетнее тяжелое одиночное заключение, по-видимому, не прошло для него бесследно. Люди, знавшие молодого Рахова до его ссылки и после нее, говорят, что опасения его отца за психическое состояние здоровья сына — имели полное основание. Долголетняя тюрьма наложила страшную печать на весь духовный облик несчастного узника, на всю его психику. Едва ли теперь он способен к жизни и деятельности.

Такова печальная история Рахова. Мы изложили ее здесь на основании, с одной стороны, — газетных известий, а с другой — рассказов отца Рахова и некоторых других лиц, имевших случай близко знать В. О. Рахова. Но так как подлинного дела о нем мы не имели в руках, то, быть — может, в наше сообщение невольно вкрались некоторые неточности. Поэтому, в интересах истины, в интересах выяснения этой глубоко печальной и прискорбной истории — нельзя не пожелать, чтобы архангельское епархиальное начальство нашло возможным огласить в печати обстоятельства, вызвавшие необходимость применения одной из самых тяжелых уголовных кар к человеку, деятельность которого, казалось, всецело была проникнута духом высокого христианского подвига.

Без подробного же знакомства со всеми условиями и обстоятельствами дела, вызвавшими ссылку и заточение Рахова, — невольно у каждого являются вопросы: за что же, наконец, так жестоко пострадал этот редкий альтруист, стремившийся свою жизнь и деятельность построить на евангельском идеале? За что разбита жизнь этого человека и жизнь его семьи? Не вкралось ли в это дело какой-нибудь роковой ошибки со стороны лиц, возбудивших преследование против человека, в деятельности которого уголовный суд, разбиравший его дело, не нашел состава преступления?

II

Случай второй.

В числе лиц, и сейчас томящихся за решетками Суздальской монастырской тюрьмы, между прочим, находится некто Ермолай Федосеев, заключенный туда согласно ходатайству самарского епархиального начальства. Вот уже пятый год сидит он в строгом одиночном заключении монастырского каземата. О причинах, вызвавших это заточение, находим следующее объяснение в "отчете о состоянии сектантства в Самарской епархии за 1900 год".

"По отношению к нераскаянным и зловредным еретикам и пропагаторам епархиальное начальство прибегало к крайнему средству воздействия, ходатайствуя пред Св. Синодом об изъятии их из среды православной паствы чрез заключение в Суздальский Спасо-Евфимиев монастырь. Так оно вынуждено было поступить с неким Ермолаем Федосеевым, который жил в пещере и своей лицемерной (?) праведностью привлекал к себе массы простого народа".[30]

Следует хотя на минуту остановиться на этих строчках «отчета», чтобы вникнуть в их сокровенный смысл. Прежде всего, нельзя не отметить в них той откровенности, с которой самарское епархиальное начальство заявляет о своем отношении к тем из «еретиков» и «пропагандистов», которых оно почему-нибудь признает "нераскаянными и зловредными". По отношению к таким лицам оно, очевидно, со спокойною совестью: считает себя в праве прибегать к "крайнему средству воздействия", т.-е. к изъятию их из среды православной паствы и ссылке в тюрьму Суздальского Спасо-Евфимиева монастыря. И хотя «средство» это самим епархиальным начальством признается «крайним», тем не менее, оно ни мало не стесняется этим обстоятельством и видимо считает подобное средство не только необходимым в борьбе с еретиками и пропагандистами, но и вполне целесообразным и действительным. В виду этого, а также вследствие того, что понятия об еретичестве и пропаганде, конечно, слишком условны, растяжимы и неопределенны — нельзя не пожалеть о том, что самарское епархиальное начальство не сочло нужным хотя отчасти пояснить: кого собственно считает оно «еретиками» и «пропагандистами» и как именно определяется та «зловредность» их, которая, по его убеждению, должна караться не иначе как монастырской тюрьмой?

Переходя затем к отдельному частному случаю, по поводу которого епархиальное начальство нашло нужным высказать свой принципиальный взгляд на монастырские заточения, — именно к ссылке в Суздальскую тюрьму Ермолая Федосеева — нельзя не выразить крайнего недоумения относительно мотивировки обвинения в тех преступлениях, за которые Федосеев был обречен на заточение в монастырскую тюрьму. Самарское епархиальное начальство в своем отчете старается уверить, что оно было «вынуждено» применить к Федосееву крайнюю меру, т.-е. ссылку в Суздаль, вследствие того, что он "жил в пещере и своей лицемерной праведностью привлекал к себе массы простого народа".[31]

Из этого мы в праве заключить, что в лице Федосеева мы видим даже не «еретика», не «пропагандиста», не «сектанта», а просто мистика, религиозно настроенного человека, который, по примеру святых прежнего времени, предпочитал жить в пещере и таким путем спасать свою душу. Будь Федосеев сектантом или еретиком, и особенно — зловредным" и «нераскаянным», отчет, разумеется, не преминул бы подчеркнуть это обстоятельство, поставить его на вид.

Таким образом, все «преступления» Федосеева пред церковью и государством состоят лишь в том, что он во первых, жил в пещере и, во 2-х, привлекал к себе массы народа своей лицемерной праведностью. Нужно ли говорить о том, что оба эти «преступления» ровно ничего преступного в себе не заключают и ни под одну из статей действующих у нас уголовных законов подведены быть не могут? Как глубоко ни вкоренилась у нас в России система опеки и строгой регламентации особенно по отношению нашего крестьянства, захватив область не только общественной, но и частной жизни, тем не менее, однако, и у нас жить в пещере, например, никому не возбраняется, точно так же не возбраняется и "привлекать к себе народ праведностью". В данном случае виновность Федосеева, как видно из отчета епархиального начальства, главным образом аргументировалась тем, что «праведность», благодаря которой он привлекал к себе "массы народа", была кем-то признана «лицемерной». Но так как при этом отчет не приводит ни одного доказательства в подтверждение лицемерия Федосеева и даже не указывает, кто были те судьи и эксперты, которым дано безошибочно читать в сердцах, то понятно, что подобное обвинение является совершенно голословным и отнюдь не убедительным. Но если даже и согласиться со взглядами Самарского епархиального начальства и признать, что праведность Федосеева была действительно лицемерна. то все-таки совершенно невольно является вопрос: с каких же пор лицемерие и "лицемерная праведность" становятся тяжким уголовным преступлением и притом таким, которое должно быть наказано строгим и многолетним тюремным заключением?….

Бесспорно, разумеется, что лицемерие и ханжество являются наиболее крупными, наиболее отталкивающими пороками среди других недостатков нравственной природы человека. Тип лицемера и ханжи, тип Тартюфа всегда и везде возбуждал вполне справедливое и законное чувство негодования, но нигде, никогда и никто — даже во времена святой инквизиции — не решался рекомендовать наказывать и исправлять людей этого типа тюрьмой и казематом.

Затем — отчет епархиального начальства ни одного слова не говорить о том: по чьей инициативе возбуждено было дело о Федосееве? Было ли произведено о действиях его наследование? И если было, то кем именно: местным священником миссионером, членом духовной консистории или же представителем административной или судебной власти? Привлекался ли Федосеев за свои действия к судебной ответственности, или же дело ограничилось одним решением духовных властей?

Далее, мы не знаем: была ли предоставлена Федосееву возможность оправдаться от возведенных на него обвинений? И, наконец, прежде чем приговорить Федосеева к одному из самых тяжелых наказаний и обречь его на заточение в монастырской тюрьме, были ли испробованы над ним те меры и средства воздействия, которые в подобных случаях обязательны для духовных властей?

На все эти вопросы в отчете епархиального начальства мы не находим никаких указаний, никаких разъяснений.

При таком положении дела нельзя не выразить глубокого сожаления, во-первых, о том, что самарские духовные власти нашли возможным возбудить ходатайство о заточении Федосеева в Суздальскую крепость решительно без всяких сколько-нибудь серьезных оснований для этого, а, во-вторых, и еще более о том, что подобное ходатайство встретило сочувствие в высших духовных сферах и получило удовлетворение.

Как бы то ни было, но в результате пред нами факт поистине поразительный, почти невероятный: человек, в действиях которого не было даже состава преступления, вот уже пятый год сидит в одиночном тюремном заключении, и сколько времени придется ему просидеть — еще никому неизвестно, так как мы уже видели, что в монастырские тюрьмы у нас всегда попадают люди без определения срока. Мы видели также, как часто подобное заключение продолжается целые десятки лет и даже становится пожизненным…

III

Третий пример.

В том же официальном отчете о состоянии сектантства в Самарской епархии за 1900 год, из которого мы заимствовали только что приведенные нами сведения о ссылке и заточении Федосеева, находим сообщение о другом случае заточения в Суздальскую монастырскую тюрьму. Оказывается, что в эту тюрьму и около того же самого времени был заключен крестьянин Самарской губернии Иван Чуриков, вся вина которого, судя по отчету, состояла лишь в том, что он "выдавал себя за целителя и чудотворца и тем эксплуатировал религиозное чувство простецов".

Таким образом, и на этот раз монастырскому заточению подвергается не "зловредный еретик", не «пропагандист» опасного учения и не сектант, принадлежащий к какой-либо изуверской секте, а человек, по мнению самого епархиального начальства, виновный лишь в том, что он эксплуатировал религиозное чувство простого народа. Конечно, опять — таки, нельзя не пожалеть, что самарские духовные власти не нашли нужным сколько-нибудь обосновать и подкрепить фактами обвинение, выставленное ими против Чурикова. Однако, допустим, что обвинение это вполне справедливо и что Чуриков действительно выдавал себя за чудотворца и действительно виновен в эксплуатации религиозного чувства простого народа. Но ведь в таком случае в его действиях неизбежно должны были проявляться и обман, и, быть — может, даже мошенничество, — словом, такие проступки и преступления, которые вполне точно предусмотрены нашими законами и наказываются достаточно строго.

Следовательно, при доказанности обвинения, возведенного на Чурикова самарским епархиальным начальством, он неминуемо должен был понести известное, определенное наказание от подлежащего гражданского суда, который, вне всякого сомнения, сумел бы в должной степени покарать виновного за его преступную деятельность и предохранить от нее население. Но самарские духовные власти этот прямой и законный путь нашли почему-то неудобным и предпочли расправиться с Чуриковым в административном порядке, возбудив ходатайство о заточении его в монастырскую тюрьму. Вероятно, ходатайство это было уважено, так как вскоре же Чуриков без всякого суда и даже следствия лишается свободы и запирается в одиночную тюрьму Суздальской крепости… За что? На долго ли? — никому и ничего неизвестно.

Случай с Чуриковым, а также только что приведенные нами случаи с Раховым и Федосеевым наглядно показывают, что и в наши дни весьма не трудно попасть в монастырскую тюрьму. Из того же, что сообщалось нами в предыдущих статьях, читатели, без сомнения, пришли уже к убеждению, что насколько легко у нас попасть в монастырскую тюрьму, настолько же трудно освободиться из нее. К счастью Чурикова, у него нашлись покровители из лиц, имеющих связи и влияние в известных сферах, благодаря чему ему совершенно неожиданно вскоре же удалось освободиться из Суздальской крепости.

Но такой развязкой остались весьма недовольны самарские духовные власти. Отчет епархиального начальства, сообщая, что в истекшем 1900 году Чурикову "каким-то образом удалось освободиться из заточения", видимо, относится крайне неодобрительно к такой мере, т.-е. к освобождению Чурикова "из заточения", и в доказательство того, насколько была пагубна подобная мера, приводит следующие сведения о дальнейшей жизни и деятельности Чурикова.

"Свободой своей, — говорит отчет, — Чуриков воспользовался для стяжания себе еще большего авторитета, объясняя свое освобождение не делом милости начальства, а признанием будто бы его невинности (невиновности?) и правоты его учения.[32]

Теперь он проживает в Петербурге и сотни поклонников, которые вполне обеспечили его существование и сняли для него целый роскошно обставленный дом".

Случай с Чуриковым заслуживает особенного внимания главным образом потому, что заточение его в монастырскую тюрьму, — как уверяют, — состоялось без Высочайшей санкции. Мало этого, настойчивые слухи утверждают, что относительно заточения Чурикова в Суздальский монастырь не было даже постановления Св. Синода, и что будто бы все дело ограничилось тем, что самарская духовная консистория, признавая деятельность Чурикова вредной, сделала предписание полиции об отправке его в Суздальскую тюрьму, что и было исполнено с точностью, заслуживающей лучшего применения. Вообще вследствие тайны, скрывающей обыкновенно все, что касается до монастырских заточений, как в обществе, так и в народе распространено множество разного рода слухов и толков, иногда, может быть, крайне преувеличенных и даже совершенно не соответствующих истине, которые, тем не менее, получают широкое распространение, внося тревогу и смущение в умы многих людей. В виду этого нельзя не пожелать появления официального сообщения, которое положило бы конец всем подобным, нередко совершенно фантастическим слухам, указав точные цифры и приведя имена, всех лиц, подвергшихся этой суровой каре, а также причины, вызвавший необходимость ее применения.

IV

Мы остановили внимание читателей на первых попавшихся под руку случаях заточения в монастырские тюрьмы, имевших место в самое последнее время. Но подобного рода примеров можно было бы привести здесь очень много. Хотя в нашу повседневную печать лишь в очень редких случаях проникают известия и притом — всегда краткие и отрывочные, — о ссылке и заточении в монастырь того или другого лица, тем не менее, внимательно следя за хроникой религиозной жизни России по разным источникам, можно установить целый ряд подобных случаев.

Так недавно в газетах проскользнуло известие, что летом 1901 года в Подольской губернии был следующий случай. На священника Шандровского пало подозрение, что он благоволит штунде. Сворили даже, что он будто бы оставил православие и открыто присоединился к штунде. Его вызывают в губернский город, арестуют там, и вслед затем он бесследно куда-то исчезает. Спустя некоторое время сделалось известно, что он заточен в один из монастырей.

Насколько точно это сообщение нам, к сожалению, не известно. Но если случай перехода православного священника в штунду действительно имел место, то вполне понятно, что духовные власти не могли, конечно, не обратить серьезного внимания на этот факт. Жаль только, что случай этот получил разрешение в административном порядке и что все дело- опять-таки было облечено строгой тайной.

Итак, священник Шандровский попал в монастырское заточение за отпадение от православия и переход в штунду. С точки зрения русского уголовного, а тем более церковного права, подобные действия не могут не считаться, конечно, тяжкими и значительными преступлениями. Но при этом необходимо иметь в виду, что далеко не всегда священники попадают в монастырские тюрьмы за явную, серьезную и несомненную вину. Нередки случаи, когда и теперь монастырским заточением наказываются не преступления и даже не проступки духовных лиц, а лишь взгляды и мнения их по тем или иным вопросам веры и церковного управления. Для примера укажем на священника Тамбовской губернии Гер. Ив. Цветкова, о котором мы уже упоминали в одной из своих предыдущих статей. Священник Цветков летом 1901 года "высшим духовным начальством" был осужден на заточение в Суздальскую монастырскую тюрьму, куда и был тогда же отправлен под полицейским конвоем.

По сообщению "С.-Петербургских Ведомостей" "причиною, вызвавшею применение к о. Цветкову такой суровой кары, были некоторые его взгляды, несогласные с теми, которые считаются господствующими в нашем духовенстве. Так, например, о. Цветков осуждал подчинение церкви светской власти в лице обер-прокурора Св. Синода, признавал необходимость скорейшего созыва вселенского собора для разрешения многих назревших вопросов в православной церкви и отвергал авторитет Св. Синода. В этом смысле он неоднократно подавал докладные записки обер-прокурору Св. Синода и многим высшим Иерархам русской церкви, последствием чего и было осуждение о. Цветкова на строгое содержание в монастыре "впредь до раскаяния и исправления".[33]

Вот почти уже три года о. Цветков сидит в тюремной келье Суздальской крепости, и ему придется сидеть там до тех пор, пока настоятель монастыря, а затем и высшее духовное начальство не убедятся в том, что он, наконец, исправился, т. е. раскаялся в своих заблуждениях и признал свои взгляды и убеждения ложными и превратными. Но когда это случится и случится ли когда-нибудь — никто, разумеется, сказать не может, а потому очень возможно, что о. Цветкову придется еще долгие-долгие годы томиться в строжайшем заключении, очень возможно, что он так и не дождется той минуты, когда пред ним раскроются наконец ворота Суздальской тюрьмы.

По этому поводу невольно вспоминается случай аналогичного характера из далекого прошлого. Это было ровно двести лет тому назад. В царствование Петра Первого канцелярия тайных розыскных дел отправила в Соловецкий монастырь в заточение якутского служилого человека, Андрея Сургучова, вина которого состояла в том, что он отрицал Синод и заявлял, что он до тех пор не будет ходить в церковь, "пока не будет уничтожен Синод и пока не перестанут поминать его на ектениях". За эту продерзость и вольнодумство Сургучов был арестован и подвергнут допросу, при чем, по обычаю того времени, его пытали и "жгли огнем", но так как он и с "розыска с огня стоял на своем упрямстве", то поэтому и был отправлен в Соловецкую тюрьму.

Со времени этого происшествия прошли целые два века. За это время в нашей общественной жизни многое, конечно, изменилось к лучшему: исчезли пытки, не жгут более огнем на допросах и т. д.; но за решимость высказать свое убеждение и теперь, как 200 лет тому назад, сажают в мрачный каземат монастырской тюрьмы. Как видите, прогресс, достигнутый нами за целые два столетия, едва ли может считаться особенно значительным.[34]

Кроме священника Цветкова, в Суздальской монастырской тюрьме в настоящее время сидят еще два священника: Петр Рудаков и Гавриил Александрович Синцоров, а также один монах — иеродиакон Пимен. К сожалению, нам неизвестны причины, которые привели их в тюрьму.

Затем еще недавно в той же самой тюрьме сидели: священник Нижегородской губернии Алексей Евграфович Зерчанинов, священник Петр Федорович золотники и др. Последний за переход к старообрядцам беглопоповцам просидел в Суздальской крепости около 32-х лет, а именно, с 23 декабря 1865 года по 3 апреля 1897 года. Понятно, что столь долгое одиночное заключение не могло не отразиться на нем самым печальным образом: он заболел психическим расстройством, которое с годами под влиянием тюремной обстановки росло все более и более, и когда, наконец, его выпустили из тюрьмы, по ходатайству родственников на их поруки, — то это был уже жалкий, безнадежно больной человек, не отдающий себе отчета в том, что происходить с ним и вокруг него.

V

Но как в прежние времена, так и теперь, в начале XX века, в наши дни, монастырскому заточению чаще всего подвергаются лица, известные у нас под именем «сектантов» и «еретиков». О том, как злоупотребляют у нас этими терминами, мы уже имели случай говорить в одной из своих прежних статей,[35] а потому считаем себя в праве не распространяться здесь на эту тему.

Укажем здесь хотя несколько примеров заключения в монастырские тюрьмы сектантов и еретиков в ближайшие к нам годы. Из отчета г. обер-прокурора Св. Синода за 1898 год, между прочим, узнаем о ссылке и заточении в Суздальский монастырь крестьянина Ахтырского уезда Харьковской губернии, Василия Подгорного, за распространение особой секты хлыстовского характера. Деятельность Подгорного обратила на себя внимание местных духовных властей, которые и не замедлили возбудить против него преследование.

По словам отчета, произведенным, по поручению харьковского епархиального начальства, следствием "Подгорный был изобличен в крайне предосудительных поступках: под личиною внешнего благочестия, он распространял в среде темных и легковерных людей лжеучение, подрывающее коренные основы семейной жизни, уважение к святой церкви, ее священнодействиям, таинствам и к совершителям их — православным пастырям. Вместе с тем сам он вел жизнь безнравственную, погрязая в необузданно-грубом чувственном разврате, для каковой цели собирал женщин и девиц в общежитие под предлогом богоугодных целей и, пользуясь их доверием, растлевал и насиловал их, не стесняясь никаким возрастом. В виду этого в 1892 г. Святейший Синод определил поместить Подгорного в арестантское отделение Суздальского Спасо-Евфимиева монастыря, впредь до усмотрения его раскаяния и исправления".[36]

Таким образом и в настоящем случае заточение в монастырскую тюрьму состоялось без всякого суда, на основании одного лишь следствия, "произведенного по поручению харьковского епархиального начальства". Как известно, подобного рода поручения обыкновенно возлагаются на одного из членов духовной консистории, — чаще всего местного соборного протоиерея или же на епархиального миссионера. Не касаясь вопроса о том, насколько эти лица могут считаться беспристрастными и компетентными следователями и судьями в вопросах, имеющих несомненно юридический характер,[37] нельзя не выразить удивления, что, приписав Подгорному совершение таких преступных действий, как систематическое "расклешен и насилование женщин и девиц", духовные следователи в то же время не нашли почему-то нужным привлечь его к судебной ответственности за эти преступления.

Заключенный в Суздальскую тюрьму, Подгорный пробыл в ней почти целые десять лет, при чем, как констатировали отчеты г. обер-прокурора Св. Синода, не только не обнаружил раскаяния, но, наоборот, сидя в тюрьме, — "продолжал оказывать вредное влияние" на своих многочисленных последователей путем тайной переписки с ними.

Тем не менее однако, когда в прошлом 1903 г. мне пришлось посетить Суздальский монастырь, то я нашел Подгорного уже не в тюрьме, а в монастырской келье, где он жил не в качестве арестанта или ссыльного, а как монах, принявший пострижение и зачисленный в число братии Суздальского Спасо-Евфимиева монастыря. Столь резкая метаморфоза произошла, как мне объяснили, вследствие того, что настоятель этого монастыря, архимандрит Серафим (бывший артиллерийский полковник Чичагов), сойдясь с Подгорным, лично убедился в его полной невиновности в тех преступлениях. которые были приписаны ему харьковскими духовными властями. Если это справедливо, то невольно является вопрос: за что же Василий Подгорный просидел целые десять лет в одиночном заключении монастырского каземата?…

Из других сектантов, и сейчас томящихся в Суздальской тюрьме, упомянем о четырех крестьянах Саратовской губернии, заточенных в эту тюрьму за распространение секты енохонцев. Вот уже более десяти лет сидят эти люди в строгом одиночном заключении. Двое из них не вынесли столь продолжительного заключения, и сошли с ума. Однако и это обстоятельство не вызвало улучшения в их положении, напротив, оно скорее содействовало еще большему отягощению их и без того в высшей степени печального положения. Вследствие припадков буйного помешательства, которым они иногда подвергаются, их теперь и день и ночь держать взаперти, не выпуская даже в коридор и на крохотный тюремный двор, для прогулки, — чем обыкновенно пользуются все остальные арестанты монастырской тюрьмы… Неужели, наконец, хотя сумасшествие не избавит этих несчастных от дальнейшего тюремного заключения?..

VI

Из приведенных фактов видно, что инициатива в деле заключения в монастырские тюрьмы лиц, заподозренных в отступлении от церкви или еретичестве, почти всегда принадлежит местным духовным властям. Некоторые из епархиальных начальств особенно охотно прибегают к ссылке и заточению в монастыри, ни мало, невидимому, не смущаясь экстраординарностью и жестокостью этой меры наказания.

Затем из тех же самых примеров видно, что и теперь, как в прежнее время, заключение в монастырские тюрьмы применяется всегда в административном порядке, без суда и следствия или же — как было, например, с Раховым — вопреки решению суда. Но если применение административной расправы, административного усмотрения глубоко задевает человеческое чувство в сфере общественной и политической, то что сказать о тех случаях, когда подобного рода расправа применяется в самой интимной области человеческого духа — в области религиозных верований и этических убеждений людей.[38]

В интересах самой церкви необходимо пожелать чтобы возможно скорее был положен конец "монастырским заточениям", — этой невозможной аномалии, уцелевшей от далекой эпохи инквизиционных гонений, пыток и нетерпимости. В интересах церкви необходимо от всей души пожелать, чтобы монастыри, эти "обители мира, любви и прощения", перестали, наконец, играть роль острогов и тюрем, чтобы с монахов сняты были, наконец, несвойственная их сану мрачные обязанности тюремщиков.

Осуществить такое положение тем легче и удобоисполнимее, что это не повлекло бы за собою даже каких-нибудь изменений в нашем уголовном законодательстве, так как в нем. как известно, совсем не встречается никаких правил и даже никаких указаний относительно монастырских тюрем, а также порядка заключения в них. Правда, 5-я статья "Устава о содержащихся под стражею" гласить: "лица гражданского ведомства в некоторых случаях присуждаются к заключению в монастырь. Порядок содержания их там определяется постановлениями церковными".

Но, во-первых, очевидно, что здесь говорится о заключении в монастырь по суду, а не по административному усмотрению тех или иных властей; а, во-вторых, выражение "заключение в монастыре" нельзя понимать в смысле заточения в монастырской тюрьме. Ведь ссылка и заключение в монастыри всегда существовали у нас, независимо от заточения в монастырские тюрьмы. Точно так же и теперь лица, ссылаемые или заключаемые в монастыри, помещаются в обыкновенных монастырских кельях и пользуются известной свободой, в то. время как лица, обреченные на заключение в монастырской тюрьме, подвергаются всем строгостям и лишениям тюремного режима.

В подтверждение этих соображений я мог бы привести множество примеров, когда заключение в монастырь того или другого лица не сопровождалось тюремным заточением. Укажу хотя один случай, имевший место в самое недавнее время. Случай этот касается В. Е. Мельникова, против которого возбуждено было уголовное преследование по ст. 181 ч. 2 уложения о наказан.[39]

Дело это тянулось долгое время, при чем Мельников содержался под стражей. Наконец, 27 февраля 1902 года, по докладу г. министра юстиции, состоялось Высочайшее повеление следующего содержания: "не доводя вновь дела мещанина г. Городни Василия Ефимова Мельникова, обвиняемого по ст. 181 ч. 2 уложения о наказ., до судебного разбирательства, уголовное преследование его в судебном порядке дальнейшим производством прекратить, с отменою принятой против него, по определению Киевской судебной палаты 13 апреля 1901 года меры пересечения ему способов уклоняться от суда-залога 5.000 руб. и 2) вменив ему в наказание долговременное состояние под следствием и судом и содержание под стражею по сему делу, подвергнуть, сверх того, названного Мельникова заключению на один год в один из православных монастырей, по ближайшему распоряжению духовного начальства, с подчинением его засим гласному надзору полиции на пять лет в избранном им месте жительства, кроме столиц и губерний: столичных, Черниговской, Харьковской, а также ближайших к Румынскому королевству — Бессарабской, Таврической и Херсонской".

Переданный в распоряжение духовного начальства, Мельников был заключен в Валаамский монастырь Олонецкой губернии. Здесь он прожил назначенный ему срок заключения в обыкновенной, монастырской келье, без решеток, замков и караульных. Он мог свободно ходить по всему монастырю, но не имел нрава удаляться за ограду монастыря. Сколько нам известно, в Валаамском монастыре даже совсем нет тюрьмы, хотя сюда, как в прежнее время, так и теперь, нередко ссылаются разные лица в "заключение".

Мы уже упоминали, что если обратиться к нашим законам с целью найти в них положения, относящаяся до ссылки и заточения в монастырских тюрьмах и условий содержания в них, то наши поиски в этом направлении будут совершенно напрасны. Мало этого, во всем нашем уголовном законодательстве мы вряд ли найдем хотя одно простое упоминание о монастырских тюрьмах. В XIV томе свода законов, — как известно, перечислены все места заключения, от арестных помещений до крепостей, но о монастырских тюрьмах там не упоминается ни одним словом. Между прочим в том же томе мы находим даже "положение о Шлиссельбургской тюрьме, назначенной для содержания государственных преступников", но ни о Соловецкой, ни о Суздальской, ни о других монастырских тюрьмах там нет ни одного слова.

Хотя в приведенной нами выше 5 статье "Устава содержащихся под стражей" и сказано, что порядок содержания в монастырях лиц гражданского ведомства, заключенных туда, "определяется постановлениями церковными", но, к сожалению, несмотря на все наши старания, нам до сих пор не удалось разыскать этих постановлений. Поэтому мы едва ли ошибемся, если предположим, что упомянутый «постановления» составляют своего рода административный секрет церковного ведомства и не подлежат оглашению.

Таким образом и здесь мы опять встречаемся с проявлением все той же нашей искони излюбленной административной системы, которая во что бы то ни стало стремится прикрыть свои действия глубокой, непроницаемой тайной. Выше мы уже отмечали, что подобная система не только не достигает своей цели, а наоборот, всегда способствует возникновению и распространению целой массы самых невозможных, самых невероятных слухов, толков и рассказов, оставляющих далеко позади даже самую печальную действительность. Вообще не подлежит сомнению, что тайна меньше всего может способствовать успеху той упорной борьбы, которая с давних пор ведется русским правительством и церковью с сектантством, расколом — старообрядчеством и всевозможными разномыслиями, возникающими на религиозно-этической и религиозно — социальной почве.

Ни для кого, конечно, не секрет, что до сих пор эта борьба совершенно не достигала своей цели, не имела никакого успеха и совсем не принесла сколько-нибудь желательных результатов. Главнейшею причиною этой неудачи, несомненно, следует считать именно тот путь репрессий, преследований и стеснений всякого рода, которым почти все время шла эта борьба.

В ряду этих репрессий ссылка и заключение в монастырские тюрьмы является наиболее жестокой, наиболее несправедливой и в то же время, как показывает многовековая история монастырских заточений — совершенно бесполезной мерой.