Приложение II

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Приложение II

1. Письмо Рутенберга Савинкову от 19/II 1908

Печатается по копии (RA)

Дорогой Борис,

Я писал тебе официально как представителю ЦК, не считаясь с тем, состоишь ли ты его членом или нет. Т<аж к<аж фактически это безразлично.

Ты меня поправил. Подчеркиваешь, что эта переписка личная. За ЦК говорить не можешь. И посредничество на себя не берешь.

Жаль. Очень жаль, что в который уже раз ты дипломатически стараешься отойти в сторону, предоставляешь другим расхлебывать дело, в котором ты обязан дважды.

Во 1-х), к<аж фактический участник, хотя бы в 1-ой стадии его. Во 2-х) к<аж человек, товарища которого (ибо в свое время ты был мне товарищ, а не «старый приятель») другие твои товарищи подвергли глубокому оскорблению, поношению, которое было предвыдано, по поводу которого и они, и ты, ты это знаешь, брали на себя определенные обязательства по отношению ко мне. Обязательства, которые ни они, ни ты не исполнили.

Раз ты лично, а не официально обращаешься ко мне, я к твоим услугам. Но тогда мне придется тебе лично сказать много неприятного. Условимся, что в наших отношениях по данному делу исключаются два момента: 1-ое) с моей стороны, никаких к тебе упреков нет, 2-ое) с твоей стороны, никакой обиды, что бы я ни сказал. Ибо ты знаешь наверное, что оскорбить тебя я не могу.

Ты пишешь: «…ты обязан из уважения к себе прибавить: приговор Р<анковского> и Г<апона> вместе. Ты не можешь отрицать, что приговора одному Г<апону> не было. А читатель может подумать, что именно так и было». Слова «не было» подчеркнул ты.

У меня ведь письмо Виктора <Чернова>, где, между прочим, сказано: «…Я тогда же утверждал, что хотя репутация известного лица сильно подорвана, но все-таки еще есть широкие силы, которые в него верят, что раз приобретенную им славу не так легко вычеркнуть из жизни, что в преступлениях, им совершенных, у нас не может быть для всех бесспорных и очевидных улик – настолько очевидных, насколько очевидны они для нас, а потому всегда останется для широких слоев рабочих нечто неразъясненное, нечто такое, на чем может играть праводейственная демагогия. Я говорил, что легко может создаться легенда о друге рабочих, убитом революционерами, частью из зависти, частью из боязни его влияния, пользуясь которым он ведет их по другому пути. Здесь нужно нечто более веское – надо застать en flagrant delit…» Из этой выписки ты видишь, что не предполагалось, как ты теперь себе представляешь, воспользоваться Гапоном, чтоб убить Рачковского, а наоборот, Рачковский должен был служить «не для нас», а «для широких слоев» доказательством преступности Гапона, его «flagrant delit». И никто не говорил, что ЦК, мол, хочет воспользоваться такой крупной исторической величиной, к<аж Гапон, независимо от его виновности, как козой – приманкой для убийства полицейского Рачковского. По тем или другим причинам можно стараться, к<аж это делает Виктор, доказывать, что мне была поручена «вторая комбинация, а не первая», но нельзя спорить о том, что Гапону был вынесен приговор. Ведь ты прекрасно знаешь, что это так.

Ты также знаешь, что финны были ангажированы И<ваном> Н<иколаеви>чем <Азефом> для одного Г<апона> на случай, если не удастся Р<ачковского> и Г<апона> вместе. Были распределены роли, и ты знаешь, кому какие. А если забыл, спроси у Б<иннов>.

Ты прекрасно помнишь, когда ты, И<ван> Н<иколаевич> и я в комнате у Ст<?> говорили о своих отношениях к БО, я категорически заявил, что если бы БОр<ганизации> предоставился случай убить Р<ачковского> и мне бы это предложили, я отказался бы. Я неоднократно подчеркивал, что для меня важен Г<апон>. И беру на себя Р<ачковского> только потому, что партия находит, что так нужно для Г<апона>. Откуда же у тебя взялось утверждение, что приговора Г<апона> «не было»? Ведь не я, а Виктор тебя опровергает.

Ты, конечно, знаешь также, что я говорил, что сомневаюсь, чтоб смог сыграть предложенную вами мне роль, что опасаюсь этой ролью только замарать себя, так к<аж Р<ачковский> не настолько наивен, чтоб на основании одной рекомендации Г<апона> подпустить к себе меня, которого считает членом БО. И на первое ты с Виктором мне ответили игрой в лицах. А на второе – само собой разумеющимся, но тогда подтвержденным обязательством лично и «всем авторитетом партии» не допустить каких бы то ни было недоразумений по отношению ко мне. Ты не можешь отрицать, что это было так.

Между прочим, ты, конечно, помнишь, что когда я подчеркивал личное мое отношение к данному делу, именно ты настаивал, что в случае, если мне придется выступить на суде, я обязуюсь заявить, что ЦК ПСР постановил, а БО мне поручила смыть кровью Г<апона> и Р<ачковского> грязь, которой они покрыли 9-е января». От какой бы то ни было личной постановки вопроса я должен был отказаться.

В письме своем Виктор пишет: «По приезде в П<етербург> я немедленно сообщил трем (или четырем) членам ЦК, бывшим там, о том, что мы от имени последнего дали согласие на вторую комбинацию. Но даже и эта вторая комбинация среди них встретила довольно сильную оппозицию. Но с нею в конце концов примирились».

Если ЦК не хотел этого дела, он имел ведь возможность вернуть меня, остановить. А если он «в конце концов примирился», то взял, следовательно, на себя ответственность за все последствия. И за успех, и за неудачу, и за Озерки. ЦК мог бы от меня отказаться, если бы я вместо Гапона от имени партии вздернул бы какого-нибудь кадета за неустойчивые политические убеждения. Но придраться к тому, что я ступил правой ногой, а не левой, зная, что левой ступить не мог, зная, что доказательства виновности Г<апона> я достал, и замолчать, а когда заговорили «маски», отказаться от меня, ведь это – предательство. Предательство со стороны ЦК к<аж коллегии, предательство со стороны отдельных лиц и с твоей в частности.

Это то, отчего я так обалдел с первого момента, с того вечера, когда Опанас[4] привез мне постановление ЦК.

Одно время в течение моих скитаний я себя чувствовал очень скверно. Часто останавливался на Гапоне и спрашивал себя: не ошибся ли? Каждый раз я приходил к одному же ответу: нет, не ошибся. Гапон предал не меня, не тебя, третьего, десятого. А то, что предавать немыслимо. Гибель его была необходима и неизбежна. Резкими чертами вызывался в мозгу этот образ. И рядом с ним во весь рост подымался другой вопрос: а Павел Ив<анович> <Савинков>? а Ив<ан> Ник<олаевич>? а другие? Разве они не предали того же? В других формах, других размерах, но того же? Где грань, где мерка для большего и меньшего предательства? Когда Гапон был только начавшим свою карьеру в охранном отделении тюремным священником. А Пав<ел> Ив<анович> всего себя посвятил красоте и правде? И с неумолимой логикой я подводил к тому, что раз повесил Г<апона>, то на такой же вешалке должен повисеть и Пав<ел> Ив<анович>, Ив<ан> Ник<олаевич>. И перед глазами стояли та же комната с печкой в углу, та же вешалка и на ней два тела, толстое и тонкое, с равно потемневшими лицами, с равно вытянутыми шеями, равно сломанными торсами и подтянутыми ногами. А рядом такой же контур гапоновской жены. И волосы подымались дыбом. И душу жгло от еле переносимого удовлетворения от правильности и нужности стоявшей перед глазами картины. И кто знает, чем бы окончилось это больное время, если бы я имел возможность двигаться, если бы оставил это.

Ты знаешь, Борис, как я к тебе отношусь. Знаешь, как ты мне дорог. Вдумайся в этот ужас. Ужас не от того, что ты, может быть, несвоевременно погиб бы. Умерли многие, умрут все. Ужас в том, что ты мог повиснуть на такой же вешалке, к<аж Гапон. Ты-то знаешь, как мало для этого надо. Ужас в том, что я мог думать об этом, хотя бы в бреду. Вдумайся в это.

Когда я приехал (– <sic> марта к Ив<ану> Ник<олаевичу> советоваться, он уже знал об отношении к делу ЦК<омите>та. Но мне ничего об этом не сказал. Я ручаюсь своим словом, что он между прочим тогда сказал: «Надо подумать, не оставить ли Р<ачковского> и не покончить ли <с> одним Г<апоном>». У него не ладились дела в П<етербурге>, и он нашел возможным почему-то в самой грубой форме сорвать на мне злобу. Я не подозревал, конечно, в чем дело. Ведь если он боялся слежки за мной, то мог не подпускать меня к себе. С точки зрения безупречной дисциплины, я должен был, конечно, с руками по швам, молча выслушать гневавшееся начальство и продолжать «советоваться». Но на этот раз у меня не хватило добродетели смирения. И я уехал, оставив ему ту записку, которую ты ждал и о которой сказал мне позже: «Ну и записка». Но до «записки» мы с ним ведь говорили. Должен он был мне сказать о выяснившемся отношении ЦК<омите>та, а не «надо подумать» и т. д.

Ты, вероятно, знаешь и эту подробность. Г<апон> был повешен во вторник вечером. А в воскресенье или в субботу И<ван> Н<иколаевич> приезжал в Москву, видал финскую бороду (не помню имени), который определенно сообщил ему то, что должно было произойти через день.

Ив<ан> Ник<олаевич> имел возможность говорить со мной по телефону и остановить меня. Он знал, где я жил тогда. Тут уж не было сомнения, что речь шла об одном Г<апоне>. В категорически отрицательном отношении к этой «первой комбинации» ЦК<омите>та тоже не было для него сомнения. Так свидетельствует об этом Виктор. Но он ничего не сделал и не остановил меня.

А теперь напомню тебе еще тот вечер (5–7 апреля, когда ты вернулся из Москвы), когда ты взялся редактировать заявление о деле для печати и отказался от этого, убедившись в неразрешимости поставленной тебе ЦК<омите>том задачи: выгородить его из дела. Ты, конечно, помнишь, как в тот же вечер в комнате у М<арка> <Натансона> ты заявил, что, по-твоему, партия должна взять это дело на себя, так к<аж фактически ангажирована в нем. И так как рано или поздно она вынуждена будет это сделать, то лучше сейчас, чем позже. В ответ на что М<арк> ударил кулаком по столу и заявил, что, покуда жив, не согласится на это.

Дело М<арка> было поставить на своем мнении, которое он высказал, очевидно, и раньше, судя по словам Вик<тора>. Но ты-то, конечно, помнишь все это и знаешь очень хорошо. И не скажешь, что твои слова искажены. Как же было написано то, что ты мне написал?

Так вот, если ты вдумаешься в суть дела, во все то, что я тебе напомнил, <(>я ведь многого не привел <)>, ты убедишься, что две главные причины лежат в основе той грязи, в которую вы окунули меня и самих себя.

1) Оппозиция (по-моему, здоровая) ЦК как партийной высшей коллегии самоуправству отдельных своих членов. Это доказывается документально письмом Вик<тора> и многим другим, тебе подробнее и лучше известным, чем мне.

2) Я оскорбил генерала. Ты прекрасно знаешь, что захоти И<ван> Н<иколаевич>, он сумел бы настоять, чтоб все было тогда же ликвидировано. Утверждаю, что сознательно или бессознательно, по-моему, сознательно, он воспользовался создавшимся положением, во всяком случае сознательно не препятствовал ему развиваться в данном направлении, чтобы компенсировать мою «записку»?!

Теперь ты предлагаешь мне написать «всю правду». Зачем же бросать так зря такие слова? Ведь ты прекрасно знаешь, что я этого сделать не могу. Не могу плевать в своего собственного духа святого. Ты знаешь, что для меня революция конкретизировалась в партии, ЦК представляет партию. Моей «правдой» авторитет ЦК может быть только унижен, следовательно, унижен и авторитет партии, следовательно, нанесен вред революции. Не мне же доставлять Рачковскому, Трусевичу, Суворину, Столыпину такой благодарный материал. В этом смысле я безоружен. И, отмалчиваясь, вы пользовались моей безоружностью. Вплоть до того, что позволили себе через 8 месяцев после того, как мое имя вытрепали во всех помойных ямах, выдать мне аттестат в «моральной и политической честности». И тебе, Борис, не стыдно?

По тем или другим соображениям, вы можете свалить это дело на меня к<аж на частное лицо. Ты это знаешь. Если бы не было сношений с Рачковским, тех, что вы мне поручили. Тех, которые как частное лицо я объяснить ничем не могу. Ясно, конечно, что, соглашаясь взять на себя одного дело, я иду против правды. Ибо на самом деле, если б считал возможным частным образом, лично, на свой страх рассчитаться с ним, я мог это сделать в Москве. Но сдержался и явился к вам. И заявил вам: слушайте и судите. И вы выслушали и осудили. Ведь ты знаешь, что это так. Ты согласишься, что когда писал мне: «…в словах твоих нет искажений. Я, по крайней мере, не нашел. Есть в многочисленных умолчаниях», – ты нанес оскорбление не по адресу. Не касаюсь «искажений», которых «ты по крайней мере не нашел» – единственная для меня доступная форма ликвидации дела. Гапониада в той части, в которой я к ней оказался причастным, состоит из двух переплетшихся <sic> между собой дел: предательства Г<апона> и отношения мои с ЦК.

Хочу и обязан ликвидировать первое. Но считаю невозможным опубликовать «всю правду» второго. Если ЦК найдет нужным, пусть это сделает сам. Но если он, ЦК, а не «маска», затронет мою честь, я буду ее защищать. Даже «всей правдой», если придется. Из сделанных тобой замечаний будет отмечено в рукописи, что я не член БО, будет внесено отмеченное выше разделение переплетшихся между собой дел. Чтоб по возможности не допытываться того, что не относится к делу самого Г<апона>, постараюсь внимательно просмотреть еще раз рукопись и устранить по возможности все двусмысленности. Хорошо бы, если бы и ты ее еще раз внимательно прочел и отметил все такие места. Я тебя прошу написать, нет ли с моей стороны пристрастного отношения к нему в первой части. У меня очень мало времени и возможности заняться этим с ответственной серьезностью.

Сообщи, пожалуйста, ЦК от моего имени, что дело сдается в печать. Это не посредничество. Мне не через кого другого снестись с ним.

Ты пишешь, что задержал рукопись, п<отому> ч<то> «читали». Не знаю, кому ты давал ее читать. Очевидно, ты им и свои пояснения давал. Ты поступишь правильно, если ознакомишь их и с моими.

Для меня было бы очень важно знать мнение Григория Андреевича <Гершуни> по этому делу. И я буду тебе очень благодарен, если пришлешь. Если это возможно.

Не знаю, кто мне кланяется. И я им кланяюсь. Всем. Душевно. А тебя <sic>. И я тебя обнимаю. Ласкаю дорогую мне твою голову и целую.

Петр

19/И 1908

P.S. Рукопись задержу до твоего ответа.

2. Письмо Рутенберга в ЦК от 25/III1908

Печатается по копии (RA)

Дорогой Егор Егорович.

Передайте, пожалуйста, центральному комитету <:>

1) Если ЦК находит нужным, чтоб опубликование дела Г<апона> произошло при его контроле, и считает возможным, чтоб были опубликованы и мои сношения с ЦК по данному делу, он не откажет:

a) Назначить лицо, которое было бы вправе вместе со мной окончательно редактировать рукопись.

b) Указать тех лиц, которые были бы вправе разобрать и редактировать спорные между мной и представителем ЦК вопросы.

2) Вопрос о несвоевременности опубликования дела Г<апона> считаю себя вправе снять с обсуждения.

3) На переданный мне протест Р<акити>на против опубликования дела я ответил ему:

а) Если бы русское правительство знало роли и имена остальных участников, оно их арестовало бы или потребовало выдачи, как требовало моей.

Опубликование мной дела в их положении ничего не меняет.

Ь) Уверен, что ЦК до опубликования примет меры, чтоб находящиеся в России лица оказались в безопасности.

4) Материальные и моральные условия, в которых нахожусь, заставляют меня категорически просить ЦК, чтоб ликвидация дела, т. е. совместное обсуждение окончательной редакции рукописи, началась не позже середины следующей недели. Уверен, что ЦК не упустит из виду этот пункт и уделит ему все нужное внимание.

Сердечный привет всем товарищам. Низко кланяюсь праху Григория Андреевича <Гершуни>.

Петр

P.S. Мне пишут, что в годовщину смерти Г<апона> рабочие на могиле его служили панихиду, после которой оставшиеся около 100 человек поклялись отомстить Р<утенбер>гу за смерть «праведника». Даже сознательные рабочие убеждены, что Г<апон> убит по приказанию правительства.

Считаю нужным сообщить об этом ЦК<омите>ту. Не потому, что боюсь быть убитым, а п<отому> ч<то> мне кажется неудобным, чтоб ЦКПСР оказался причиной того, что в сознании широких рабочих масс Г<апон> представлялся праведником и мучеником революции.

Самому ЦК виднее, конечно.

25 марта 1908

3. Письмо Ракитина Рутенбергу

Печатается по оригиналу (.RA)

<Рукой Рутенберга:> Получено

7/IV <1>908 П. Р<утенберг>

Дорогой М<артын> И<ванович>

Я был рад увидеть в вашем письме, что вы по-прежнему хорошо относитесь ко мне – это меня тронуло: я всегда думал о вас с теплым чувством на душе, и когда узнавал случайно какие-нибудь обрывки сведений о вас – мне казалось, что многое из связанных с вами воспоминаний как будто опять пробуждается и проходит перед моими глазами.

Ваши приезды к нам на дачу, споры с Макс<имом> и т. д. Теперь это все так далеко и безвозвратно. Но из вашего ответа на мою просьбу я вижу, что она была вам передана не совсем точно. Во-первых, вы наиболее обстоятельно отвечаете мне на такой пункт, которого совершенно не было в моем письме: по вопросу о личной безопасности и т. д. Я этого вопроса не возбуждал, потому что наряду с другими невольно возбуждающимися у меня при мысли о напечатании ваших мемуаров, он решительно не имеет никакого значения.

На главный же мой довод вы ответили вскользь: «ЦК знает и все устроит». Я еще более убеждаюсь из этого, что мое письмо в устном изложении было значительно сокращено, и потому мне кажется необходимым вновь повторить вам бывшие в нем доводы.

Дело в том, что, на мой личный взгляд, настоящий момент, который мы все переживаем, является менее всего удачным для появления в широкой публике ваших воспоминаний. Если вы следите по русским газетам за тем, что делается сейчас в России, вы, наверное, и сами уже знаете, как заплевана и загажена революция в глазах общества усилиями охранников и кающихся в своих прежних «заблуждениях» ее помощников-добровольцев, которых никто не звал, но которые всюду являются сами и вносят с собой элемент дезорганизации и бессмысленной смуты.

Сейчас почти все покрыто этой накипью, всем этим замутившим воду и поднятым со дна илом.

«Компрометирующих» тем не оберешься и у публицистов враждебного лагеря, не хватает только искреннего усердия и мозгов, чтобы использовать их с сочувствующим совершенством. Вы же, опубликовав такое злободневное и все еще продолжающее оставаться <таковым> дело, невольно представите им тем самым яркий и чрезвычайно благодарный матерьял, из которого можно черпать целые ведра и на революцию выливать целые ушаты всяческой клеветы, лжи, злобы и поносительства.

Слишком много слилось в этом деле противоположных интересов, чтобы оно не возбудило полемики среди так или иначе заинтересованных лиц. Это значит, что начнутся немедленно же опровержения из охранного отделения, поднимется целый ряд других вопросов, ввиду того что в данный момент вы не имеете возможности выйти и заявить открыто перед судом общественного мнения: это было так, докажите, что я не прав – то к чему поднимать сейчас всю эту ненужную и, на мой взгляд, даже вредную для всеобщего дела бурю? Ведь нельзя же вам, сидя в подполье, вести полемику с теми, кто имеет возможность спорить при свете дня и у всех на глазах доказывать свое хотя бы и ложными аргументами. А что Р<ачковский> и К° поднимут этот турнир – в этом не может быть сомнения: слишком уж выгодна у них сейчас позиция, чтобы они не воспользовались вашим оплошным выступлением.

Я не понимаю поэтому вас: почему вы хотите так торопиться? Разве, по вашему мнению, уже настал момент сводить все эти счеты?

Мне лично кажется, что нет. Теперь глаза общества устремлены или вперед с надеждой, или же вперед со страхом. Нужно стараться, чтобы страх повсюду уступил место надежде, а оборачиваться назад и копаться в том, что уже отошло в область хотя и недавнего, но все же прошлого, – какое может иметь сейчас значение?

Все равно все знают, что так было надо, а кто сейчас этого не знает и не думает, того и вашими мемуарами не убедишь, в особенности если вокруг них загорится спор и поднимется всяческая (даже охранная) полемика.

Мне приходилось слышать мнение рабочих-итальянцев, испанцев и т. д., людей совершенно далеких от понимания русской жизни, и все они говорили: «Так было нужно» и т. д.

Общественное мнение уже создалось – какую еще другую цель могут преследовать ваши воспоминания?

Но помимо всего этого, у меня возникает еще один вопрос. Вы, положим, уже мне ответили на него, но мне кажется, что такой ваш ответ не может изменить положения дела.

Я говорю о безопасности тех, кто остался.

Как может ЦК их устроить и предупредить? Что он сделает для этого? Предположим, что он к ним кого-нибудь пошлет – а дальше что? Ведь не может же ЦК взять их со всеми семьями, переправить за границу и содержать до тех пор, пока они не выучатся языку и не найдут себе работы?

А это единственное, что можно понимать под вашими словами: «все нужно будет сделать, чтобы лица эти оказались в безопасности».

Мне кажется, что это невозможно.

Насколько я могу себе представить, вы, должно быть, еще не знаете, что Али поступил на службу в охранное отделение, предал Костю, меня и целый ряд наших общих товарищей, которые теперь все пошли на каторгу.

Между прочим, я получил от Кости из тюрьмы копию с показания Али, к которому приложены два его доноса в охранку – один от 23 декабря 1905 г., другой позже, в обоих говорится про вас, меня и Максима Гаельского. Если вы помните, то на другой же день у нас троих и был обыск.

Я не буду перечислять вам его дальнейшие успехи в этой области – вы сами теперь видите, что он уже тогда был предатель. А вспомните, что ему доверялось? И как он тесно был связан с лицами, оставшимися сейчас под постоянной угрозой ареста.

Если опять начнется все это дело, а оно неминуемо начнется, раз вы опубликуете свои мемуары, то Р<ачковскому> не будет стоить особого труда при помощи Али докопаться до того, что нужно.

Костя писал мне, что относительно меня лично Али уже сделал все разоблачения. А если вы не знаете, то я могу вам сказать, что он в тот же вечер принимал свой транспорт оружия на даче, видел меня уезжающим с вами и даже со мной простился.

Если вы помните, что Али присутствовал на всех почти наших собраниях, а Максима он знает лично и при случае может легко вспомнить то, что не надо, и сделать соответствующие указания. Следовательно – личная безопасность тех, кто остается, для меня по крайней мере, под большим сомнением.

Если же они будут арестованы – я боюсь за них. Дело в том, что когда я сам переживал все эти воспоминания, когда мне приходилось читать в газетах весь этот поднятый шум и вздор – мне было невыносимо тяжело. Но в моменты упадка духа я ходил к тому человеку, которому вы меня рекомендовали, и он помогал мне в моем настроении.

Представьте же теперь их психологию, когда они будут сидеть в тюрьме, а в это время вокруг дела поднимется прежняя муть и грязь. Я думаю, навряд ли они выдержат это испытание, а что охранка сумеет использовать их сомнения или упадок духа, то какие же могут тут быть разные мнения. Конечно, там постараются устроить из них вторых Качур[5], только вместо «Искры» с ее полемикой против «Рев<олюционной> Р<оссии>», или начнут давать наиболее пикантные места из охранной прессы.

Вспомните хотя бы фельетоны Железной маски[6]. Неужели вы думате, что вся эта грязь неспособна поколебать хотя <бы>, скажем, какого-нибудь М.? В его стойкости (моральной) я немного сомневаюсь. Он слишком неразвит и скорее чувствует, чем относится с полным сознанием.

Вот, дорогой М<артын> И<ванович>, те причины, которые я выставил в своем предыдущем письме. У меня есть еще и другие, но т. к. они более или менее личного характера, то я покамест не буду о них говорить.

Письмо мое затянулось – надо торопиться, чтобы оно успело попасть к вам.

В кратких словах расскажу о себе. Я пытался первое время поступить в рабочие, но ничего не вышло. Всюду смотрели на мои руки, и я получал вежливый, но мотивированный отказ. Настроение у меня бодрое, и если бы не чисто личные горести и огорчения, то было бы совсем хорошо. Иногда тоскую

о России, иногда нет – хочется вернуться туда сильным и вооруженным для борьбы. Пытаюсь к этому подготовиться. Очень бы хотел повидаться с вами и побеседовать. Я часто думал о вас, и мне тогда казалось, что я вас навряд ли больше увижу – по слухам, вы были далеко. Теперь же я надеюсь узнавать от время до времени <sic> о вашем житье. Поклон от меня О<льге> Н<иколаевне>. Ваше письмо я дал прочесть некоторым из товарищей.

Всего хорошего.

Крепко жму вашу руку,

Ваш Р<акитин>

4. Письмо Рутенберга в ЦК, опубликованное в «Знамени труда» (1909, № 15. Февраль. С, 19–20)[7]

Считаю нужным опубликовать:

Георгий Гапон был убит[8] при следующих обстоятельствах:

После 9-го января 1905 г. Гапон стал со мной в лично близкие отношения, которые таковыми остались и после прекращения совместной революционной работы. Когда в начале 1906 г. я вынужден был возобновить нелегальный образ жизни, ему оказалось нетрудно разыскать меня через посредство моей жены, вполне ему доверявшей.

6-го февраля 1906 г. он явился ко мне в Москву, где предложил вступить в сношения с заведовавшим тогда департаментом полиции Рачковским, предлагавшим 100 ООО руб<лей> за выдачу Боевой Организации П<артии> С<оциалистов>-Р<еволюционеров>. Тогда же я узнал от Гапона про его сношения с министрами Витте и Дурново и с чинами департамента полиции Рачковским, Лопухиным, Мануйловым и Герасимовым; про полученные им от правительства 30 000 р<ублей> для организации рабочих; про выданный ему правительством фальшивый паспорт для проживания за границей и пр.

Извещенный мной центральный комитет обсудил вышесказанное и признал Г. Гапона провокатором и вынес определенное решение по этому делу. Инструкции по этому делу именем ЦК мне передал член ЦК Азеф[9].

Азеф поручил мне устраниться от всех партийных дел, принять предложение Гапона, пойти вместе с ним на свидание с Рачковским и убить их обоих. В случае невозможности их совместного убийства это должно было быть сделано с одним Гапоном (что, как я узнал позже, не соответствовало действительному постановлению ЦК<омите>та).

Всякие мои сношения с ЦК<омитето>м и другими партийными организациями были прекращены. Боевая Организация предоставила в мое распоряжение нужные средства. Мне было поручено записывать и пересылать ЦК подробные отчеты о деле.

Рачковский назначил через Гапона свидание со мной на 4-е марта 1906 г. в 10 часов вечера в отдельном кабинете ресторана Контан, куда я явился в назначенное время, но никого не застал.

По дальнейшему ходу переговоров с Гапоном я пришел к заключению, что Рачковский придет на свидание со мной, только если предварительно выдам ему что-нибудь через Гапона.

Несмотря на имевшиеся у меня инструкции Азефа относительно одного Гапона, я[10] не считал возможным привести их в исполнение в виду поднявшихся в печати разоблачений против Гапона[11].

Не имея возможность снестись лично с ЦК-м, я решил на свою ответственность ликвидировать дело и уехать за границу, о чем сообщил Центральному Комитету.

Но вскоре решение это переменил. Я вернулся в Петербург, предоставил возможность группе рабочих, членам партии[12], которые должны были привести в исполнение данное мне от имени ЦК-та поручение, убедиться лично в несомненности предательства Гапона.

28 марта 1906 г. Гапон был убит в Озерках.

Добавляю:

1) членом БО я не был.

2) Фактическое постановление ЦК, выяснившееся для меня после смерти Гапона, заключалось в следующем: признав Гапона провокатором, ЦК постановил убить Гапона вместе с Рачковским во время одного из их конспиративных свиданий; но совершение террористического акта над одним Гапоном отклонил в виду слепой веры в него значительной массы рабочих[13],

3) Член ЦК<омите>та Азеф со своей стороны утверждал, что поручения относительно одного лишь Гапона не давал.

4) Центральному Комитету в настоящем известно, что это утверждение Азефа опровергается фактом привлечения самим Азефом к убийству именно одного Гапона лиц, которые по сложившимся позже обстоятельствам не приняли в нем участия[14].

5) Впоследствии я узнал, что, получив извещение о неудавшемся убийстве Рачковского и Гапона и о том, что я уезжаю за границу, ЦК публично изъявил согласие на участие в организовавшемся общественном суде над Гапоном (суд Грабовского). ЦК предполагал предоставить суду мои показания о предательстве Гапона. Я узнал также, что ЦК в целом фактически ничего не подозревал о происходившем в Озерках.

6) Член ЦК Азеф, знавший об изъявленном ЦК согласии на участие в публичном суде над Гапоном, знал также о моем возвращении в Петербург.

Центральному Комитету известно, что за три дня до смерти Гапона Азеф был извещен обо всем и что он имел возможность в любое время остановить меня.

7) В свое время мной было предъявлено ЦК письменное заявление, что убийство Гапона совершено членами партии, которым я, как представитель партии, сказал, что они приводят в исполнение состоявшийся над Гапоном приговор ЦК<омите>та. Если ЦК не выносил одному Гапону приговора и смерть его партийным делом признать не может, я ввел людей в заблуждение. Поэтому я формально требовал от ЦК<омите>та партийного следствия и суда над собой, приговор которого должен быть опубликован.

Центральный Комитет ответил мне, что считает происшедшее недоразумением и не усматривает оснований для суда надо мной[15].

8) Все возможное для опубликования дела Гапона было мной сделано. Оно осталось неразъясненным по причинам от меня не зависящим[16].

Мои отчеты Центральному Комитету опубликую, как только смогу дополнить их подробным изложением дела.

Центральный Комитет П<артии> С<оциалистов>-Р<еволюционеров> не откажет публично подтвердить или опровергнуть вышеизложенное.

18/31 января 1909 г.

Член партии с<оциалистов>-р<еволюционеров>

П. Рутенберг

Русские газеты не откажут перепечатать это заявление.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.