Там, на реках Петербурга

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Там, на реках Петербурга

В Петербурге еще нет северной синевы, яркой, незабываемой синевы настоящего Севера, синевы арктических широт. Арктика далеко, но и юг тоже далеко. В Петербурге, «в стране снегов, в стране финнов», преобладает «серенький мутный колорит». По словам Гоголя, обитатели города принуждены коротать свой век «среди кучи» домов, «диких северных ночей», в мире «низкой бесцветности». Добрая знакомая Гоголя, воспитанная под синим небом Малороссии Александра Смирнова-Россет, жаловалась Жуковскому на «серый, мрачный Петербург»[1152].

Природное освещение в первой половине XIX века дополнялось освещением искусственным. Но оно мало напоминало знакомое нам сияние огней большого города. До середины 1830-х уличные фонари наполнялись конопляным маслом, позднее – газом. Светили они так же тускло, как чухонское солнце: «свет неприятным своим тусклым сиянием глядел в окна»[1153].

Освещение навевает самые черные мысли и рождает тягостные предчувствия. Гоголь изобразил Петербург городом-призраком, где всё – обман, где ничему нельзя верить: «легкая улыбка сверкнула на губах ее. Он весь задрожал и не верил своим глазам. Нет, это фонарь обманчивым светом своим выразил на лице ее подобие улыбки». И прекрасная девушка окажется или проституткой, или недоступной замужней дамой, а флирт приведет не к развлечению – к позору, романтическая влюбленность окончится не счастливой взаимной любовью, но смертью без покаяния.

Здесь даже нечистая сила отличается от малороссийской. Даже вий, ведьмы, чудовища, разорвавшие Хому Брута, и колдун из «Страшной мести» все-таки не рождают в душе такого ужаса, как демон Невского проспекта, что «зажигает лампы для того только, чтобы показать всё не в настоящем виде»[1154].

Об этом же писал великий польский поэт, современник Гоголя.

Рим создан человеческой рукою,

Венеция богами создана;

Но каждый согласился бы со мною,

Что Петербург построил сатана.

(Перевод В. Левика)[1155]

Лев Гумилев, кое-что понимавший в демонологии, разделил нечисть на две категории. Обычная нечисть – домовые, лешие, русалки, упыри, албасты. Все эти существа страшны и опасны для человека, но они такая же часть окружающего мира, как вирусы и бактерии. Невидимы и вредоносны, но не инфернальны, прямо не связаны с абсолютным злом, мировым злом, которое воплощается в бесах из гумилевских сказочных поэм «Посещение Асмодея» и «Волшебные папиросы». Малороссийские черти и ведьмы у Гоголя соотносятся с обычной нечистью. Но демон Невского проспекта и сам инфернальный Петербург – потусторонняя сила совсем другого рода. Демона Невского проспекта не оседлает кузнец Вакула. От его чар не спасет петушиный крик.

Петербург погубит и Тараса Шевченко. О Петербурге написана страшная поэма «Сон», которая вызвала гнев самого государя (что не удивительно, поэма в самом деле просто оскорбительна). Из-за нее поэта и художника отправят солдатом в Оренбургский край, запретив писать и рисовать. И там, в забытой Богом Орской крепости, потом на берегах «поганого» Аральского моря, а затем на бесплодном Мангышлаке, он будет уже мечтать о Петербурге. Из прикаспийских пустынь не только Малороссия, а и Петербург с его «милой Академией» художеств представлялись утерянным раем. Но, вернувшись в столицу и прожив там лишь два года, Шевченко пожалуется двоюродному брату Варфоломею: «В Петербурге я не усижу, он меня задушит. Тоска такая, что храни от нее Господь всякого крещеного и некрещеного человека»[1156].

Шевченко умрет на сорок седьмом году жизни. Это вполне обычный срок для украинского литератора в Петербурге. Почти столько же прожил Василий Трофимович Нарежный, первый русский романист, автор «Российского Жильблаза, или Похождений князя Гаврилы Симоновича Чистякова», «Марии», «Бурсака» и еще многих сочинений. Он тоже был малороссиянином, уроженцем Миргородского уезда Полтавской губернии. В столице вел скромную жизнь мелкого чиновника, писал в свободное от службы время и оставил большое творческое наследие. В Петербурге в тридцать шесть лет умер и Евгений Гребенка, Орест Сомов доживет только до сорока лет. Иван Сошенко и Степан Руданский покинут Петербург тяжело больными людьми.

Конечно же, не демон Невского проспекта, разлив по фонарям конопляное масло, губил сумрачными северными вечерами малороссийских писателей. Прежде всего не только украинцам, но и всем южанам вредил непривычный климат, одновременно холодный и сырой. Жизнь небогатого человека в столице отнимала много сил. Высокие цены, дурное жилье, необходимость много трудиться только ради хоть сколько-нибудь сносной жизни. Шевченко хотя бы в последние годы жизни мог не заботиться о тарелке борща или галушек: «Лучше ничего не делай, так себе сиди да читай, а мы тебя хлебом прокормим, лишь бы был здоров»[1157], – писал ему Пантелеймон Кулиш. В общем, поэту украинцы в самом деле помогали.

Скажем, Орест Сомов за тридцать лет до Шевченко о такой жизни и мечтать не мог. Он был родом с Харьковщины, окончил Харьковский университет и печатался в «Украинском вестнике», но уехал в Петербург, где служил в знаменитой Русско-американской компании[1158]. Его непосредственным начальником был Кондратий Рылеев. После восстания декабристов знакомство с Рылеевым стало поводом для ареста Сомова. Связь с заговорщиками не удалось доказать, но место столоначальника в Русско-американской компании Сомов потерял и вынужден был жить только литературным трудом, который тогда кормил плохо. Удел поэта, по словам Сомова, небогатый: «…и оттого-то мы встречаем питомцев Фебовых в изношенных и забрызганных чернилами платьях, а ищем – на чердаках»[1159].

Поэт, прозаик, литературный критик, редактор, действительный член «Вольного общества любителей российской словесности», он был человеком удивительно трудолюбивым. Сотрудничал с «Северной пчелой», потом перешел в «Литературную газету», редактировал ее вместе с Дельвигом. Николай Иванович Греч, журналист, писатель, филолог, издатель «Сына отечества» и «Северной пчелы», считал Сомова «бесспорно из лучших» (если не лучшим) переводчиков с итальянского и французского[1160]. Но литературная поденщина, необходимость много писать ради заработка «потемнили его воображение, иссушили телесные силы, расстроили здоровье и в цвете лет низвели в могилу». Этим словам Греча находим подтверждение и в письмах Сомова.

Из письма Ореста Сомова к Ф. Н. Глинке от 29 октября 1829 года: «Я всё еще болен, но это мне в привычку. Мето?ду лечения, о которой Вы мне пишете, я давно уже принял, кроме двух медикаментов: хождения и свежего воздуха; первого не могу употреблять за недосугом, а второму и рад был, да негде взять в нынешнюю мокрую, сырую, грязную петербургскую осень»[1161].

Из этого города, как будто отравленного миазмами финских болот, надо бежать. Бежать хотя бы в собственные воспоминания о Малороссии, о стране, «Де гопцюют все дiвки, // Де гуляють парубки!». Там упоителен и роскошен день, там даже огород козака разворачивается «как богатая турецкая шаль»[1162].

Украинские литераторы, приехав в Петербург делать карьеру, со временем или возвращались на родину, или уезжали в другие, обычно – теплые края. Кулиш вернется в Малороссию, Руданский отправится еще дальше на юг – в Ялту, Гоголь и вовсе в Италию.

Петербургская проза у Гоголя появляется только после малороссийской. В гоголевских «Вечерах на хуторе» Петербург возникает как город еще не страшный, но уже сказочный, нереальный. Там царица ест только мед и сало, простому козаку может подарить черевички или насыпать полную шапку ассигнациями. А в «Кобзаре» и этого нет. К. И. Чуковский удивлялся, почему же у Шевченко не нашлось для Петербурга «ни образов, ни ритмов, ни лирики»[1163].

Чего только нет в «Кобзаре»: и москали, и ляхи, и народные герои (Тарас Трясило), и обманутые девицы, и поющий соловейко, и украинские поэты (Иван Котляревский). Но ни Васильевского острова, ни Академии художеств, ни Летнего сада там не найти.

Петербург появится у Шевченко позднее – в поэме «Сон» и, возможно, в переводах псалмов Давидовых. В 136-м псалме. Псалме, известном и людям, толком не читавшим Библии. «Там, на реках Вавилонских», «Там, у рек Вавилонских», или, что точнее, «При водах Вавилонских». У Шевченко – «На рiках круг Вавилона».

Псалом был написан несколько веков спустя после смерти царя Давида. Он относится ко времени Вавилонского пленения, то есть к VI веку до нашей эры. Сюжет его таков: евреи у вод Вавилона (на берегах Евфрата и многочисленных каналов) тоскуют по родине, повесив на ветви ив свои лиры. Вавилоняне («те, кто в плен нас увел», «сыны Эдома») предлагают им спеть песни Сиона, но евреи отказываются: «Как петь нам песнь Господу на чужой земле?» Они клянутся, что не позабудут Иерусалим, призывают Господа отомстить сынам Эдома за гибель Иерусалима:

Вавилон, ты страна грабежа!

Благословен,

кто поступит с тобой,

как ты – с нами!

Благословен, кто размозжит

твоих детей о камень![1164]

Блаженный Августин писал, что «в Ветхом Завете сокрыт Новый, а в Новом – раскрывается Ветхий»[1165]. Но этот псалом написан за шесть веков до христианства. В его строках отражена историческая реальность совершенно другой эпохи, стоит вчитаться в этот страшный текст, полный превосходной ветхозаветной поэзии, национальной гордости и бешеной ненависти к врагам. Это древнееврейская «Священная война».

А вот ее украинский перевод.

І Господь наш вас пом’яне,

Едомськії діти,

Як кричали ви: «Руйнуйте,

Руйнуйте, паліте

Сіон святий!» Вавилоня

Дщере окаянна!

Блаженний той, хто заплатить

За твої кайдани!

Блажен! блажен! Тебе, злая,

В радості застане

І розіб’є дітей твоїх

О холодний камень[1166].

И господь наш вас помянет,

Едомские дети,

Как кричали вы: «Громите!

Жгите! В прах развейте!

Сион святой!» Вавилона

Смрадная блудница!

Тот блажен, кто заплатит

За твою темницу!

Блажен, блажен! Тебя, злую,

В радости застанет

И ударит детей твоих

О холодный камень!

(Перевод Л. Вышеславского)[1167]

Шевченко перевел на украинский всего десять псалмов. Перевел, разумеется, с церковнославянского – восточных языков он не знал. Христианскую трактовку псалмов Тарас Григорьевич вряд ли усвоил. Научил его читать Псалтырь дьячок Богорский, человек еще молодой, не так давно бросивший семинарию (доучился только до среднего класса риторики). Учеников он порол нещадно, а в свободное время пил горилку. Вряд ли у него были время и возможность рассказать ученикам о сложном, аллегорическом толковании псалмов, принятом в христианской традиции. Ученики должны были только читать и учить их наизусть. Шевченко оставался один на один с церковнославянским переводом, сохранившим лишь часть поэтической силы оригинала.

Шевченко переводил псалмы осенью 1845-го, это был расцвет его гения. Украинский перевод оказался длиннее церковнославянского и содержал строки, не имевшие аналогов ни в церковнославянском переводе, ни, как я могу судить, в древнееврейском оригинале. Эдомляне у Шевченко не только пытаются заставить своих «невольников» спеть «пiсню вашу», но предлагают: «Або нашу заспiвайте». Намек на русских (москалей), что заставляют малороссиян переходить на «московскую мову» и принимать свои обычаи, совершенно очевиден.

Якої ж ми заспіваєм?..

На чужому полі

Не співають веселої

В далекій неволі[1168].

Какую же будем петь мы?

Здесь, на чужом поле,

Не поется веселая

В далекой неволе.

(Перевод Л. Вышеславского)[1169]

Противопоставление космополитичного Вавилона «национальному» Иерусалиму – прозрачный намек. Киев еще в XVII веке называли «вторым Иерусалимом» как в Малороссии, так и в Москве. К слову, еще Ярослав Мудрый в начале XI века построил в Киеве Золотые ворота и храм Премудрости Божией – Софийским собор. Образцами были златые врата и храм Софии в Константинополе, но ведь Константинополь просто копировал Иерусалим с его вратами и храмом царя Соломона.

Шевченко мог обойтись и без такой цепи ассоциаций. Его друзья называли Петербург «северным Вавилоном». Вавилон в 136-м псалме – обитель зла, столица враждебного государства. Но ведь и в поэме Шевченко «Сон» Петербург – это город не страшный, как у Гоголя. Это именно вражеский город.

Русский читатель будет удивлен и возмущен. В самом деле, украинцы «на чужой земле» пели во весь голос. Носили не кайданы (кандалы), а модные сюртуки, шляпы от Циммермана и швейцарские часы. Сам Шевченко одно время был франтом, любил одеваться по моде. Его друг, художник Сошенко, даже удивлялся: куда тебе, Тарас, всё это: «Шуба енотовая, цепочки <…> шали да часы, да извозчики лихачи…»[1170] Но ведь и Николай Васильевич Гоголь, по словам С. Т. Аксакова, одевался с претензией на щегольство[1171]. Что говорить про высокопоставленных малороссиян, сенаторов и тайных советников – Стороженко, Квитку, Кочубея? А жизнь крепостных малороссийских крестьян – говорящей собственности не только русских и польских, но и украинских панов – была не хуже и не лучше жизни таких же крестьян-великоруссов.

Но чувства сильнее разума, а историческая вина России и русских помнилась больше их исторических заслуг. Поэтому и появился в стихах великого поэта образ имперской столицы, поработившей Украину, построенной на козацких костях.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.