4. Два единокровных брата

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

4. Два единокровных брата

Смерть герцога Апулии положила конец экспедиции. Продолжать ее никто не помышлял — все, начиная с Сигельгаиты и Рожера, напротив, страстно желали вернуться в Италию. Вдова велела погрузить тело супруга на самую быстроходную галеру, и Рожер спешно отправился на греческий материк разыскивать норманнских вождей. Объявив им о смерти отца и получив от них признание его наследником Гвискарда, он попросил их помочь ему вернуться в Италию как можно скорее, чтобы не лишиться наследства. Все согласились, но взамен потребовали, чтобы Рожер в свою очередь помог им отплыть в Италию вслед за ним.

Для норманнской армии наступило время разброда и беспорядков. Одни воины перешли на сторону недавнего врага, продолжив карьеру наемника на службе Византийской империи, которую им не удалось победить, другие возвращались домой как могли, в смятении, которое Вильгельм Апулийский приписал исчезновению их предводителя: «Смерть одного стала причиной страха многих». Страх также был вызван неминуемым нападением врага[104], а поскольку кораблей, остававшихся у них, было не так много, чтобы вместить всех, люди были готовы на все ради спасения своих жизней: некоторые бросались в воду, намереваясь добраться до кораблей вплавь. В довершение несчастий на флот обрушился шторм, причинивший значительный ущерб[105].

Стихия не пощадила усопшего Гвискарда: корабль, перевозивший его тело, был разбит волнами; останки, упавшие в море, спасли с огромным трудом. В Отранто, куда наконец прибыли корабли, вдова Роберта, «всегда мудрая в своих решениях», справедливо опасаясь быстрого разложения тела в условиях влажного лета, велела похоронить сердце и внутренности супруга, а тело забальзамировать. «Потом она велела перевезти его в город Венозу, где были сооружены гробницы его старших сыновей. Герцога погребли подле них с большими почестями. Город Веноза озарен славой этих могил», — замечает Вильгельм Апулийский[106]. Веноза закрепила за собой назначение погребального памятника Готвилей.

Спешка Рожера и его матери легко объяснимы: наследование Гвискарда обещало быть щекотливым делом еще и потому, что Боэмунд уже находился в Италии. Жоффруа Малатерра точно охарактеризовал ситуацию, сложившуюся в связи со смертью Роберта: «После ухода врагов Греция зажила свободно и счастливо, но Апулия и Калабрия познали смуту»[107]. Действительно, поясняет он, оба единокровных брата, Рожер и Боэмунд, желали владеть герцогством и стремились привлечь к себе сторонников. Решающим в данном случае оказалось вмешательство Рожера Сицилийского: он пообещал брату поддержать Рожера Борсу, чьи способности, как он знал, были ограниченными. Благодаря ему в сентябре 1085 года вассалы Роберта Гвискарда признали его сына, Рожера Борсу, герцогом Апулии ценой соглашения, выгодного для его дяди. Действительно, племянник уступил ему в безраздельное владение все замки Калабрии, которые он удерживал вплоть до сего времени в совместной собственности с братом Робертом[108].

Боэмунд, однако, не собирался отказываться от отцовского наследства. Убедившись в намерениях своего дяди, он, покинув Салерно, укрылся у Иордана Капуанского, вечного мятежника, выступавшего против герцогов Апулии, и начал готовиться к войне со своим единокровным братом[109]. Жоффруа Малатерра составил крайне лестный портрет Рожера, сделав из него образец рыцарства: юный, но уже опытный, усердный в военных занятиях, любящий компанию рыцарей, неутомимый, великодушный, любезный, защитник церквей, опора бедняков и страждущих…[110] Восхваления, внушающие недоверие. Историки же находят в Рожере Борсе больше недостатков, чем достоинств. Ральф Евдейл считает его недостойным своего титула и рода, лишенным воинской доблести и неспособным обуздать непоседливую норманнскую знать, несмотря на поступки, отличавшиеся особой жестокостью. Как и Фердинанд Шаландон, он признает правоту хрониста только в одном: новый герцог действительно был благочестив и набожен, о чем свидетельствует множество дарений с его стороны, а также основание им многих церквей[111].

Боэмунд взял верх над единокровным братом с первых же столкновений. Но где он брал свои войска? Быть может, отец не лишил его наследства полностью, как утверждает, однако, Ромуальд Салернский?[112] Так, граф Клэрмона (Кларомонта) Гуго Кривой сразу принял его сторону. Если верить Леону-Роберу Менаже, земли Клэрмона находились в ленной зависимости Боэмунда[113]; его мать Альберада, как видно, тоже не была лишена собственных владений. Однако этого было мало, и главным козырем Боэмунда оставалась, бесспорно, воинская доблесть, привлекавшая к нему более или менее искренних сторонников, наемников или же авантюристов, жадных до добычи.

Со времени отъезда своего дяди, вернувшегося на Сицилию, чтобы отразить нападение сарацин, Боэмунд захватил Орию, Тарент и Отранто, опустошив регион и вынудив своего единокровного брата вступить с ним в переговоры. «Движимый братской любовью» (в смягченной интерпретации Жоффруа Малатерра), Рожер уступил ему три завоеванных города при условии, что Боэмунд останется его вассалом; к ним он добавил Галлиполи и владения своего кузена Жоффруа де Конверсано, то есть весь регион, расположенный между Конверсано и Бриндизи, с укреплениями Монтепилозо, Полиньяно, Монополи, Бриндизи, Лечче, Нардо, Кастеллана, Казаболи и Сисиньяно…[114] Менее чем за семь месяцев боев и сражений безземельный рыцарь Боэмунд стал равным своему единокровному брату. Теперь он мог сделать перерыв.

В марте 1086 года мир между братьями был заключен, о чем свидетельствует ряд документов, составленных с начала весны. Действительно, три сына Гвискарда заверили в Бари хартию, которой Сигельгаита, ради спасения души покойного супруга, уступала архиепископу Бари Орсону свои права над иудеями этого города. Рожер указан в хартии как «герцог», Боэмунд и Роберт — как «сыновья герцога Роберта»[115]. Спустя два месяца, 9 мая 1086 года, Рожер, «герцог милостью Божьей», уступил тому же архиепископу земли, виноградники и оливковые рощи Коччены и Беттеяни; опять же, он назван «герцогом», а Боэмунд и Роберт II — «сыновьями герцога Роберта»[116]. В том же мае, в Салерно, Рожер и Боэмунд подписали грамоту, по которой Рожер отдавал порт Виетри Петру, аббату монастыря Ла Кава[117]. В другой грамоте, составленной в этом же месяце, Рожер закреплял дар за Беренгарием, аббатом монастыря Святой Троицы в Венозе[118]. Во всех документах этого времени он подписывался как «герцог», а Боэмунд был лишь «сыном герцога Роберта».

Таким образом, единокровные братья сопровождали друг друга в течение всего мая. Далее Рожер в сопровождении юного брата Роберта II отправился на Сицилию. Вернулся он в октябре. Все это время Боэмунд оставался в Италии, наводя порядок в своих владениях[119]. Известно, что он (на сей раз один) сделал пожертвование монастырю Венозы[120]. В мае 1087 года он и Рожер подписали дарственную монастырю Ла Кава. В июне вместе с Робертом и тремя другими «друзьями» герцога он заверил новое дарение Рожера, предоставленное архиепископу Бари Орсону[121].

Однако «сердечное согласие» между братьями царило недолго. Некоторое время спустя, в конце лета 1087 года, военные действия возобновилась. Боэмунду удалось привлечь к себе новых сторонников, в частности, Михера, калабрийского сеньора Катанцаро и Рокка Фаллука; по словам Жоффруа Малатерра, этот заносчивый муж был miles elegantissimus, одинаково хорошо сражавшийся в бою обеими руками. Последний объявил себя вассалом Боэмунда, но не Рожера[122]. Союз с Михером позволил Боэмунду приобрести прочное положение в Калабрии, вскоре ставшей ареной главных военных операций.

Военные действия, однако, начались на севере — в сентябре, вблизи Беневенто, в то время, когда в Апулии произошло землетрясение. Боэмунд попытался захватить врасплох своего брата, находившегося во Франьето, но был разбит. В ходе этого сражения, если верить Ромуальду Салернскому, нашел смерть лишь один человек, но множество воинов (milites) Боэмунда попали в плен[123]. Плохое начало…

Боэмунд решил возобновить военные действия в Апулии, где его положение было более прочным. В октябре он находился в Таренте, где подтвердил дарение монастырю Святого Петра[124]. Тогда, вместе с союзником Гуго де Клэрмоном, он приступил к своей калабрийской кампании, осадив Козенцу, которая сдалась взамен на обещание Боэмунда разрушить донжон, незадолго до этого возведенный Рожером. Оказавшись в городе, Боэмунд напал на цитадель и снес её, прежде чем в ход событий успели вмешаться его единокровный брат и дядя Рожер Сицилийский, которого тот призвал на помощь. Оба Рожера при помощи Рауля де Лорителло отомстили Боэмунду, захватив и предав огню город Россано, который был на его стороне. Затем они захватили Майду, но не Боэмунда: последний, не желая попасть в окружение в Козенце, доверил город Гуго де Клэрмону и отступил к Рокка Фаллуке[125]. Два Рожера, в свою очередь, последовали за ним и осадили город. Тогда стороны начали переговоры и условились о встрече на «нейтральной земле», в Санта-Эуфимии, куда Михера действительно отправился, но без Боэмунда, который бежал и вернулся в Тарент.

О продолжении этого конфликта, закончившегося два года спустя, весной 1089 года, мы ничего не знаем: известно только, что Рожер уступил Боэмунду города Козенцу и Майду. Спустя некоторое время, в конце августа, с общего согласия Рожер и Боэмунд обменялись Козенцой и Бари. Оба соперника пообещали жителям не возводить крепостей для «присмотра» за этими двумя городами. Обмен позволил им соорудить необходимые твердыни, не нарушая обязательств[126]. Безусловно, Боэмунд оказался при этом в выигрыше, поскольку Бари был самым богатым и влиятельным городом Апулии. Приобретя этот порт, он становился хозяином всего региона и, что важно, — прибрежного, раскинувшегося между Бари и Отранто; он занял также несколько позиций в Калабрии, что подчеркивает Рауль Канский[127]. Отныне Боэмунд был более могущественным, чем Рожер, чьим вассалом он все же оставался.

Слабость Рожера также прослеживается в его относительном бездействии во время событий, потрясших Римскую церковь, чьим признанным покровителем он, герцог Апулии, по-прежнему являлся. Двадцать пятого июня 1085 года в Салерно умер Григорий VII. В Рим, откуда бежал, изгнанный населением, антипапа Климент III, отправился Иордан Калабрийский, поскольку Гвискард и Рожер находились тогда в Албании. Кардиналы избрали папой Дезидерия, аббата Монте-Кассино[128], благосклонного относившегося к норманнам, но он отказался от папской тиары и вернулся в свой монастырь. И все же 24 мая 1086 года, после многих превратностей и вмешательств, он в конце концов был избран папой «с помощью норманнов»[129], точнее, по их «дружескому понуждению». Однако эти норманны были людьми не Рожера, а Иордана Капуанского, который показал себя в этом деле настоящим лидером. Рожер появился на сцене позднее: как бы то ни было, именно он позволил Дезидерию, взявшему имя Виктор III, взойти на папский престол 9 мая 1087 года. Правда, его правление оказалось коротким и безликим: 16 сентября того же года Виктор III скончался. Конфликт с Боэмундом помешал герцогу Апулии вмешаться в избрание его преемника, которое состоялось 12 марта 1088 года: папой был назначен соперник Дезидерия на предшествующих выборах француз Эд, бывший монах клюнийского аббатства, ставший епископом Остии. Приняв имя Урбан II, новый понтифик сначала проявил себя благосклонным к Иордану Капуанскому, на тот момент его самому могущественному союзнику.

Но Урбан II знал, что в большей степени ему необходим прочный союз со многими норманнскими предводителями, а потому он искал случая восстановить мир между различными партиями. Карта его поездок позволяет догадаться об усилиях папы, направленных на примирение сторон, как о его явном — и возраставшем — интересе к Боэмунду. В августе 1090 года он находился в Капуе[130]. С 10 по 15 сентября в Мельфи он возглавил собор, на котором он проповедовал «перемирие Божье», осуждая междоусобные войны; на нем же, в присутствии Боэмунда, папа торжественно провозгласил Рожера «герцогом Апулии и Калабрии», доверив ему папскую хоругвь[131]. Боэмунд пригласил его отправиться в Бари, чтобы тот посвятил в сан нового архиепископа Илию, преемника Орсона, и присутствовал при перенесении мощей святого Николая, что и было сделано 30 сентября и 1 октября 1090 года[132]. 11 октября понтифик находился в Трани, затем отбыл в Бриндизи, где он освятил церковь[133], вероятно, по просьбе Боэмунда. Наконец он вернулся в Рим, чтобы совершить богослужение в день Рождества.

Однако, чтобы помирить соперничавших норманнов, посредничества понтифика оказалось недостаточно. В том же 1090 году, отмеченном смертью Сигельгаиты в апреле и Иордана Капуанского в ноябре, норманнские сеньоры не раз вступали в междоусобные конфликты, с которыми Рожер не способен был справиться в одиночку. Часто он был вынужден призывать на помощь своего дядю Рожера Сицилийского и даже… Боэмунда. Так, например, обстояло дело в мае 1091 года, когда Рожер столкнулся с новым восстанием города Козенцы. Тогда герцог Апулии и Боэмунд, вместе с дядей Рожером, явившимся во главе своей армии сарацинских наемников, взяли город в осаду и в июле захватили его[134].

Через несколько месяцев, в конце 1091 года, поднял восстание город Ория — на сей раз против Боэмунда, который тщетно пытался взять его в осаду: его войска были обращены в бегство, а сам он был вынужден бежать, бросив знамена и имущество[135]. «Во всех владениях норманнов царила полнейшая анархия, и Рожер был не в силах восстановить порядок; он ограничился тем, что произвел дарения монастырям, о чем свидетельствуют лишь акты», — справедливо замечает на этот счет Фердинанд Шаландон[136]. Один из этих актов позволяет определить дату бракосочетания Рожера с Аделью, дочерью Роберта Фриза, графа Фландрского, приходившейся племянницей французскому королю Филиппу I: этот брак состоялся в начале 1092 года, о чем не сообщили Жоффруа Малатерра и Ромуальд Салернский, указавшие лишь на год[137].

Все сказанное о деятельности Рожера правдиво и в отношении Боэмунда. Ему тоже не удалось совладать со своими вассалами; и он в этот период был известен дарениями в пользу Церкви — например, архиепископу Илии в Бари (октябрь) или аббатству Святой Троицы в Венозе[138].

Папа Урбан II, в очередной раз вмешавшись в дела норманнов, попытался восстановить мир. Двадцатого ноября 1092 года он находился в Англоне, в присутствии Боэмунда, затем, спустя месяц, в Таренте — вероятно, по приглашению последнего[139]. В январе 1093 года он посетил Салерно, а в марте — Труа, где возглавил собор во имя установления мира[140]. Все эти усилия оказались, однако, тщетными: смуты не прекращались.

Более того, в конце 1093 года их число порядком возросло. В Мельфи герцог Рожер серьезно заболел. Прошел слух, что он умер, и тут же повсюду стали назревать бунты вассалов. Боэмунд воспользовался ситуацией, добившись, чтобы некоторые из них признали его верховную власть, а Вильгельм де Гранмениль, который вместе с Гвискардом участвовал в «византийской эпопее» и женился на одной из его дочерей, Мабилле, захватил Россано. К тому времени жители Россано были настроены против Рожера, ибо он, действуя по указке папского престола, хотел сместить греческого епископа Россано, назначив вместо него латинского иерарха[141]. Однако Рожер выздоровел, и его дядя, Рожер Сицилийский, вновь пришел к нему на помощь, чтобы помешать Боэмунду захватить Калабрию.

Боэмунд не стал упорствовать: явившись к Рожеру в Мельфи, он вернул ему завоеванные крепости и под его началом начал усмирять бунтовщиков. Один за другим они подчинились — все, кроме Вильгельма де Гранмениля. Вместе со своим единокровным братом и дядей Боэмунд напал на него в начале 1094 года. Россано пришлось сдаться после трехнедельной осады; Вильгельм бежал вместе с женой в Константинополь, где Боэмунд встретил его спустя два года[142].

Восстание Россано послужило по меньшей мере уроком: оно указало норманнским князьям на целесообразность «политики религиозной терпимости» в отношении разношерстного населения, живущего бок о бок в их владениях. Впоследствии идеальный пример такой политики продемонстрировал Рожер II Сицилийский.

Об остальной деятельности Боэмунда в 1094 году известно немногое. В январе его катепан (наместник) Бари, некий Вильгельм, составил от его имени договор о продаже с церковью Святого Николая в Бари; в следующие месяцы он заключал с ней и другие сделки[143]. Боэмунд, как казалось, поддерживал мир со своим единокровным братом, сознавая, очевидно, что ему, несмотря на свое очевидное превосходство, никогда не удастся оттеснить его от власти — из-за неизменной поддержки, которую оказывал Рожеру Борсе его дядя Рожер Сицилийский, самый могущественный правитель региона. Урбан II не ошибся на этот счет, все больше рассчитывая на графа Сицилийского как на собственного защитника.

Однако Рожеру Борсе вновь не хватило политического чутья. Его мать Сигельгаита принадлежала, как известно, к знатному лангобардскому роду. Столкнувшись с непостоянством норманнской знати, Рожер, полагая, что сможет опереться на лангобардские семейства, доверил им охрану многих крепостей, чего старательно избегали делать его предки[144]. Но то была ошибка: город Амальфи восстал против Рожера, и ему, чтобы покончить с мятежниками, вновь пришлось искать поддержки у своего дяди Рожера Сицилийского и Боэмунда. В августе 1096 года началась осада Амальфи.

Граф Сицилийский действовал так не только из любви к племяннику или из уважения к обещанию, данному своему брату. В участии в этих военных операциях он находил для себя выгоду, поскольку взамен Рожер уступал ему все новые земли, крепости и города. В этот раз, например, он согласился помочь Рожеру при условии, что тот отдаст ему половину осажденного города. В боевых действиях принял участие и Боэмунд в качестве вассала своего единокровного брата. Ничто не позволяет узнать, надеялся ли он на вознаграждение. Однако его присутствие не было лишним, что легко доказать: внезапного ухода Боэмунда оказалось достаточно, чтобы ослабить силы коалиции; в результате осада была снята, а Амальфи сохранил независимость.

Действительно, во время осады Амальфи к Апулии подошли первые отряды крестоносцев. В ноябре 1095 года в Клермоне Урбан II бросил призыв, неоднократно повторенный в ходе большого «пропагандистского тура» по Франции, особенно к югу от Луары. Ближе к северу действовали, воспламеняя толпы, другие проповедники, в частности, Петр Пустынник[145]. Откликнулись на этот призыв и норманны из Нормандии: их было довольно много среди первых крестоносцев, которые, пройдя через Рим, прибыли в Апулию и — как делали до них паломники — погрузились на корабли, чтобы сразиться с турками в Иерусалиме. Боэмунд немедленно вник во все подробности (так, по крайней мере, сообщает анонимный хронист, который отныне будет описывать его деяния). Каким оружием пользуются эти воины? Что за эмблему они носят? Каков их боевой клич? «Несут они оружие, для войны подходящее, и на правом плече или между плечами несут на себе крест Христа. Единодушен их клич: “Бог хочет, Бог хочет, Бог хочет!”», — ответили ему воины[146]>.

Ответ пришелся ему по нраву. Тотчас же, «движимый Духом Святым», Боэмунд приказал разрезать свой дорогой плащ и пустить его на кресты… Бросив дядю и единокровного брата, оставив осаду, он, завершив поспешные приготовления, увел за собой множество рыцарей, покинувших, как и он, Апулию ради завоевания Иерусалима.

Был ли Святой Дух единственной причиной такого шага? Боэмунд, безусловно, понимал, что крестовый поход открывает перед ним новые возможности. Безземельный рыцарь, он какой-то момент мечтал о том, чтобы стать императором Константинополя. После смерти отца он решил, что сумеет одолеть единокровного брата, оттеснившего его от наследства, и занять его место, став герцогом Апулии и Калабрии и защитником папского престола, каким был Гвискард. Но вскоре Боэмунд понял, что его будущее в Италии навсегда останется скромным. Напротив, на Востоке, в Византийской империи, он мог надеяться на большее. Там все мечты и устремления были позволены этому отважному сорокалетнему человеку, светловолосому гиганту с голубыми глазами, чей удивительный, единственный имеющийся портрет восстановила по памяти Анна Комнина:

«О Боэмунде можно сказать в двух словах: не было подобного Боэмунду варвара или эллина во всей ромейской земле — вид его вызывал восхищение, а слухи о нем — ужас. […] Он был такого большого роста, что почти на локоть возвышался над самыми высокими людьми, живот у него был подтянут, бока и плечи широкие, грудь обширная, руки сильные. Его тело не было тощим, но и не имело лишней плоти, а обладало совершенными пропорциями и, можно сказать, было изваяно по канону Поликлета. У него были могучие руки, твердая походка, крепкие шея и спина. […] Волосы у него были светлые и не ниспадали, как у других варваров, на спину — его голова не поросла буйно волосами, а была острижена до ушей. Была его борода рыжей или другого цвета, я сказать не могу, ибо бритва прошлась по подбородку Боэмунда лучше любой извести. […] Его голубые глаза выражали волю и достоинство. […] В этом муже было что-то приятное, но оно перебивалось общим впечатлением чего-то страшного. Весь облик Боэмунда был суров и звероподобен — таким он казался благодаря своей величине и взору, и, думается мне, его смех был для других рычанием зверя. Таковы были душа и тело Боэмунда: гнев и любовь поднимались в его сердце, и обе страсти влекли его к битве. У него был изворотливый и коварный ум, прибегающий ко всевозможным уловкам. Речь Боэмунда была точной, а ответы он давал совершенно неоспоримые. Обладая такими качествами, этот человек лишь одному императору уступал по своей судьбе, красноречию и другим дарам природы»[147].

Такому человеку могла быть уготована лишь возвышенная судьба.

Его вновь манил к себе Восток.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.