II. Союз родителей и детей
II. Союз родителей и детей
1) Состав семейной власти. Двойственность родительской власти в русском праве не может быть указана ясно в фактах древней русской истории, но аналогия права других славянских народов указывает, что это устройство семейной власти явилось у славян с незапамятных времен; доказательством того служат следующие явления: а) дети по смерти одного из родителей освобождались из-под власти другого; б) дети освобождались из-под власти другого родителя, если он вступал в повторный брак.
Впрочем, некоторые (летописные) указания есть и для древнейшего русского права: таковы слова первоначальной летописи о послушании отцу и матери, по поводу рассказа об отношениях князя Святослава к Ольге.
В московскую эпоху уже множеством явлений обнаруживается двойственность родительской власти, обоим родителям принадлежит: а) Право распоряжаться брачной судьбой детей, б) Право отдавать детей в монастырь. У Котошихина читаем: «А которые девицы бывают увечны и стары, – и таких девиц отцы и матери постригают в монастырях без замужества» (Котошихин, XII, 13). в) Право отдачи детей в рабство. Судебник царский постановляет о праве совершеннолетних детей записываться в холопы так: «А отцу его и матери у полные не стояти и из холопства не взяти, потому что отец его и мать сами в холопех» (Суд. ц., 76). г) Право управления детьми и наказания детей: Уложение цар. Ал. Мих. говорит: «Быти у отца и матери во всяком послушании» (XXII, 5). д) Власть матери, не в качестве опекунши, сохраняется ею и во вдовстве. Мать-вдова может вести за собою своих детей в холопство: например, «била челом в службу Татищеву вдова… с своим сыном… 11 год, да с другим меншим сыном… 5 год, и кабалу на себя служивую в трех рублях велела записати» (Ак., отн. до юрид. быта, II. С. 121–122, гл. 117 и Уложение XX, 15). Матери-вдове принадлежат и все прочие права родительской власти, например, выдача дочери замуж (Ак. Юр. XI, 392). В древних княжеских семействах московской династии княгиня-мать сохраняла право суда в распрях между ее детьми-князьями: так князь Владимир Андреевич пишет в своем завещании: «О чем сопрутся (не согласятся) их (князей) бояре, – и не идут перед мою княгиню, и княгиня моя на которого сына помолвит и обвинит, – и ты, брат старейший, князь великий, на том то доправи» (Собр. гос. гр. и дог. I, 74).
2) Лица, подчиненные родительской власти, суть дети. По древнейшему праву, семейная власть простиралась на всю совокупность лиц, живущих в доме (домочадцев); лица подчиненные назывались чадь, каковое понятие обнимало детей, рабов, родственников и прислугу, причем отношение всех этих лиц к семейной власти не различалось. Но по мере того, как из этого сложного союза выяснялись отдельные институты (холопский, семейный, личного найма), лицами подчиненными, по семейному праву, остались только дети.
Понятие это обнимает лиц, рожденных в браке (или зачатых в браке); лица, рожденные известной парой вне брака или в браке, который признан незаконным, не подходят под это понятие; эти последние суть натуральные, или так называемые незаконнорожденные дети. Такое понятие в языческую эпоху не имело точной определенности, как ныне, но существовало: Русская Правда различает законных детей от рабьих. В московском праве из таких отношений возникает союз quasi-семейный, именно между матерью (но не отцом) и детьми ее; по Уложению ц. Ал. Мих., кто прижит от наложницы до законной жены, или при законной жене отца, хотя бы отец его впоследствии женился на его матери, тот к законным детям не причитается, поместий и вотчин отца не получает. Но отношения матери и ее незаконнорожденных детей до некоторой степени признаются: она имеет над ними законную власть, хотя гораздо слабейшую, чем над детьми, рожденными в браке (за убийство матерью детей незаконнорожденных полагается смертная казнь, а не тюремное заключение только). В петровском законодательстве (Воин, уст., арт. 176) уже обращено внимание на отношение незаконнорожденных к отцу: именно матери и ее детям дается право на содержание и «плату» от отца, впрочем, только, если незаконная связь была между холостым и девицею. Выше приведен указ Екатерины II о разделе наследства между детьми, рожденными в незаконном браке и в браке законном, по равным частям. Относительно наследования незаконнорожденных их матери узаконения нового времени молчат, но косвенно дают право предполагать его возможность: указ 1800 г. марта б говорит: «о наследовании… в родовых имениях после родственников с отцовой стороны».
Что касается до искусственного сыновства или усыновления, нет сомнения, что прием стороннего в состав семьи на условиях сообщения прав сыновних совершался у нас издревле. Византийское право принесло нам точные указания о том; между прочим этими узаконениями разрешался вопрос, могут ли быть усыновляемы собственные (незаконнорожденные) дети посредством гражданского акта или посредством последующей женитьбы на их матери, и решен отрицательно. Совершалось усыновление посредством особого акта, исходящего от церковной власти; освящалось оно особым церковным обрядом – сынотворения. Этот обряд совершался и у нас, но вышел из употребления в XVIII в. В русском обычном праве усыновление совершалось или через обряд фактивного рождения (если судить по аналогии обычаев, сохранившихся у раскольников при приеме новых адептов их учения), или (в языческое время) через женитьбу на вдове брата (пример – усыновление Святополка Владимиром), или через фактический прием усыновленного в дом, или через особый договорный акт между усыновителем и усыновленным: например, «принял… Сафонов в дом к себе шурина своего Неелева, в сына своего вместо себе, жити вместе довеку своего, аслушати ему его во всем… А пока он (усыновитель) жив, – и ему владети всеми своими крестьяны и людьми, по свой живот… после его живота и по приказу его, весь живот и крестьяне, и люди, и дом и слобода – жене его (усыновителя) Феодоре, да шурину его Андрею» (усыновленному); акт относится к 1631 г. (Ак. Ист. I, 165). Самый обыкновенный и частый случай усыновления составлял и составляет прием зятя («примачество») за неимением сыновей.
Что касается до вопроса, всеми ли правами детей пользуются усыновленные, то он решен только новейшими узаконениями. По закону 1815 г., усыновленные личными дворянами, духовными и разночинцами приписываются к государственным крестьянам; по закону 1835 г., усыновленные купцами вводятся во все права, родным детям принадлежащие (за исключением, однако, права почетного гражданства).
3) Основание и сущность семейной власти: а) личные отношения родителей к детям. Основание родительской власти не есть ни частное (dominium), ни государственное (imperium), a potestas. Но это понятие у нас ближе к последнему, чем к первому: титул власти у нас – государь-батюшка, государыня-матушка. Право родительской власти состоит более в управлении и суде, чем в частной экономической эксплуатации сил детей. Отношения детей к родителям характеризуются термином пиетет, которым обозначается внутренняя свободная подчиненность, а не внешняя принудительность повиновения. По русскому обычному праву, семейная власть не всегда принадлежит родителям, а иногда одному из детей по выбору или семьи, или общины: у г. Ефименко приведен пример семейства, состоящего из отца и трех сыновей, в котором домом управляет младший сын (Сб. нар. юр. обыч. Арх. губ. С. 46).
Но в историческом движении власть родительская проходит по разным ступеням, сначала приближаясь к частной, а потом постепенно отдаляясь от нее.
Первое проявление рабства есть право родителей на свободу детей; о нем находим свидетельства не только в летописных сказаниях о продаже детей в рабство в голодное время (явления, вынужденные голодом, не суть явления правомерные), не только в недостоверных сказаниях Даниила Заточника и Герберштейна, но и в законодательных кодексах московского периода; по Судебнику Иоанна IV, полный и докладной холоп не может продавать своего сына в холопы, а равно чернец и черница; стало быть, лица свободные пользовались этим правом, которое, впрочем, ограничивалось несовершеннолетними детьми и тем условием, что и отец и мать поступают вместе с ними в холопство. Право отдачи детей в вечное холопство исчезло без законодательной отмены его в XVI в.
Его заменило лишь право отца и матери отдавать детей в кабалу, но с условием поступления в кабалу самих отца и матери вместе с несовершеннолетними детьми.
Когда кабальные записи прекращаются в XVII в., то вместе с тем исчезает (без законодательной отмены) и право родителей укреплять детей в холопство. Взамен этого в Уложении ц. Ал. Мих. (XX, 45) является право на отдачу детей в услужение: «…в работу на урочные годы». Но это истекает столько же из прав родителей на детей, сколько и из обязанностей их давать детям обучение и заботиться о их прокормлении. С такою незаметностью в исторической последовательности рабские отношения детей сменяются исполнением обязанностей со стороны родителей: разительный пример для истории права вообще. Впрочем, право родителей отдавать детей в заклад за долги удерживалось весьма долго (см. Ак., отн. до юр. быта, № 84, I: «…а что дочи Марица в рубле, и не рубль дадут, а девочку возьмуть»).
Подобным же образом древнее право на жизнь детей переходит постепенно в право наказания их в интересах воспитания. Безусловное право на жизнь детей проявляется у большей части первобытных народов в том, что новорожденному дитяти жизнь оставляется лишь в том случае, когда дарует ее ему отец, в противном случае дети, особенно же девочки, были предаваемы смерти. Из славянских народов такой обычай приписывается одним поморянам (ср. Grimm’s «Rechtsalterthum», 445). В доказательство существования подобного обычая у русских едва ли могут быть приводимы поздние сказания о Донских казаках такого рода: «Сказывают, что когда стали посягать жен, то, по общему правилу, младенцев, родившихся у них, сперва в воду бросать установлено было для того, чтобы оные отцов и матерей для промыслов их не обременяли. Но потом обществом же приговорили, дабы мужеского пола младенцев в живе оставляли, а женского роду в воду метали, что до несколько времени и велося, даже напоследок (пока наконец), когда уже их немало через разных пришельцев, в коем числе и женатые были, набралося, то тем войско уже умножилось, а паче из жалости отцов и матерей, общим кругом своим определили, чтобы детей и женского пола уже более не губили, но воспитывали б для общей надобности» (Ригельман. Истории о Донских казаках. С. 9). О древних восточных славянах мы не имеем подобных известий. В XII в. в «вопрошании Кириково» даже неумышленное причинение смерти – задушение дитяти во время сна – признано преступным («убийство есть», если родители были пьяны). Однако, светский закон долго не полагал никакого наказания за детоубийство (хотя несомненно, что практика не оставляла этого преступления без наказания). В первый раз Уложение ц. Ал. Мих. постановило наказание, но несравненно легчайшее наказание за убийство стороннего человека. В воинском артикуле (163) за детоубийство, равно как и за отцеубийство, полагается высшая мера наказания – колесование (хотя закон говорит неясно: «…кто убьет… дитя во младенчестве»). При этом делается толкование: «…ежели сие убийство учинится ненарочно, или не в намерении кого умертвить, якобы кто похотел жену свою или дитя наказать, и оную так жестоко побьет, что подлинно от того умрет, то правда, что наказание легче бывает».
Таким образом, право на жизнь детей сводится к праву наказания, которое опять уже истекает сколько из прав родителей, столько из обязанностей их. Впрочем, и право наказания прежде ничем не ограничивалось. Домострой, этот достовернейший памятник московского обычного права, указывая на ограниченность права наказания жены, свидетельствует о неограниченности права наказания детей: «Сына ли имаши, советует он, не дошед внити в юности, но сокруши ему ребра. Аще бо жезлом биеши его, не умрет, но здоров будет. Дщерь ли имаши, положи на ней грозу свою». Этот памятник обосновывает право наказания обязанностью родителей отвечать за проступки детей перед Богом и государством: «Аще что (дети) сотворят, – и отцом и матерем с детями от Бога – грех… а от судей продажа и соромота». Уложение ц. Ал. Мих. не велит принимать исков от детей на родителей (XXII, 6) и наказывает первых по одной жалобе последних без производства расследования (Там же. 4–5).
Законодательство XVIII в., в том же Уставе благочиния 1782 г., которым определены личные отношения супругов, старалось определить и личные отношения детей к родителям и обратно; но исполнило это с такою же неполностью, а именно: родители суть властелины над своими детьми; природная любовь к детям предписывает им долг дать детям пропитание, одежду и воспитание доброе и честное по состоянию (П. С. 3., № 15397, ст. 41). Здесь власть родительская ничем не ограничена; долг, о котором упоминается в законе, есть долг моральный; из него не вытекают никакие исковые права для детей. Затем Екатерининское законодательство, не определяя меры домашних взысканий, предоставило право родителям заключать детей в смирительные дома, которые, между прочим, для этой цели и учреждены (Учрежд. о губ. 1775 г., ст. 391).
Все изложенные выше права родителей на детей с древнейших времен относятся преимущественно к малолетним; с возрастом дети фактически становятся полноправными членами семьи и участниками в имущественных правах отца и матери.
б) Имущественные отношения родителей и детей. Семья, как субъект частного права, включает в себя не только обоих родителей, но и детей (преимущественно – сыновей); само собой разумеется, что активное упражнение прав детей возвышается с течением возраста их. Скудные источники 1-го периода нашей истории не дают материала для уяснения состояния этого вопроса в то время, но аналогия древнего чешского и польского права не оставляет сомнения в том, что у славян вообще общность вещных прав родителей и детей существовала уже в древние времена: по одному чешскому акту 1203 г., бояре уступают монастырю свои имения, «испросив наперед согласие на это у своих жен и детей и прочих наследников»; в Польше в 1223 г. некто Сулислав продал деревню «cum consensu omnium filiorum suorum» (см. Шпилевского: «Семейные власти». С. 214). В праве Московского государства то же явление открывается из многочисленных актов купли-продажи, в которых имущества приобретаются и отчуждаются вместе с детьми: например, «Се аз Андрей Иечай Иванов… (с) своим сыном Никитою продали есмя Ивану Федорову, сыну Межникову… пол-обжи земли» (Ак. Юр. № 71, XXI и 86). Другой пример: «А заложил ту деревню дед мой Никита и отец мой Александр Кирилловскому игумену» (Прав. гр. 1511 г. в Рус. Ист. библ. Т. II, № 28). Неволин придал такой формуле сделок иной смысл, а именно: она будто бы означает не более, как «приобретение и отчуждение имущества на вечное и потомственное владение», т. е. на праве полной собственности. Такое толкование не согласно с истиной, ибо для означенной цели было бы полезнее упомянуть нарицательно о детях продавца, а не поименовывать их; у продавца после продажи могли быть и другие дети. Далее, дети и вообще нисходящие, по закону, и без того не имели права выкупа имуществ, отчужденных отцом и дедом; такой закон (Судебник 1550 г.), хотя и довольно поздний, но явление, формулированное в нем, несомненно древнее. Закон этот не означает полного имущественного бесправия детей, а напротив, предполагает всегдашнюю солидарность воли всех членов семьи. Наконец, в сделках упоминаются дети не только продавца, но и покупщика; согласно с толкованием Неволина, это означало бы лишь приобретение в потомственную собственность; между тем после Уложения ц. Ал. Мих., когда вообще личные права индивидуумов начинают выделяться из-под прав союзов семейных, родовых и общинных, было именно постановлено, что вотчины, купленные отцом вместе с детьми, составляют общую собственность отца и тех именно детей, которые упомянуты в купчей (П. С. 3., № 1020; ук. 1683 г.); тогда же было особым указом определено, что только тогда имущество считается исключительно собственностью отца, когда оно куплено на его только имя, хотя бы при нем были невыделенные дети (П. С. 3., № 1157, отд. 2, ст. 6). Какая была бы надобность в подобных узаконениях, если бы до того времени практика не рассматривала всякое имущество, как общесемейное, и всякое приобретение (а равно отчуждение), как акт солидарный для отца и его детей?
Общность имущественных прав родителей и детей с особенной силой проявляется в сфере обязательственного права. Древний общеславянский принцип выражен в Полицком статуте так: «Добро и зло, корысть и тщета, и долги, кому они должны и кто им должен, – все за одно, пока не разделятся». Подобное начало в высшей степени применялось и в древний период русского права, когда дети отвечали даже по обязательствам, возникшим из преступлений их отца (выдача на поток с женой и с детьми); впоследствии ответственность детей в этом отношении ограничивалась (ср. Судебник Казимира), а в московском праве совсем отменена. Зато ответственность по обязательствам, возникающим из договоров, сохранилась до Уложения царя Алексея Михайловича в полной силе: так, дети отвечают за долги умершего отца не в качестве наследников, а в качестве детей. (Пск. Судн. гр., с. 85 ср. с 86). Равным образом и родители отвечают по обязательствам неотделенных детей: в 1568 г. некто подал явку об убиении сына своего, в которой между прочим пишет: «А в долгу его чтобы я в конец не загиб» (Ак. Юр., № 45). Договоры обыкновенно пишутся от имени всех членов семьи, которые находятся между собой как бы в постоянных корреальных отношениях: «…а кой наш заимщик в лицех, на том деньги и служба». Начало семейной общности обязательственных отношений ослабевает со времени Уложения царя Алексея Михайловича (см. Уложение X, 132, 245), по мере развивающейся тогда вообще индивидуализации права, но и тогда требовались особые указы, чтобы отстранить в частных случаях ответственность детей по долгам родителей, когда ими не оставлено никакого наследства и когда в сделках дети не участвовали (П. С. 3., № 290).
Законодательство со времени Петра Великого, идя неуклонно по пути выделения имущественных прав отдельных лиц, особыми указами установило полную раздельность прав родителей и детей; между прочим неотделенные дети при родителях не имеют никаких прав на имущество этих последних, между тем как в практике взрослые сыновья и теперь продолжали распоряжаться семейным имуществом (П. С. 3., № 5658; ук. 1730 г.). Но зато неотделенные дети могут свободно распоряжаться своим собственным имуществом без согласия родителей (ук. 1761 г., П. С. 3., № 11272). Такая полная раздельность имущественных прав вступила, однако, в противоречие с совершенным личным подчинением детей родителям: тем же указом 1761 г. было вполне воспрещено детям, хотя бы совершеннолетним, но не отделенным и не имеющим своего имущества, входить в какие бы то ни было обязательства без согласия родителей (ср. ук. 1766 г.; П. С. 3., № 12593). Но когда, вопреки этому закону, сделки такого рода были совершаемы, то они сделались прикрытием обмана, ибо впоследствии и, получив наследство, обязавшиеся отказывались от исполнения обязательства, ссылаясь на указ 1761 г., почему в XIX столетии этот закон был отменен (Ук. 1624 г.; П. С. 3., № 29945).
4) Прекращение родительской власти. По византийскому праву, власть родительская может прекращаться как по воле родителей (эмансипацией), так и по закону вследствие проступков отца. По воззрениям русского обычного права, власть родительская не есть юридическое учреждение, а факт, данный природой и поддерживаемый нравственными началами, поэтому она не может быть никем искусственно прекращена до смерти родителей, но власть эта ослабляется постепенно по мере возраста детей и дряхлости родителей, так что семейная власть при жизни отца может совсем перейти к сыну. Из противоположных начал византийского и русского обычного права развились историческим путем следующие положения нашего права.
Во-первых, что касается эмансипации детей в силу совершеннолетия их, то на существование ее в русском праве как будто указывают сказания древних арабских писателей о русских, а также обряды «посаженья на коня» в 1-й период нашей истории и «постригов» в Московском государстве. Казвини рассказывает: «Если у кого-либо родится сын, то отец заботится о нем до тех пор, пока он (сын) не достигнет совершеннолетия; тогда отец дает ему лук и стрелы, говоря: ступай и заботься сам о себе. С того времени он отсылает от себя сына и смотрит на него, как на чужого». Но это, очевидно, перетолкованный обряд посаженья на коня, известный из отечественных источников. Самый же этот обряд означает не расторжение союза родителей и сына, а объявление сына совершеннолетним и признание за ним достоинства полноправного члена семьи. Такое же значение имеет и обряд «пострижения»; впрочем, он давно уже начал совершаться в ранней молодости и отнюдь не прекращал ни власти отца, ни забот его о сыне.
Во-вторых, преступления родителей первоначально не прекращали власти их над детьми: отец-преступник был выдаваем вместе с детьми на поток и на разграбление. В Московском государстве действовало то же правило при ссылке родителей: велено было «ссылать в Сибирь на пашню с женами и детьми на вечное житье» (П. С. 3., № 772); однако, вскоре по издании этого указа было разъяснено, что следует «ссылать с детьми, которые дети у них будут трех лет, а которые дети больше трех лет, и тех не ссылать» (П. С. 3., № 846; указ 1680 г.); значит, вечная ссылка прекращала родительскую власть не только в отношении к совершеннолетним детям, но и малолетним свыше 3-х лет; лишь младенцы, которых трудно отдать на попечение сторонних, следовали за своими родителями. Петровское законодательство сделало еще шаг дальше, признав (в 1720 г.) вечную ссылку в каторгу, или так называемую политическую смерть, за обстоятельство, совершенно прекращающее родительскую власть (П. С. 3., № 3628). От самих детей уже зависело продолжать сыновнюю связь, если они сами пожелают следовать за родителями.
В-третьих, почти такое же значение для судьбы родительской власти имеет поступление в монашество, которое и в московскую эпоху не лишало вполне гражданских прав, в том числе и прав родительских, но существенные и важнейшие права родительской власти терялись и тогда при поступлении в монашество: например, родители-монахи не могли отдавать детей в холопство (Суд. ц., ст. 76). В новые времена монашество признано обстоятельством, вполне прекращающим родительскую власть.
В-четвертых, поступление в холопство также первоначально не вполне прекращало родительскую власть: несовершеннолетние дети, обыкновенно поступавшие в холопство вместе с родителями, оставались в подчинении этим последним, хотя фактически права родительской власти ограничивались в этом случае правами господина. Совершеннолетние свободные дети, само собой разумеется, освобождались от родительской власти (Суд. ц., 76).
В-пятых, выдел сыновей, поступление их на государственную службу и замужество дочерей ослабляли родительскую власть фактически, но не прекращали ее. В новейшие времена был поставлен вопрос о сохранении родительской власти над замужними дочерьми (о чем упомянуто выше); вопрос о конкуренции власти родительской и власти мужа решен в пользу последней.
Наконец, только естественная смерть обоих родителей совершенно прекращала родительскую власть. Смерть одного из родителей переносила всю полноту власти на другого, оставшегося в живых.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.