I

I

В Тильзите Александр I сказал Наполеону: “Я буду вашим помощником против Англии”. В Эрфурте он повторил это обещание в торжественных выражениях в тексте договора, и оба императора приняли решение общими силами победить ту, которую они определили, “как общего их врага и врага континента”.[1] Они условились начать с предложения Англии мира и потребовать, чтобы она признала за ними те приобретения, которые каждый из них сделал видоизмененной Европе. В случае отказа противника они должны были на общих началах продолжать борьбу с ним и преследовать его всеми своими силами до тех пор, пока эта борьба не доставит им мира, основы которого они установили заранее. Но, хотя это основное положение и было установлено, им далеко не вполне удалось изложить вытекающие из него следствия в форме точных обязательств и общепринятых постановлений. И в самом деле, хотя их желания все еще стремились к одной цели, они резко расходились в средствах, и взгляды их на будущее были совершенно различны. Наполеон думал, что только война даст ему мир, – тот мир, какой был ему желателен, который узаконил бы его завоевания; Александр же надеялся, что мир придет к нему сам собой, что ему не придется добиваться его действиями, которые могли бы выставить его в нежелательном свете. Наполеон начертал себе план кипучей деятельности, в который входило систематическое выполнение многочисленных и стремительных походов не только в Европе, но и в других частях света. Александр льстил себя надеждой, что отныне он будет спокойно наслаждаться приобретенными выгодами, будет только присутствовать при событиях, а не принимать в них участие, и бок о бок с Европой, где повсюду горела ненависть и кипели страсти, с наслаждением отдавался мечтам созерцательной политики.

После свидания на Немане Наполеон думал, что, обеспечив себя на время союзом с Россией, он в состоянии будет обратиться против Англии и покончить с ней; что ему ничто не помешает охватить ее со всех сторон и рядом разорительных операций довести до изнеможения. Веря в свое всемогущество, увлекаясь мечтами, потеряв чувство действительного и возможного, он захотел сплотить и поднять против нее всю Европу, завербовать всюду все, что есть лучшего и сильного среди наций, завладеть их армиями и флотом и воспользоваться ими для поражения Англии на всех пунктах земного шара, где только можно было на нее напасть. Увлекшись этой широкой идеей, он сделал один неверный шаг; одна ошибка разрушила все его комбинации и обнаружила их несостоятельность. Пока он смотрел на Восток и там искал дела себе по плечу, пока обсуждал с Александром раздел целой империи, началось с первого взгляда не имеющее большого значения восстание крестьян и горцев, выступивших мстителями за попранное право и справедливость. В Испании династия отдалась на его волю, но народ, которому угрожала потеря независимости, не сдерживаемый достаточными силами, поднялся на завоевателя. Он уничтожил одну из его армий, отбросил другие к подножию Пиренеев, впустил англичан на полуостров, и перенес на сушу, к нашей границе, которую Наполеон мечтал перенести на море. Теперь Наполеону нужно было прежде всего оправиться от неудачи, которая нанесла его славе непобедимого гибельный удар и явилась для его врагов призывом к избавлению. Чем чувствительнее был этот удар, тем более важно было, чтобы возмездие было быстрое и примерное. Наполеон решает, что прежде всего он отправится в Испанию и вновь введет туда французов. Он хочет непосредственно руководить войной и подчинить себе нацию, которая дала повод усомниться в его счастье; которая создала в тылу у него очаг, пылающий ненавистью и мятежом; противопоставила ему сопротивление народное, – ожесточенное и фанатическое, и сделалась европейской Вандеей.

Эта война породила другую, ибо австрийский дом, пережив, после первых известий о событиях в Байонне, страшное беспокойство за свою собственную участь и спешно восстановив свои силы, поддался искушению использовать их и только что принял решение сделаться самому нападающей стороной. Он решил начать кампанию весной 1809 г. и одновременно с этим вызвать мятеж в Германии. Не зная еще об этом решении, Наполеон предчувствовал его; он предвидел, что, после кратковременной экспедиции в Испанию ему придется обратиться против Австрии и помериться силами со вторым противником.

Он сам создал это положение, так как благодаря событиям в Испании доставил Австрии повод для вооружений и случай для нападения. Тем не менее, хотя вся ответственность за новую войну, – близость которой уже чувствовалась в Германии, – и лежала на нем, он страстно желал избежать ее. Не потому, чтобы он боялся австрийских генералов и солдат. Вовсе нет! Разве они не познакомились и не померились силами при Маренго, Ульме и Аустерлице? Сотня сражений, сотня побед доказала превосходство его оружия, и, хотя Австрия в настоящее время и располагала большими, чем тогда, силами, он слишком верил в себя, в свою способность находить и создавать выгодные для побед условия, чтобы серьезно опасаться за исход борьбы. Но он не обманывал себя относительно затруднений и опасностей всякого рода, в какие бросила бы его еще одна кампания в Европе, даже увенчанная блестящим успехом. Во Франции она окончательно оттолкнула бы от него общественное мнение, которое единодушно осуждало его предприятия в Испании; она усилила бы тлеющее повсюду против него глухое недовольство; она окончательно доказала бы французам, что все его царствование – одна война, война без отдыха и без надежды на мир. В Европе же, где Австрия уже в четвертый раз начинала с ними борьбу, и, следовательно, доказывала свое нежелание примириться, ему, чтобы обеспечить нас от неисправимой враждебности этого государства, придется отнять от него ряд провинций, быть может, совсем уничтожить его, – иначе говоря, сделать пустое место в центре континента и от большой империи оставить только одни развалины. Но возвращаясь на почву благоразумия и осторожности, Наполеон отлично сознавал опасность новых перестроек старого европейского здания, а тем более разрушение первостепенной монархии, которая долгое время была основой его свода. Разрушение Австрии было бы сочтено за новый вызов законным властителям; оно усилило бы всеобщую тревогу и ожесточение, в частности, оно грозило поссорить нас с Россией. Чтобы сломить Австрию, пришлось бы пустить в ход все доступные средства, возбудить всевозможные вожделения. Прежде всех нам на помощь пришли бы поляки Варшавского герцогства, но за их содействие нужно будет заплатить: придется позволить им присоединить к их государству провинции, которые Австрия недавно похитила у них, т. е. дать Польше возможность восстановиться в двух третях ее прежних размеров, а такая quasi-реставрация пробудила бы тревогу третьего участника дележа, поставила бы между Францией и Россией вопрос, убийственный для их соглашения. Итак, Наполеон хотел избегнуть необходимости победить Австрию, чувствуя, что эта победа даст ему лишь гибельные лавры, и страшился не шансов, а последствий борьбы.

Но он сознавал, что Австрия откажется от войны только в том случае, если будет уверена, что война неминуемо приведет ее к гибели. Эту-то уверенность он и хотел внушить ей своим суровым обращением и бьющими в глаза мероприятиями, которые дышали строгостью и сознанием силы, и к которым он считал необходимым привлечь и Россию. По его мнению, союз с Россией, для которой европейский кризис представлял смертельную опасность, мог служить средством, способным удержать Австрию от войны. Трудно было предполагать, чтобы Австрия, как бы велики ни были ее задор и озлобление, с легким сердцем, не будучи ни вызвана, ни угрожаема непосредственно, решилась, себе на погибель, подставить себя под удары Франции и России, которые стерли бы ее в порошок. Взяться за оружие против одного Наполеона было бы с ее стороны только опасной дерзостью; разрыв же с Францией, пользующейся содействием России, был бы актом безумия. Итак, думал Наполеон, если венский двор упорствует в своих намерениях, то только потому, что он не верит в то, что Александр крепко держится за союз с Францией, и, следовательно, в Вене учитывают, по меньшей мере, возможность нейтралитета русского монарха. Недавнее поведение Александра в Эрфурте могло только еще более поддержать в Вене уверенность в безопасности с этой стороны. В глубине души Наполеон не прощал своему союзнику, что тот закрывал глаза на тогда уже подозрительные намерения Австрии. И, обещая нам в секретном договоре – в случае нападения на нас – свою помощь, он упорно отказывался тогда же принять относительно противника строгий и угрожающий тон. Не зная еще, что Талейран выдал Австрии тайну о наступившем между императорами охлаждении и тем дал толчок ее воинственным решениям, он не скрывал от себя, что свидание не удалось и что опасность существует по-прежнему. Несмотря на это, он все-таки хотел верить, что, если будут продолжаться враждебные приготовления Австрии, царь в конце концов уступит пред очевидностью; что он согласится возвысить голос, “показать зубы”; что он окажет на Вену настолько сильное давление, что заставит ее разоружиться. Расставаясь в Эрфурте с генералом Коленкуром, своим посланником в России, он предписал ему, чтобы он постоянно направлял взоры Александра на Австрию, чтобы доносить царю о всяком волнении, о всяком значительном движении в ней; чтобы он довел царя до того, чтобы тот ответил на действия Австрии стягиванием войск к границе Галиции и чтобы эта мера была выполнена с большой оглаской. Когда император Наполеон уезжал из Эрфурта, чтобы отправиться в глубь Испании, Коленкур должен был неустанно повторять царю, что он положился на своего друга, что он поручил ему заботу наблюдать за Германией и держать ее в повиновении. Для того, чтобы союз достиг своей цели, нужно, чтобы он не только существовал, но и был для всех очевиден, чтобы он проявлялся во внешних демонстрациях. С помощью этих доводов и настойчивых просьб Наполеон надеялся исправить свою полунеудачу в Эрфурте, поставить подпорки под неудавшийся план и сковать Австрию рукою России.

Он и в самом себе мечтал найти источник силы ” Чтобы заставить Австрию оставаться в покое и отказаться от своих приготовлений, он рассчитывал на то впечатление, какое произведут на Европу его деятельность и несокрушимая энергия в Испании. Среди ближайших советников императора Франца, у всех правительств, у всех народов, составивших против нас заговор, держалось общераспространенное мнение, что война с Испанией надолго поглотит наше внимание и силы, что она затянется на много лет. Но, допустим только, что эта война, окончилась бы в три месяца; что в три месяца восстание было бы подавлено, англичане сметены в море, король Жозеф восстановлен на троне и страна подчинилась бы нашей воле; допустим, что император вернулся бы во Францию с ореолом победы и располагал бы всеми своими силами. Тогда задор и самонадеянность Австрии, конечно, не устояли бы пред блеском его неожиданного появления на горизонте. Тогда она смирилась бы, вернулась к порядку, сочла бы за счастье представить обязательства и получить гарантии. Наполеон хочет действовать в Испании быстро и решительно не только ради того, чтобы отомстить за поражение. Он ожидает, что его победы в Испании отразятся тяжким ударом за Рейном и что подчинение полуострова косвенно обеспечит спокойствие в Германии.

Наполеон думает, что, когда Испания будет укрощена, а Австрия сдавлена в тисках, он опять приобретет то положение, на какое рассчитывал в начале 1808 г., т. е., что он будет располагать против Англии всей Европой. Тогда-то он будет на высоте могущества и славы, думалось ему, тогда-то представится ему возможность успешно начать со своей соперницей переговоры о капитуляции. Хотя в Эрфурте он решился сделать сообща с Россией попытку достигнуть в ближайшем будущем мира с Англией, он не верил в успех этой попытки, ибо восстание в Испании и вражда Австрии, доставляя англичанам союзников и давая возможность высадки в Европе, будут, по его мнению, отклонять их от мысли вести переговоры. Однако, он не хотел прерывать переговоров тотчас же, как только убедился бы в их бесполезности; напротив, он хотел продолжать и затянуть их с целью снова найти и схватить их нить в то время, когда его военные и дипломатические успехи вынудили бы Англию уступить. Если бы, несмотря ни на что, она стала упорствовать в борьбе, тогда наступило бы время прибегнуть к тем разрушительным, гигантским операциям, которые Наполеон только отсрочивал, но не исключал, и которые неизменно оставались в его планах о будущем. Для выполнения их он решает, что уже с этого времени он будет держать в запасе некоторые силы, которые могли бы развернуться впоследствии. Он не перебрасывает за Пиренеи все войска, которые вывел из Германии, часть их он направляет к Северному морю; он имеет в виду вновь сформировать Булонский лагерь и постоянно держать под его угрозой Британские острова. Несколько корпусов посылаются к границам Прованса и Италии. Как только позволят обстоятельства, они начнут беспокоить неприятеля в Средиземном море, будут захватывать позиции и базы для наступления и делать смелые, внезапные нападения в ожидании момента, когда другие армии, освободившиеся вследствие прекращения войн в Европе, будут посажены на корабли наших восстановленных эскадр и двинутся для нападения на все пункты, где процветает торговля и владычество Англии, – в колонии, в Америку, в особенности на Восток: в долину Нила, на дорогу в Индию. Тогда-то, обратясь к Александру, он сбросил покров с своих планов. Опьянив его надеждами, очаровав своим гением, уловив его в свои хитросплетенные сети, он хотел сильнее подчинить себе своего союзника, увлечь его за собой и сделать орудием своих планов. Итак, мы видим, что, по своему обыкновению, кроме предприятий, которыми он занят теперь, он обдумывает и другие предприятия, которые распределяет сообразно условиям и требованиям борьбы и подготовляет их дальнейшее развитие. Так, если англичане не сложат оружия, несмотря на подчинение Испании, то вид умиротворенной Германии, тесная блокада материка и запертые гавани, без сомнения, подействуют на их упорство; если же они устоят и против стольких предостережений и косвенных нападений, то ему ничего не останется другого, как только поднять против них всесокрушающий ураган на Средиземном море и Востоке, чтобы окончательно доконать их.

Наполеон ошибался, думая, что может надеяться на помощь Александра, приобретя его согласие на свои планы; намерения, которые царь вынес из Эрфурта, совершенно не отвечали таким ожиданиям. Далекий от мысли, что только мир с Англией должен положить конец начатому им делу, Александр поставил ему более близкие и уже намеченные пределы. После свидания он непоколебимо решил замкнуть круг частных, собственных интересов России и более не сходить с этого пути. Он намеревался ограничиться тем, чтобы довести до желанного конца две войны, которые он вел в интересах России и результаты которых были заранее предусмотрены и определены Эрфуртским договором. Его желания не шли дальше того, чтобы отнять Финляндию у шведов и княжества у турков. Да и то ему хотелось, чтобы эти завоевания явились следствием покорности побежденных, а не новых усилий с его стороны; он желал избегнуть необходимости снова сражаться и проливать кровь. В Финляндии было заключено перемирие, но доходящая до безрассудства неуступчивость короля Густава IV не позволяла надеяться, что он согласится пожертвовать областью, пока не будут исчерпаны последние его средства. Александр предвидел, что для достижения цели придется нанести шведам чувствительные, а, быть может, и жестокие поражения. Что же касается Востока, то, обязавшись пред Наполеоном не возобновлять враждебных действий до истечения трех месяцев, он хотел использовать это время на переговоры с турками, на устройство съезда уполномоченных и сделать попытку к примирению, кладя в основу уступку княжеств. Если Порта откажется пожертвовать княжествами, он хотел возобновить войну, перенести на Дунай все находящиеся в его распоряжении силы, и вовсе не был намерен отделять от них какую бы то ни было часть, чтобы угрожать австрийской границе и устанавливать ради пользы Наполеона надзор за Германией. Вообще, в тех случаях, где выражения и смысл договоров требовали его содействия, он намеревался отделываться более любезностями, чем действительными услугами. Он решил, что будет засыпать Наполеона любезными словами, нежными признаниями, восторженными излияниями, но в результате, все это будет только предложением Наполеону дружбы царя, а не поддержки России. Он не прекратит войны с англичанами, по-прежнему будет терпеть лишения от разрыва торговых отношений с ними, но не будет в иной форме принимать участия в борьбе, в которой видит для себя только второстепенную выгоду. Что же касается широких проектов – возврата к вопросу о разделе Турции, иначе говоря, к тому, о чем велись переговоры в прошлом году, то он поставил себе за правило оставаться глухим ко всем внушениям этого рода.[2] Он навсегда выкинет из головы соблазнительные и обманчивые мысли и окончательно опустит завесу на виды, которые на одно мгновение ослепили его взоры. Во внешней политике он решил не предаваться более мечтаниям и навсегда поставил крест на романтический характер союза. С этого времени он видел в союзе только кратковременную сделку, в которой он, насколько возможно, ограничит свой риск и из которой извлечет заранее предусмотренную и исчисленную выгоду. Как только желаемые результаты будут получены, он запрется у себя дома, воздержится от всяких внешних предприятий и, так сказать, возвратится из Европы в свои лучше очерченные и широко раздвинутые границы. Его честолюбие направилось к внутренним делам России, и только в них искал он успехов. Кроткий самодержец всегда стремился ознаменовать свое царствование благотворными реформами, ближе приобщить свой народ к европейской цивилизации, поднять умственный и нравственный уровень всех классов и создать нацию там, где Петр Великий создал только государство. Эти великодушные проекты пленяли его с юных лет. В позднейшие годы, по восшествии на престол, он составил себе тайное министерство, интимный совет, в котором любил беседовать и философствовать о преобразованиях; но в то время следствием его увлечений теориями были только редкие и несовершенные мероприятия; главным же образом, это служило ему отдохновением от других трудов, средством отрешиться от действительности и найти забвение в грезах. По складу своего ума он был реформатором, но при этом у него не было достаточной выдержки; его пылкие намерения остывали пред трудностью и громадностью задачи. Чтобы взяться за дело, ему недоставало необходимой энергии и смелой предприимчивости. Но вот у него нашелся человек, в идеях которого он нашел свои собственные, но лучше, определеннее, точнее выраженные, более способные превратиться в конкретную и осязаемую форму. Чем более он узнавал и приближал к себе Сперанского, тем более чувствовал, что этот, вышедший из народной среды, чуждый сословного духа министр может быть его дополнением, может поддержать его, придать ему необходимые силу и стойкость. Пылкий и мистический мыслитель, Сперанский в избытке обладал и способностью, и потребностью действовать; обладал мужеством превращать слово в дело, необходимым для борьбы с предрассудками и злоупотреблениями, настойчивостью и волей для достижения цели. С его помощью Александр надеялся осуществить дело, в котором он полагал свою славу. Мы увидим, что в последующие годы он будет постоянно возвышать Сперанского. В звании статc-секретаря он создает из него нечто вроде первого министра, пользующегося во всех делах правом инициативы и предложения. С этих пор полная солидарность мыслей и взглядов и постоянный общий труд связывают государя и министра, и влияние Сперанского сказывается во всех планах и делах Александра.

Сперанский только во внутренней политике любил смелые и рискованные планы. Он побуждал своего повелителя углубляться в заботы по управлению государством и думал, что, прежде чем расширять свои границы, Россия должна сама обновиться к лучшему. Он ценил и хотел сохранить союз, но – для своей родины – он видел в нем скорее воспитательное средство, чем орудие для завоеваний. Благодаря союзу, он надеялся завязать умственные отношения между двумя народами, получить самому возможность изучать наши законы, наши учреждения, их творцов, наконец, нацию, которая, прежде чем потрясти мир оружием, возвысила его своими идеями. В Эрфурте он показал себя человеком внимательным, любознательным, пытливым. Ему хотелось бы знать все, что возможно, о Франции, и о необыкновенном человеке, который управлял ею; он старался усвоить себе вместе с идеями философов и метод Бонапарта. Сам Александр, не с такой уже дружбой, как прежде, относившийся к императору, решившись противиться требованиям и соблазнам его политики, оставался его убежденным учеником во всем, что касается управления и внутреннего устройства государств. Он жил под впечатлением минут, проведенных в Эрфурте. Воспоминание о слышанных речах, о приведенных примерах, о разъяснениях, которые Наполеон расточал перед ним со всей силой своего вдохновения, владело им и преследовало его; он все еще находился под влиянием и как бы под гнетом этого великого ума. Отсюда у царя и у его министра непреодолимая склонность искать себе во Франции предметы для изучения и подражания; отсюда тот отпечаток, который носят на себе их различные творения. Сенат, государственный совет, учреждения судебные, административные, финансовые, образовательные– все они наполеоновского происхождения, все вдохновлены латинским духом, но грубо пересажены на почву, дурно для них возделанную. Освобождаясь из-под влияния Наполеона-завоевателя, Александр старается ближе изучить в нем законодателя, зодчего государства: старается позаимствовать от него секрет и способы его действий и, чтобы преобразовать Россию, учится у знаменитого деспота, пересоздавшего Францию.

Всецело отдавшись делу преобразования и прогресса, Александр боялся только одного, чтобы дела в Европе, от которых он хотел, насколько возможно, устраниться, не требовали его вмешательства. Конечно, ему не удалось бы этого избегнуть, если бы война, сосредоточенная теперь в Испании, придвинулась к его границам, если бы она вспыхнула между Францией и Австрией, т. е. в центре материка. Поэтому его искренним желанием было продлить мир в Германии, так как в этом он видел необходимое условие для существующего спокойствия и для уверенности в безопасности, источником которых, по его мнению, должна была быть Россия. Он вовсе не считал режим, предписанный Европе, хорошим и окончательным. Втайне он ненавидел его, но думал, что теперь всякое усилие изменить его только ухудшит дело, что оно только сделает еще тягостнее для всех закон победителя. Затем нападение Австрии вынудило бы его сдержать свои договорные по делу обороны обязательства с Францией, ценой которых он приобрел левый берег Дуная. Ему пришлось бы или уклониться от строго определенного обязательства, или принять участие в новых расхищениях, выбирать между данным словом и внутренним убеждением. Итак, его искренним желанием было, чтобы Австрия успокоилась. Но, упорствуя в заблуждении относительно характера вооружений Австрии, он видел, в них только следствие страха, растерянности нации, которая думает, что ей угрожают и которая, вследствие этого, инстинктивно становится в оборонительное положение. Он был убежден, что резкостью и дурным обращением он ничего от нее не добьется, он не понимал того, что, угрожая ей войной, он мог бы избегнуть несчастья вести войну. После того, как в Эрфурте он обращался к австрийцам с благосклонной и сердечной речью, ему было тяжело переменить тон. Он по-прежнему убеждал себя, что может побудить их разоружиться и отказаться от мысли о наступлении, если будет повторять им, что никому не позволит напасть на них.

Если же, несмотря на его успокоительные слова, венский двор все-таки будет стремиться вызвать столкновение, он хотел дружески предупредить его и выступить в качестве официального посредника. Он не сомневался, что венский двор не откажется доверить свои интересы и заботу о своем достоинстве монарху, который всегда близко принимал их к сердцу; тому, который, как нам известно, любил выступать в спорах в роли рыцарски-благородного посредника, в роли почетного судьи между нациями, и который гордился тем, что он не столько самодержец могущественного государства, сколько первый рыцарь в Европе. Во всяком случае, он хотел прибегнуть к угрозе только в последней крайности. Он боялся, как бы, уступая слишком скоро и слишком покорно желаниям императора, не поощрить его самого к нападению на Австрию, он считал своим долгом защитить Австрию не только от нее самой, от ее собственных увлечений, но и в особенности от честолюбивых замыслов Наполеона, всегда готового ринуться за новой добычей. Точно так же намерен был он держаться и относительно Пруссии. Без армии, без денег, без границ – Пруссия была бессильна что-либо предпринять. Но уже самый ужас ее положения, в связи с возбуждением умов в Германии, позволял иногда опасаться с ее стороны какой-нибудь отчаянной попытки. Подобно Австрии, Александр не хотел поощрять Пруссию к возмущению. Он намерен был советовать ей систему терпения, но при этом желал относиться к ней внимательно и мягко, давая понять, что никогда не потерпит ее разгрома. Действуя таким образом, он хотел сохранить последние остатки старой Европы; хотел обеспечить за собой право на чувство благодарности обоих государств, к которым он, может быть, обратится в надлежащий момент, когда более благоприятные обстоятельства, которых невозможно предвидеть в настоящее время, доставят ему случай восстановить на континенте равновесие сил и нравственное преобладание России, а до тех пор он останется союзником Наполеона, не отказываясь быть утешителем его врагов.

Эти две стороны его политики начинают обнаруживаться тотчас же по выезде его из Эрфурта. Имея и на возвратном пути в своей свите Коленкура, он обращается к нему при всяком удобном случае с благосклонными и дружескими словами, которые через посланника должны дойти до императора. Он как бы оборачивается к союзнику, с которым только что расстался, и делает ему сочувственные и дружеские жесты. Но, проезжая через Кенигсберг, он проводит два дня с королем и королевой прусскими и оставляет их в том убеждении, что, в известных случаях, Россия может сделаться их опорой и их защитницей. Далее он вспоминает о том французском министре, который в Эрфурте предостерегал его не быть доверчивым, который тайно перешел на его сторону и одобрил его сопротивление Наполеону. Он вознаграждает Талейрана за измену. Остановясь в Митаве, он разрешает брак принцессы Софии-Доротеи Курляндской, будущей графини Дино, с племянником князя Беневентского. В его разговорах часто повторяется имя князя в сопровождении хвалебных эпитетов. “Преклоняются пред вашим блестящим умом и с любовью относятся к вам самим”, – пишет Коленкур Талейрану… “Император благоволит часто осведомляться о вас и удостаивает постоянным вниманием семью, которую он вам дал”.[3] Уплатив долг признательности и насладясь удовольствием делать людей счастливыми, Александр медленно подвигается на Север, не торопясь возвратиться в свою столицу и приняться за государственные дела. Наполеон же возвращается из Эрфурта в Париж, нигде не останавливаясь, и вступает на почву своей империи только для того, чтобы стрелой промчаться по Франции и лететь в Испанию.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.