Изучение древнего Китая в КНР

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Изучение древнего Китая в КНР

На протяжении всей первой половины XX в. традиционная китайская историография под воздействием со стороны Запада мучительно преодолевала привычку некритически и догматически следовать давным-давно апробированной догме. Это воздействие было многосторонним и весьма активным. Оно ощущалось при непосредственных контактах с иностранцами и особенно — с иностранными специалистами, работавшими в Китае. Оно давало себя знать в новых формах и принципиально ином содержании образования, которое стали тогда получать новые поколения китайцев. Словом, менялось многое, а полвека — достаточно заметный для этого срок. Могло показаться, что традиционный догматизм уходит в прошлое. Увы, все оказалось иначе, совсем иначе.

Среди западных идей, проникавших в Китай, видное место заняли радикальные доктрины, в первую очередь марксизм. Если задаться вопросом, почему так произошло, то ответ может быть разным, ибо сыграли свою роль многие факторы. На мой взгляд, однако, едва ли не главным среди них было то, что в периоды радикальных катаклизмов, не столь редких в богатой восстаниями и иноземными нашествиями истории Китая, когда на передний план выходит разрушительная стихия, или, выражаясь классическими китайскими терминами, сила инь, деструктивный импульс становится на короткое время ведущим. А питать его могут самые разные доктрины, чему история Китая дает многочисленные примеры: в эпоху Хань это были идеи радикального даосизма, в эпоху Мин — сектантского буддизма, в середине XIX в. — китаизированного христианства (тайпины).

В свете сказанного не приходится удивляться тому, что в XX в. роль деструктивного импульса сыграла доктрина марксистского социализма. Будучи радикальной и разрушительной по своей сути, по внутреннему содержанию, она оказалась созвучной многим сторонам традиционного китайского менталитета. В Китае, где с глубокой древности эгалитарные и антирыночные идеи пользовались уважением, а социальные утопии строились на основе принципа всеобщего блага, даруемого сверху мудрыми правителями, концепция направленного против частника-стяжателя марксистского социализма должна была привлечь многих, особенно в период мятежной нестабильности.

Марксистско-социалистические идеи с их глобальными претензиями и целями оказались не чужды жаждавшим лучшей жизни массам и немалой части радикально настроенной интеллигенции. Отсюда и результат: в острой социально-политической борьбе, расколовшей Китай середины XX в. на две противостоявшие друг другу части, коммунисты оказались победителями. И вместе с ними победили не только коммунистические идеи с их непримиримой нетерпимостью к любому инакомыслию, но и все те же привычные для традиционного Китая нормы и принципы догматизма, схоластических перепевов раз и навсегда высказанной кем-то давно уже мудрости, некритического подхода к любому слову уважаемых идеологов и т.д. и т.п.

Вот эти-то привычные нормы и взяли вновь верх в КНР. А так как упали они, будто бы новые, на хорошо подготовленную веками почву, то не приходится удивляться тому, что марксистская идеология приняла здесь классические формы традиционной китайской ментальности. В чем это проявилось?

Прежде всего в том, что заимствованные из СССР вместе со многими другими принципами жизни нормы идеологической непримиримости были с удвоенной энергией усвоены в КНР. Догмат о непогрешимости марксистской доктрины был там многократно усилен за счет привычной традиции. Не нужно было ни жестоких репрессий, ни длительного перевоспитания для того, чтобы каждый специалист в сфере гуманитарных наук (да и не только в ней) хорошо понял главное: есть идеи и принципы, которыми всем и всегда обязательно следует руководствоваться. И именно к этим идеям и принципам специалист обязан приспосабливать имеющийся у него и тем более отбираемый им фактический материал.

Если учесть, что некоторая основа подобного рода действий была уже заложена еще до образования КНР усилиями коммунистически ангажированных специалистов вроде Го Мо-жо или Фань Вэнь-ланя, то для всех остальных главным стало опираться на уже готовый эталон. Для подкрепления и расширения сферы действия этого эталона в КНР с первых же лет ее существования стали активно переводиться с русского и публиковаться соответствующие советские марксистские труды, особенно многочисленные истматовские построения. Частично откорректированные самим Мао Цзэ-дуном (вопрос о том, когда на смену рабовладельческой формации в Китае пришла феодальная, оказался не вполне ясным именно поэтому), марксистско-истматовские нормы стали в системе общественных наук страны законом, которому были обязаны подчиняться все. Можно было спорить до хрипоты по вопросу о том, когда именно рабовладельческая формация завершила свое существование и была заменена феодальной, чем и занимались весьма активно многочисленные специалисты по древней истории Китая на протяжении десятилетий, но нельзя было поставить сам вопрос иначе: а может быть, не было рабовладения как формации вообще? В самом крайнем случае можно было развернуть дискуссию вокруг проблемы «азиатского» способа производства, так как она была выдвинута не кем-то, а самим Марксом. Но обсудив ее и не придя к решению, специалисты, в конечном счете, возвращались на круги своя и снова обсуждали все те же вопросы: когда кончилась рабовладельческая формация и когда началась феодальная.

Я не случайно начал с проблемы «рабовладение — феодализм». Любой, кто хоть сколько-нибудь знаком с историографией КНР, связанной с изучением древнего Китая, хорошо меня поймет. Если учесть, сколько сил и энергии было потрачено, сколько миллиардов рабочих дней было убито, сколько тысяч тонн бумаги изведено ради схоластических упражнений на эту тему, станет ясным и уровень китайской марксистской историографии, и причины ее удручающего творческого бесплодия, и впечатляющий драматизм личной трагедии тысяч трудолюбивых и явно заслуживавших лучшей участи специалистов.

Но дело далеко не ограничивается тем, что марксистско-истматовская догма требовала от ставших ее невольниками китайских специалистов ежедневной полноценной жертвы на алтарь теории формаций. Такое ведь было и у нас. Больше того, несмотря на наличие собственных апостолов этой догмы в Китае (типа Го Мо-жо), именно от нас, во всяком случае, через наше посредство, она попала в КНР. Почему же там результат оказался — даже по сравнению с отечественным востоковедением — столь удручающим?

Он был обусловлен несколькими факторами. Во-первых, чтимой традицией некритического отношения к прошлому, о чем уже шла речь. Во-вторых, слабостью — даже по сравнению с Россией, которая все-таки со времен Петра I два столетия дрейфовала в сторону Запада, — элементов демократической традиции и христианской западного типа цивилизации в Китае. В-третьих, жесткой социальной дисциплиной и привычкой к не-рассуждающему повиновению со стороны основной части населения, если даже не всего его, особенно в годы стабилизации, когда развитие в стране идет под знаком внутренней силы власти, под знаком ян. В-четвертых, идейной спецификой маоизма, т.е. наложившегося на китайскую традицию марксизма, который оказался догматически более весомым, чем сталинизм. При всем функциональном и идейном сходстве со своим старшим братом, сталинизмом, маоизм — в полном соответствии с классической китайской традицией в сфере мировоззренческих принципов и менталитета — отличается отчетливо заметной склонностью доводить все начинания до логически мыслимого предела, до абсурда. Взятые вместе, эти факторы и определили особенности маоистской школы китайской историографии.

Конечно, и в советской историографии марксистская догма считалась вполне успешно замещающей и даже выгодно оттеняющей все ничтожество, всю контрреволюционность и непрогрессивность историографии немарксистской, западной. Но при всем том, активно или пассивно отдав дань этой норме, исследователи в нашей стране, как правило, охотно и энергично использовали достижения западной науки. Нет ни одного серьезного исследования в нашем востоковедении, — во всяком случае, в послевоенные годы, когда оно стало возрождаться, — где использование западных публикаций на изучаемую тему не было бы в центре внимания специалиста.

В Китае было иначе. И не потому, что китайские исследователи собственной истории (археологии, эпиграфики и т.п.) не знали иностранных языков — хотя этот фактор тоже стоит принять во внимание, ибо изучение иностранных языков в КНР долгие годы не считалось обязательным и было поставлено, как, впрочем, долгое время и в нашей стране, из рук вон плохо. Главная причина состояла в том, что официальная позиция презрения и пренебрежения по отношению к немарксистской западной историографии была в КНР вплоть до недавнего времени (а в какой-то мере и сегодня) делом строго соблюдаемого принципа, того самого, что доводит при жестко последовательном его развитии ситуацию до абсурда. Не считаясь с достижениями западной немарксистской синологии, китайские синологи осознанно или неосознанно спускались на уровень, несоизмеримый с уровнем современной научной синологии.

Дело не в том, что ни один из многих сотен, если даже не тысяч китайских специалистов, занятых изучением археологии, древней истории или культуры древнего Китая, его философской мысли, языка и письменности, текстов, не достиг в своей работе значимых результатов. Важно сказать другое: на результатах, какими бы они ни были, неизменно сказывалось то, о чем идет речь, т.е. сознательное пренебрежение современным уровнем научной синологии на Западе. Редкие исключения (переиздание работ Дж.Легга или Б.Карлгрена) лишь подтверждают общее правило. Нельзя не учитывать к тому же, что это неписаное, но твердо соблюдавшееся правило опиралось в немалой степени и на самодовольную самодостаточность большинства специалистов КНР, как правило, совершенно не ощущавших свои слабости. Это был их привычный уровень, на таком или Примерно таком работали все китайские историографы, начиная едва ли не с чжоуских, во всяком случае с ханьских времен. И на столь привычном фоне странными монстрами выделялись те, кто, подобно Ху Ши или Ли Цзи, от привычной нормы чем-то отличались. На них не было принято обращать внимание, даже ссылаться. Их можно было только критиковать, да и то не всякому, ибо произведений их в свободном доступе не было...

Повторяю, все это было хорошо знакомо и нам. Но у нас все же все ограничения и запреты, все лозунги и призывы обычно до логического предела не доводились — и в этом было наше спасение. В КНР было иначе, что во многом сказалось на изучении древнего Китая.

Меньше всего — в области археологии. Здесь основа — полевые материалы. Ни идеологии, ни западные исследования для их обработки и публикации не нужны — разве что иллюстрации для сравнений и сопоставлений. Однако как только дело доходит до осмысления материала и тем более до решения проблем взаимодействия и связей, хронологии культур или их генезиса, без достижений современной науки не обойтись. И они принимаются во внимание — но лишь в самом общем виде. Входят в нормальный обиход современные методики радиокарбонных и иных датировок. Учитываются достижения археологии в других регионах. В то же время, как правило, долгое время не было серьезного внимания к западной науке. Создавалась во многом искусственная дистанция — и логично оживали, начинали господствовать идеи абсолютной автохтонности древнекитайской цивилизации, полной независимости культур эпохи бронзы или неолита, тем более палеолита от аналогичных культур других регионов. Речь не о том, сколь обоснованны идеи автохтонности. Многие современные специалисты на Западе, о чем уже упоминалось, склонны поддерживать эту идею — но обязательно с оговорками. В КНР оговорок в принципе не делают, там все кристально ясно. Там готовы даже издать чужие работы, несогласные с привычной для КНР точкой зрения, — как это было с моей книгой «Проблемы генезиса китайской цивилизации» (Пекин, 1989), — пусть в конце концов «расцветают все цветы»! Но при этом строго следят за тем, чтобы ни на йоту не поколебать общепринятый идеологический стандарт [6].

Но при всем том на археологии как таковой идеологический стандарт сказался менее всего. Его просто не замечают те, кому нужны материалы по новейшим раскопкам и кто поэтому внимательно изучает и щедро цитирует все археологические публикации КНР. Отсюда и немалый престиж археологии КНР, в том числе наиболее заметных и чаще других публикующих свои данные и принимающих активное участие в спорах по поводу их интерпретации ученых (Ань Чжи-минь, Ся Най, Ань Цзинь-хуай, Го Бао-цзюнь, Тан Лань, Цзоу Хэн, Дин Шань, Юй Шэн-у и др.). Стоит, однако, заметить, что во многих случаях археологические материалы вообще печатались от имени коллективов — такими публикациями в недавнее время пестрели страницы ведущих археологических журналов КНР («Каогу», «Каогу сюэбао», «Вэньу» и др.). Подобный «коллективизм» демонстрировал не столько неуважение к авторскому труду, сколько стремление подчеркнуть, что публикуется именно информация, а не чья-то авторская интерпретация (даже если она и приводилась).

Кроме археологии идеологический стандарт мало проявляет себя в трудах, посвященных надписям, — хотя он всегда сказывается и там. Как правило, палеографические публикации авторские, а многие авторы, как Чэнь Мэн-цзя [151], Жун Гэн [111], достаточно известны и часто цитируются в трудах синологов разных стран. Вообще все, что касается разработки и введения в научный оборот нового знания, будь то археологические данные, палеографические исследования, труды по хронологии или изучению и интерпретации древних текстов, встречается в мировой синологии с благодарностью и вниманием. И совсем иное дело, когда речь заходит о собственно истории, т.е. о практике создания монографических трудов на ту или иную тему, о многочисленных статьях в журнальных изданиях и тем более об обобщающих трудах с претензией на теоретическое осмысление исторического процесса.

Как правило, подавляющее большинство таких работ сделаны на невысоком методологическом и профессиональном уровне. И это беда, а не вина их авторов, о чем уже упоминалось. Тот стандарт, на который все они были вынуждены опираться до недавнего времени, буквально заставлял их писать в примитивном стиле о проявлении классовых антагонизмов и классовой борьбы с соответствующими реминисценциями в адрес эксплуататоров, о формациях и их смене, о материализме и идеализме в китайской философии и т.д. и т.п. Это, разумеется, были не единственные темы, но они объективно доминировали, определяли тематику, сковывали круг интересов. Миновать их было невозможно, а ориентироваться на них — значило покорно идти в русле принятых идеологических стандартов и спорить лишь по поводу деталей.

Разумеется, сказанное не означает, что в современной историографии КНР вовсе нет выдающихся мастеров историописания. Они есть, и имена Цзянь Бо-цзяна [144], Ян Куаня [157; 158], Ци Сы-хэ [145], Ли Сюэ-циня [118; 119], Чжоу Гу-чэна [146; 147], Ян Бо-цзюня [156], да и многих других специалистов по древнекитайской истории хорошо известны в мировой синологии. Но в работах даже этих, признанных мастеров истории древнего Китая исторические события и тем более оценки вынужденно подаются подчас в упрощенном, а то и вовсе извращенном виде, ибо преподносятся читателю сквозь прочно надетую на авторов жесткую сетку господствующей и обязательной для них идеологии. Ни вправо, ни влево от четко расставленных ее клеточек-лучей никто из пишущих и издающихся в КНР специалистов по древнему Китаю (как и по другим проблемам, конечно) до самого последнего времени отойти не мог.

Вспомним ситуацию с виднейшим историком китайской мысли, выдающимся специалистом с мировым именем Фэн Ю-ланем [212а]. Когда в Китае лет 20 назад разразилась очередная кампания — на этот раз «критики Конфуция», — маститого ученого буквально вынудили написать о весьма чтимом им великом мыслителе древнего Китая то, что власти КНР во главе с Мао Цзэ-дуном в то время считали нужным. И престарелый ученый подчинился. К счастью, Фэн Ю-лань пережил Мао и сумел после смерти кормчего еще кое-что написать и издать по той же теме. Но разве в этом дело?! Разве сам по себе приведенный факт мало о чем говорит? Да и не следует преувеличивать ту степень свободы, которая пришла в КНР после Мао. Она весьма и весьма относительна. Конечно, изменился тон, в котором теперь стали писать о Конфуции. Разумеется, расширился диапазон проблематики для анализа специалистов. Но трудно забыть о том, как после подавления студенческого движения летом 1989 г. всех заставляли заново изучать основы марксизма-маоизма, причем снова в весьма жестком и примитивном стиле.

Конечно, постепенно многое меняется. Более того, уже видны те пределы, которые история положила существованию марксистско-социалистического режима в Китае. Едва ли он надолго переживет наше столетие. И разумеется, с его крахом в стране многое изменится. Должно измениться, пусть даже не сразу. Это относится и к принципам, к практике историописания. Пример современного Тайваня свидетельствует, что такой процесс идет нелегко, но все же идет (освободиться от векового наследия догматической нормы и традиционно некритического отношения к историческому источнику едва ли не сложней, чем от идеологических шор). Но только после этого те китайские специалисты, кто занимается историей Китая (о других в данном случае речи нет), станут подлинно свободными и будут писать свои труды так или примерно так, как пишут современные американские специалисты китайского происхождения (не говоря уже о западных синологах некитайского происхождения). Иными словами, дело не в национальности и происхождении, а в условиях жизни и пределах свободы для творчества.

Собственно, этот вывод относится и к отечественным китаеведам, которые ныне, несмотря на снятие идеологических запретов, внутренне еще далеко не свободны. Не сразу обретается свобода. Крепки корни несвободы и внутренней склонности к догматизму. Стоит сослаться для примера на Японию, где среди синологов непропорционально большое число мыслящих по-марксистски, по-истматовски — и это при всем том, что марксизм и компартия в Японии никогда не пользовались большим влиянием. Если спросить, в чем же дело, то ответ будет до предела элементарным: марксистско-истматовская догма простотой и примитивностью своей подкупает многих из тех, кто внутренне склонен к несвободе мышления, а таких даже в передовой сегодня Японии оказалось не так уж мало... 

Данный текст является ознакомительным фрагментом.