Глава II ГЛАВНЫЙ ШТАБ В ПЕРИОД ВОЙНЫ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава II

ГЛАВНЫЙ ШТАБ В ПЕРИОД ВОЙНЫ

Во время войны с Японией основными направлениями деятельности Главного штаба были: 1) комплектование действующей армии, переподготовка запасных и тактическая подготовка войск; 2) разведка, контрразведка, военная цензура и содержание военнопленных; 3) военные железнодорожные перевозки.

Рассмотрим подробно работу Главного штаба в 1904—1905 годах по основным ее направлениям.

* * *

К началу войны всего в русской армии состояло на службе: офицеров 41 тыс. 940, нижних чинов – 1 млн 93 тыс. 359 чел.[80]. Численность войск, находившихся на Дальнем Востоке, была сравнительно невелика: к 1 января 1904 г. в Маньчжурии и Приамурье – всего около 98 тыс. русских солдат[81], которые были разбросаны небольшими отрядами на огромной территории, имеющей более 1000 верст в поперечнике[82]. Япония же тогда имела наготове 4 армии общей численностью свыше 350 тыс. человек[83]. С начала войны для усиления действующей армии и пополнения убыли Главный штаб начинает мобилизации запасных.

Сразу заметим, что мобилизации запасных во время Русско-японской войны являлись основным источником комплектования действующей армии, так как в связи с обострением внешней и внутренней политической обстановки правительство не решалось двинуть на Дальний Восток кадровые части, оголив другие границы и центр страны.

В период войны с Японией проводились так называемые «частные мобилизации».

При частной мобилизации призыв запасных осуществлялся выборочно по местностям, т. е. из какого-либо уезда или волости вычерпывались полностью запасные всех призывных возрастов, а в соседней местности призыва не было вовсе[84]. Всего за время войны произошло 9 таких мобилизаций (последняя – буквально накануне заключения мирного договора 6 августа 1905 г.)[85]. Система частных мобилизаций была разработана теоретиками Главного штаба в конце XIX в. на случай «локальных войн, не требующих напряжения всех сил страны». Но на практике она не только оказалась неэффективной, но и повлекла за собой множество негативных последствий. В результате частных мобилизаций в действующую армию попало множество запасников старших сроков службы в возрасте от 35 до 39 лет, уже давно утративших боевые навыки и незнакомых с новым оружием, в частности, с 3-линейной винтовкой, принятой на вооружение русской армией в 90-х годах XIX века[86].

Огромное число бородатых великовозрастных солдат, оправданное в случае тотальной войны, но совершенно необъяснимое во время локального конфликта, повергало в изумление иностранных военных агентов, находившихся при штабе главнокомандующего[87].

В то же время в уездах, не охваченных частными мобилизациями, оставались по домам молодые и здоровые парни, совсем недавно закончившие действительную службу. Боевые качества призванных запасных оставляли желать лучшего. По признанию Военного министерства, они были «физически слабыми „...“ мало дисциплинированными и „...“ недостаточно обученными»[88]. Причины крылись в слишком продолжительном пребывании нижних чинов в запасе, а также в слабости подготовки, получаемой на действительной службе (об этом мы еще будем говорить в дальнейшем). Все это не прошло мимо внимания широкой общественности. Поскольку истинная подоплека дела тогда была неизвестна, ходили упорные слухи, что военный министр В. В. Сахаров враждует с главнокомандующим А. Н. Куропаткиным и потому нарочно посылает на Дальний Восток самые плохие войска. Слухи были так настойчивы, что Сахарову в беседах с корреспондентами приходилось усиленно оправдываться[89].

Закон о воинской повинности не делал различия между категориями запасных по семейному положению, что вызывало недовольство и возмущение многосемейных запасников старших сроков службы, вынужденных бросать семьи без средств к существованию. Это в немалой степени способствовало беспорядкам, принявшим при проведении частных мобилизаций самые широкие размеры.

Порочная система частных мобилизаций вкупе с революционной ситуацией и отрицательным отношением народа к войне привела к тяжелым последствиям. В отчете Главного военно-судного управления за 1904 г. говорилось, что мобилизации сопровождались «буйствами, разгромом винных лавок и частных жилищ, а также порчей железнодорожных приспособлений и тяжкими нарушениями воинской дисциплины»[90]. Уже в феврале 1904 г. командующий войсками Сибирского военного округа сообщал о разграблении запасниками нескольких станций[91].

В. Вересаев в книге «На войне» так описывал поведение призванных запасных: «Город все время жил в страхе и трепете „...“ Буйные толпы призванных солдат шатались по городу, грабили прохожих и разносили казенные винные лавки, они говорили: „Пущай под суд отдают – все равно помирать „...““ На базаре шли глухие слухи, что готовится большой бунт запасных»[92]. В следовавших на Дальний Восток эшелонах наблюдалось повальное пьянство; солдаты активно занимались мародерством[93]. Главный штаб попытался навести порядок, правда, как водится, с изрядным опозданием. 23 ноября 1904 г., то есть уже после сражений под Ляояном, на реке Шахе и за месяц до сдачи Порт-Артура, он подготовил указ (сразу утвержденный императором), который давал командующим военными округами, не объявленными на военном положении, право предавать мобилизованных военному суду за участие в беспорядках. К ним разрешалось применять такие меры наказания, как смертная казнь и отправка на каторжные работы[94].

Впрочем, сопровождавшая мобилизации вакханалия беспокоила государя с самого начала. По личному распоряжению Николая II для наблюдения за ходом частных мобилизаций были командированы флигель-адъютанты императорской свиты, представившие впоследствии ряд ценных замечаний и предложений по улучшению мобилизационной системы в России. В дополнение к инструкции им предписывалось «упорядочить и облегчить для народа тяжести призыва запасных и удалить по возможности условия, могущие давать повод к беспорядкам»[95].

Многие из командированных флигель-адъютантов пытались частными мерами восстановить справедливость при призыве, неоднократно ходатайствуя перед военными властями об освобождении запасных старших сроков службы и многосемейных[96]. Однако и здесь не обошлось без недоразумений. Освобождение по ходатайствам флигель-адъютантов проводилось не на сборных пунктах, а из частей войск или с пути следования эшелонов на Дальний Восток, что вызывало путаницу и недоразумения. Были случаи освобождения материально обеспеченных и даже зажиточных запасных, тогда как в тех же уездах более нуждающиеся и многосемейные отправлялись на войну, что, естественно, вызывало недовольство населения[97]. Распоряжения лиц свиты нередко противоречили друг другу и не всегда согласовывались с существующими законами. Начальник мобилизационного отдела управления 2-го генерал-квартирмейстера Главного штаба генерал-майор В. И. Марков в письме от 25 ноября 1904 г. просил начальника Военно-походной канцелярии Е. И. В. предписать командированным лицам свиты, в случае выявления значительного числа запасных старших сроков службы и многосемейных, ограничиться освобождением от службы лишь минимального числа, относительно же остальных сообщить соответствующим органам МВД для оказания помощи семьям[98]. Впоследствии для наблюдавших за мобилизациями флигель-адъютантов была выработана новая инструкция, где им категорически запрещалось вмешиваться в распоряжения воинских начальников, а «в случае обращения призывных с какими-либо личными ходатайствами „...“ направлять таковых к воинскому начальнику или надлежащим властям, осведомляясь затем о решении их по этим ходатайствам»[99].

В середине войны была предпринята попытка несколько сгладить недостатки самой мобилизационной системы. Высочайшим повелением от 30 ноября 1904 г. ограничен призыв запасных старших возрастов (освобождались от призыва лица, закончившие срочную службу в 1887, 1888, 1889 гг.)[100]. Однако они освобождались от призыва лишь в случае наличия на призывных пунктах избытка физически годных к несению службы запасников. Запасные трех старших возрастов были полностью освобождены от призыва только во время 9-й частной мобилизации[101], т. е. за неделю до подписания Портсмутского мирного договора.

Принимаемые меры существенно не улучшили положения. Беспорядки продолжались. Значительных размеров достигло членовредительство. Так, число членовредителей в одном лишь Житомирском уезде во время 7-й частной мобилизации достигло 1 100 человек на 8 800 призванных[102], т. е. 12,5%.

Вплоть до конца Русско-японской войны частные мобилизации оставались основным источником комплектования действующей армии. Всего за это время призвали из запаса на действительную службу 1 045 909 нижних чинов[103].

Теперь посмотрим, как обстояли дела с переподготовкой запасных, предназначенных для комплектования действующей армии и пополнения убыли в частях. По существующему порядку некомплект в частях действующей армии пополнялся из особых частей – так называемых запасных (или учебных) батальонов, формируемых в местностях, ближайших к театру военных действий[104]. В этих батальонах мобилизованные запасные перед отправкой в действующую армию должны были пройти необходимую переподготовку: освежить знания, полученные на действительной службе, и изучить новую военную технику. В начале войны в наместничестве и Сибирском военном округе существовали 19 учебных батальонов (11 в наместничестве и 8 в Сибирском в.о.), в которые поступали на переподготовку запасные нижние чины, проживающие на данной территории. В начале войны батальоны наместничества являлись единственным источником пополнения убыли в войсках. Подобное положение вещей заставило А. Н. Куропаткина сразу по прибытии в Маньчжурию телеграфировать военному министру об острой нехватке учебных частей. В ответ В. В. Сахаров сообщил: « „...“журналом мобилизационного комитета от 13 февраля 1904 г. выработан общий порядок укомплектования, в силу которого действующая армия будет пополняться исключительно из запасных батальонов наместничества, число которых увеличивать не предполагается». Далее он «успокаивал» Куропаткина тем, что «будут поступать пополнения из сибирских запасных батальонов»[105]. В конце концов в связи с настойчивыми просьбами А. Н. Куропаткина в Харбине сформировали еще 6 запасных батальонов, но этого явно не хватало. С упорством, заслуживающим лучшего применения, Главный штаб стремился сохранить прежний порядок и воздерживался от формирования новых учебных частей. Было решено ограничиться расширением штатов учебных батальонов в 3,5 раза, что пагубным образом отразилось на боевой подготовке. Запасные батальоны утратили значение учебных частей и превратились скорее в «депо» запасных, где солдаты только снабжались обмундированием, вооружением и снаряжением. И очень нескоро Главный штаб понял, наконец, свою ошибку. Уже после сдачи Порт-Артура, к концу декабря 1904 г. в Европейской России все же сформировали 100 запасных батальонов для пополнения убыли в частях действующей армии (правда, с удвоенным против штатного составом[106]).

Упорное нежелание Главного штаба своевременно увеличить количество учебных частей привело к тому, что на протяжении большей части войны запасные попадали в действующую армию фактически без переподготовки, что крайне отрицательно сказалось на их и без того невысоких боевых качествах.

Кроме того, сама система переподготовки, разработанная в свое время Главным штабом, по оценкам военных специалистов, была далеко не совершенна. Наиболее слабой ее стороной являлось отсутствие связи между полком и его запасным батальоном, в результате чего полк получал пополнение, так сказать, случайное, а запасной батальон не знал, на кого конкретно работает. Это не лучшим образом отражалось как на подготовке, укомплектовании, так и на сохранении традиций части[107].

Помимо частных мобилизаций были и другие источники комплектования армии (как действующей, так и оставшейся на мирном положении). В 1904 г. правительство разрешило широкий прием на службу добровольцев, как подданных империи, так и иностранцев. Кроме того, лицам, находящимся под гласным надзором полиции по политическим делам, было разрешено поступать на службу в войска действующей армии. За это с них снимался надзор полиции со всеми его последствиями. Всего за время войны поступили на службу 9376 добровольцев. Из них иностранных подданных – 36, лиц, состоявших под гласным надзором полиции по политическим делам, – 37[108].

В 1904—1905 гг. для пополнения армии (в основном войск, не участвующих в войне) проводились призывы новобранцев. Призывались лица рождения 1882—1883 гг. (из них примерно 48% имели льготу по семейному положению и не были призваны). В результате в 1904 г. на действительную службу поступили 424 898 человек. Недобор составил 19 301 человек, так как планировалось набрать 444 199 человек[109].

В 1905 г. было призвано 446 831 человек. Недобор – 28 511 человек[110].

В период Русско-японской войны остро встал вопрос комплектования офицерского состава. Только в частях, оставшихся на мирном положении, некомплект офицеров составил 4 224 человека[111]. Это объяснялось формированием новых частей – для действующей армии, недостаточным выпуском из военных и юнкерских училищ, а также стремлением некоторых строевых офицеров переходить на нестроевые должности в управления, учреждения и заведения военного ведомства[112].

Одним из способов пополнения офицерского корпуса в военное время стали уже известные нам частные мобилизации. Призыв офицеров запаса при частных мобилизациях проводился согласно поименным распределениям, сделанным в мирное время. Однако из-за значительного числа разрешенных отсрочек, неявок на призывные пункты по уважительным и неуважительным причинам, а также прямого уклонения от службы Главному штабу пришлось прибегнуть к дополнительным нарядам, главным образом посредством укомплектований, предназначенных по общему расписанию в те войсковые части, которые не переводились в военный состав по частным мобилизациям. Эти дополнительные наряды, не предусмотренные заранее, осложнили и без того нелегкую работу уездных воинских начальников. К тому же мобилизационная потребность значительно превысила ресурсы данного источника[113].

Поэтому 27 октября 1904 г. Главный штаб объявил призыв всех офицерских чинов запаса пехоты (кроме гвардейской), но его хватило ненадолго, и уже к 1 ноября 1904 г. он был полностью исчерпан. Необходимо отметить, что из всех пехотных офицеров запаса, фигурировавших в списках военного ведомства, удалось призвать только 60%. Причины неявки остальных были следующие: 1) освобождение и отсрочки до окончания образования; 2) по ходатайству государственных учреждений; 3) по ходатайству Красного Креста; 4) неявки по очевидной негодности к службе в армии вследствие низкого нравственного ценза (неизлечимые алкоголики, впавшие в нищенство) и т. д.[114]

Тогда для пополнения офицерского корпуса Главный штаб предпринял ряд дополнительных мер, а именно: ускорил выпуск из военных и юнкерских училищ путем сокращения срока обучения; главнокомандующему на Дальнем Востоке предоставили право своей властью производить в очередной чин обер-офицеров вплоть до капитана включительно[115]. На время войны были созданы штаты зауряд-прапорщиков. К производству в зауряд-прапорщики допускались унтер-офицеры, имеющие необходимый уровень образования. Кроме того, пополнение проводилось путем зачисления на службу из отставки, а также переименованием из гражданских в военные чины[116]. Было запрещено увольнение из запаса в отставку, кроме увольнения по болезни и лишения по суду права поступать на государственную службу[117].

Однако все вышеуказанные меры существенно не изменили положения. До самого окончания войны Главный штаб так и не справился с некомплектом офицеров.

Вопрос комплектования офицерского состава действующей армии постоянно вызывал ожесточенные разногласия между командованием и Военным министерством. А. Н. Куропаткину почти всегда присылали меньше офицеров, чем он требовал. Так, накануне боев под Ляояном Куропаткин просил безотлагательно командировать из Европейской России 400 офицеров. Телеграмма была доложена императору, и последовало распоряжение об отправке в армию 302 офицеров[118]. В июне 1904 г. на театр военных действий прибыли части 10-го армейского корпуса, в которых не хватало 140 офицеров. На запрос Куропаткина военный министр ответил, что некомплект будет пополнен не присылкой соответствующего числа офицеров из Европейской России, а выпуском из училищ, определением на службу из запаса и отставки и т. д. Иначе говоря, на пополнение можно было рассчитывать лишь в неопределенном будущем[119]. В боях с 4 по 8 июля 1904 г. пехота потеряла 144 офицера. Эти потери поглотили весь резерв, а некомплект продолжал возрастать. А. Н. Куропаткин просил прислать для создания нового резерва еще 81 человека. Но Главный штаб лаконично ответил: «В армию будет отправлено 125 выпускников училищ», т. е. указал на тот же источник, из которого предполагалось покрыть некомплект в частях 10-го корпуса. Куропаткин вновь обратился в Главный штаб, доказывая, что обещанных 125 офицеров не хватит даже для 10-го корпуса, не говоря уж о некомплекте в других частях. В конце концов Главный штаб сообщил о создании нового резерва из 47 офицеров (вместо просимых 81), которые прибыли на Дальний Восток уже в сентябре – октябре 1904 г.[120], т. е. уже после сражения под Ляояном и под конец операции на реке Шахэ.

Командируя офицеров на Дальний Восток, Главный штаб не проявлял особой разборчивости. Куропаткин писал по данному поводу: «Посылали к нам в армию совершенно непригодных по болезненности алкоголиков или офицеров запаса с порочным прошлым. Часть таких офицеров уже на пути в армию проявляла себя не лучшим образом, пьянствуя и хулиганя. Доехав до Харбина, эти офицеры застревали там, и, наконец, выдворенные в свои части, ничего, кроме вреда, не приносили, и их приходилось удалять»[121].

Справедливости ради следует отметить, что удовлетворение всех требований командования действующей армии по части комплектования офицерского состава не всегда было в силах Главного штаба. Сказывалась общая нехватка офицеров, о которой уже говорилось выше. Кроме того, Главный штаб не решался сильно ослаблять войска Европейской России ввиду усиления внутриполитической напряженности. Неспокойно было и на границах Средней Азии, где англичане проявляли подозрительную активность.

К сожалению, не все объяснялось только этим. Немало сложностей в деятельность Главного штаба вносили неприязненные отношения главнокомандующего А. Н. Куропаткина и военного министра В. В. Сахарова[#].

Так, еще в бытность Куропаткина военным министром в Главном штабе был разработан план увеличения офицерского корпуса в случае войны. Сущность его заключалась в том, чтобы с началом мобилизации провести ускоренный выпуск из юнкерских училищ, после чего они начинали готовить к производству в офицеры по сокращенной программе вольноопределяющихся 1-го и 2-го разрядов, а также нижних чинов, имеющих необходимый уровень образования[122]. Впоследствии нечто похожее и было сделано[123]. В первое же время на настойчивые просьбы А. Н. Куропаткина привести в исполнение вышеуказанный план военный министр упорно отмалчивался, а затем, амбициозно заявил, что пополнение офицерского состава – его забота, а не командующего армией[124].

Большой вред приносил бюрократизм, глубоко укоренившийся в Главном штабе. Слепое следование устаревшим инструкциям принимало подчас зловещие формы. В данном случае характерен пример с так называемыми «воскресшими покойниками». Дело в том, что многие заболевшие генералы и штаб-офицеры, отправленные на излечение в Европейскую Россию, после выздоровления не спешили возвращаться на Дальний Восток. Они потихоньку оседали в столицах и больших городах, тем не менее числились в действующей армии и получали соответствующее содержание. В это время их частями командовали другие люди, которые, поскольку место считалось занятым, лишь «временно исполняли обязанности», со всеми вытекающими отсюда последствиями. Куропаткин неоднократно просил Главный штаб установить определенный срок отсутствия, по истечении которого вакансии становились бы свободными. После длительной волокиты ходатайство главнокомандующего наконец удовлетворили, и «временно исполняющие» начали командовать частями на законных основаниях. Но когда закончилась война и был подписан Портсмутский договор, «воскресшие покойники» пожелали вернуться в строй и вступить в командование бывшими своими частями. По существующей в описываемый период инструкции вакантной являлась должность, «освободившаяся по случаю смерти, отставки, увольнения в отпуск до отставки или перечисления в запас лица, занимавшего эту должность, а также должность вновь созданная, но еще не замещенная»[125].

На основании вышеуказанной инструкции в Главном штабе сочли претензии «воскресших покойников» вполне обоснованными, и из Петербурга в армию поступило распоряжение, на основании которого новый главнокомандующий Н. П. Линевич (назначенный вместо Куропаткина после поражения под Мукденом) был вынужден отдать приказ об отмене сделанных им ранее распоряжений о различных назначениях[126].

Общая организация тактической подготовки войск входила в функции Главного штаба. В то время в армии Российской империи, как и в любой армии с остатками феодальной организации, еще сохранялось особое пристрастие к шагистике и парадам. Тактические учения проводились по устаревшим шаблонам. Недостаточное внимание уделялось огневой подготовке войск, преувеличивалось значение штыковой атаки[127].

Преподаватель военной истории и тактики Киевского военного училища, полковник Генерального штаба В. А. Черемисов вскоре после Русско-японской войны писал: «Единственный принцип, заменявший нам теорию тактики и стратегии „...“ выражался немногими словами: „навались миром, хотя бы и с дубинами, и всякий враг будет сокрушен“[128]. Маневры отличались надуманностью, схематичностью и полной оторванностью от реальной действительности. Слабо отрабатывалось взаимодействие трех основных родов войск: пехоты, кавалерии и артиллерии[129]. Кроме того, большие маневры проводились редко[130].

* * *

Теперь перейдем к проблеме организации разведки в военном ведомстве, а также к вопросам обеспечения безопасности, т. е. расскажем о контрразведке и военной цензуре. Этот раздел особенно важен тем, что дает ответ на вопрос, который в нашей работе еще не затрагивался: почему Россия оказалась не готова к войне?

Организация и деятельность агентурной разведки дореволюционной России долгое время считались «белым пятном» отечественной истории. Первые научные публикации по данной проблеме появились сравнительно недавно[131]. Между тем, изучая историю войн и военного искусства, о разведке нельзя забывать, так как наличие надежных агентурных данных о противнике – один из решающих факторов как при подготовке к войне, так и при разработке стратегических операций. В 1904 г. Россия вступила в войну с Японией абсолютно неподготовленной. Это обстоятельство самым тяжелым образом отразилось на работе всех органов Военного министерства, которые были вынуждены с лихорадочной поспешностью перестраивать свою работу и наверстывать упущения мирного времени. И дело здесь вовсе не в том, что война явилась неожиданностью.

Во «Всеподданнейшем докладе» по Военному министерству за 1903 г. читаем: «Вследствие угрожающего положения, занятого Японией, и ее готовности перейти к активным действиям, начальникам главных управлений были сообщены предположения об отправлении на случай войны на Дальний Восток подкреплений. Соображения о подготовительных мероприятиях по всем главным управлениям и примерный порядок и последовательность отправления войск из Европейской России, равно как и общие основания подразделения войск на театре военных действий и организации высшего управления, представлены на Высочайшее благозаверение Всеподданнейшими докладами 14 октября № 202 и 16 октября № 203»[132].

Итак, о войне знали заранее, меры принимали, но оказались совершенно неготовы! И это объяснялось отнюдь не нерадивостью руководства Военного министерства. Все дело в том, что Японию не считали серьезным противником. По мнению министра внутренних дел В. П. Плеве, война на Дальнем Востоке должна была быть «маленькой и победоносной», а посему и готовились к ней соответственно. Причиной же столь жесткого заблуждения стала та информация, которую получал Главный штаб от своих разведорганов накануне войны.

Посмотрим теперь, как была организована разведывательная служба военного ведомства России в первые годы двадцатого столетия.

Схематическое изображение системы организации военной разведки России по внешнему виду чем-то напоминало осьминога. Во главе – мозговой центр в лице генерал-квартирмейстера Главного штаба, от которого тянулись щупальца к штабам военных округов[#] и военным агентам[*] за рубежом, от которых, в свою очередь, расходились нити тайной агентуры. Кроме того, разведывательную информацию собирали дипломаты, чиновники Министерства финансов и морские атташе, имевшие собственную агентуру. Собранные сведения они посылали своему непосредственному начальству, которое, в свою очередь, переправляло их в разведывательный центр Главного штаба. Накануне Русско-японской войны таким центром был военно-статистический отдел управления 2-го генерал-квартирмейстера. В это время должность 2-го генерал-квартирмейстера занимал генерал-майор Генерального штаба Я. Г. Жилинский, а должность начальника военно-статистического отдела – генерал-майор Генерального штаба В. П. Целебровский. В состав отдела входили четыре отделения: 6-е (по военной статистике России), 7-е (по военной статистике иностранных государств), 8-е (архивно-историческое) и 9-е (оперативное)[133]. Разведкой непосредственно занималось 7-е отделение, насчитывающее в своем составе 14 человек и возглавляемое генерал-майором Генерального штаба С. А. Ворониным[134]. Именно здесь сосредоточивались и обрабатывались сведения, поступающие из штабов военных округов и от военных агентов за рубежом. Следует отметить, что в XIX веке разведывательная служба России ни в чем не уступала своим зарубежным конкурентам. Однако к началу XX века положение существенно изменилось.

Наступила эпоха бурного развития военной техники и тотальных войн, охватывающих все стороны жизни государства. Значительно возросло значение агентурной разведки, увеличилось число ее объектов и способов ведения. Это потребовало резкого увеличения финансовых ассигнований, а также более прочной и надежной организации. Между тем русская разведка не успела вовремя перестроиться и к началу войны с Японией уже во многом не отвечала требованиям времени. Первой и главной причиной этого было скудное финансирование со стороны государства. До войны с Японией Главному штабу по 6-й смете «на негласные расходы по разведке» ежегодно отпускалась сумма в 56 950 руб. в год, распределявшаяся между военными округами от 4 до 12 тыс. руб. на каждый. Военно-статистическому отделу на нужды разведки выделялось около 1 тыс. руб. в год. Исключение представлял Кавказский военный округ, которому в персональном порядке отпускались ежегодно 56 890 руб. «для ведения разведки и содержания тайной агентуры в Азиатской Турции»[135]. (Для сравнения: Германия на «негласные расходы по разведке» только в 1891 г. выделила 5 251 000 рублей; Япония, готовясь к войне с Россией, затратила на подготовку тайной агентуры около 12 миллионов рублей золотом.[136])

Отсутствие необходимых денежных средств затрудняло вербовку, и зачастую резиденты[#] русской разведки были вынуждены отказываться от услуг потенциально перспективных агентов только потому, что им нечем было платить.

Помимо недостатка денежных средств были и другие причины, обусловившие отставание разведслужбы России.

Разведка велась бессистемно, при отсутствии общей программы. Военные агенты (атташе) посылали донесения то в Главный штаб, то в штабы ближайших военных округов. В свою очередь, штабы округов не всегда считали необходимым делиться с Главным штабом полученной информацией[137]. (В данном случае мы сталкиваемся с проявлением того сепаратизма, о котором уже говорилось в 1-й главе.)

Необычайно остро стояла кадровая проблема. Офицеры Генерального штаба, из числа которых назначались сотрудники разведорганов и военные атташе, в области агентурной разведки за редким исключением были малокомпетентны. Граф А. А. Игнатьев, работавший одно время в разведотделении штаба Маньчжурской армии, писал: «В академии (Генерального штаба. – И. Д. ) с тайной разведкой нас даже не знакомили. Это просто не входило в программу преподавания и даже считалось делом грязным, которым должны заниматься сыщики, переодетые жандармы и другие темные личности. Поэтому, столкнувшись с реальной жизнью, я оказался совершенно беспомощен»[138].

В наиболее плачевном состоянии оказалась в те годы организация сбора разведданных в Японии. Японской армии не придавали серьезного значения, и Военное министерство не считало нужным особо тратиться на разведку в этом направлении. Вплоть до начала войны здесь полностью отсутствовала сеть тайной агентуры. В 1902 г. командование Приамурского военного округа поставило вопрос о создании в Японии, Корее и Китае сети тайной агентуры из числа местных жителей и иностранцев для повышения эффективности сбора разведданных, а также на случай войны. Однако Главный штаб ходатайство отклонил[139], опасаясь дополнительных расходов.

Русские военные агенты не знали японского языка. (В академии Генерального штаба его стали преподавать уже после войны 1904—1905 гг.). У них не было своих надежных переводчиков, а переводчики, предоставляемые в распоряжение военного агента местными властями, все сплошь являлись информаторами японской контрразведки. В данном случае весьма характерно донесение военного атташе из Японии от 21 марта 1898 г.: «Китайские идеографы (иероглифы. – И. Д. ) составляют самую серьезную преграду для деятельности военного агента в этой стране (Японии. – И. Д. ). Не говоря уже о том, что эта тарабарская грамота исключает возможность пользоваться какими-либо случайно попавшимися в руки негласными источниками, она ставит военного агента в полную и грустную зависимость от добросовестности «...» японца-переводчика «...» Положение военного агента может быть поистине трагикомическим. Представьте себе, что Вам предлагают приобрести «...» важные и ценные сведения, заключающиеся в японской рукописи, и нет другого выхода, при условии сохранения необходимой тайны, как послать рукопись в Петербург, где проживает единственный наш соотечественник, знающий настолько письменный японский язык, чтобы быть в состоянии раскрыть содержание японского манускрипта. Поэтому для военного агента остается лишь один исход – совершенно и категорически отказаться от приобретения всяких секретных письменных данных»[140].

Кроме того, разведка затруднялась спецификой этой страны. Если в европейских государствах военный атташе, помимо негласных источников, мог почерпнуть большое количество информации из прессы и военной литературы, а в Китае продажные сановники императрицы Цы Си чуть ли не сами предлагали свои услуги, то в Японии все обстояло иначе. Официальные издания, доступные иностранцам, содержали лишь умело подобранную дезинформацию, а императорские чиновники, спаянные железной дисциплиной и проникнутые фанатичной преданностью к «божественному микадо», не проявляли, как правило, ни малейшего желания сотрудничать с иностранными разведчиками. Японцы, с древних времен с глубоким почтением относившиеся к искусству шпионажа, бдительно следили за всеми иностранными атташе, что еще больше затрудняло их работу.

В 1898 г. военным агентом в Японии был назначен подполковник Б. П. Ванновский, сын предшественника А. Н. Куропаткина на посту военного министра. Б. П. Ванновский раньше не имел никакого отношения к разведке. В 1887 г. он закончил Пажеский корпус, затем служил в конной артиллерии. В 1891 г. закончил с отличием академию Генерального штаба. Потом командовал эскадроном в драгунском полку. В Японию его назначили временно, так как находившийся там военный агент попросил шестимесячный отпуск по семейным обстоятельствам. Однако обстоятельства сложились так, что временное назначение перешло в постоянное, и Б. П. Ванновский оставался военным атташе вплоть до начала 1903 г. Отправляя Ванновского в Японию, А. Н. Куропаткин поставил на представлении начальника Главного штаба такую резолюцию: «Считаю подполковника Ванновского подходящим для исполнения обязанностей военного агента. Верю в его энергию и добросовестность»[141].

Прибыв в Японию, Ванновский убедился, что его предшественник недаром стремился обратно в Россию. Несмотря на высокое жалованье (около 12 000 руб. в год), престижную должность и прочие блага, военный агент в Японии чувствовал себя очень неуютно. Образно выражаясь, он был подобен слепому, которого заставляют описывать то, что находится вокруг него. Из-за отсутствия сети тайной агентуры и незнания японского языка военный атташе видел лишь то, что ему хотели показать, и слышал лишь то, что нашептывали японские спецслужбы, изрядно преуспевшие в искусстве дезинформации. Ко всему прочему Ванновский, несмотря на энергию и добросовестность, о которых упоминал Куропаткин в своей резолюции, как и большинство строевых офицеров, был абсолютно некомпетентен в вопросах «тайной войны». Все это не могло не отразиться на результатах его работы.

С некоторых пор 2-й генерал-квартирмейстер Я. Г. Жилинский стал замечать, что из Японии поступает очень мало разведывательных донесений, а содержащаяся в них информация не представляет стратегического интереса[142]. Дипломатические отношения России с Японией уже балансировали на грани войны, и, хотя, по мнению большинства сановников, «обезьянье» государство не внушало особых опасений, подобное положение вещей вызвало у генерал-квартирмейстера некоторое беспокойство. Ванновскому предложили исправиться, но из этого ничего не вышло. Тогда Жилинский, вместо того чтобы разобраться в основных причинах, предпочел заменить военного агента. Сведения стали поступать активнее, но, как выяснилось впоследствии, они мало соответствовали действительности.

Чтобы Россия не успела к началу войны стянуть на Дальний Восток необходимое количество войск и боеприпасов, японцы старательно дезинформировали русскую разведку относительно численности своей армии. Из тех сведений, которые попадали в руки наших атташе, явственно следовало: японская армия так мала, что справиться с ней не составит особого труда. В марте 1901 года начальник военно-статистического отдела генерал-майор С. А. Воронин на основании разведданных из Японии составил сводную справку, предназначенную для руководства Главного штаба. Из нее следовало, что общая численность японской армии во время войны вместе с запасными и территориальными войсками составит 372 205 человек, из числа которых Япония сможет высадить на материк не более 10 дивизий с 2 отдельными кавалерийскими и 2 отдельными артиллерийскими бригадами, т. е. около 145 тыс. человек при 576 орудиях[143]. Вполне естественно, что исходя из таких данных Главный штаб не считал нужным стягивать на Дальний Восток дополнительные силы.

Лишь через несколько месяцев после начала войны стала проясняться подлинная численность японской армии. В докладной записке по Главному штабу, составленной в конце июня 1904 г. на основании донесений военных агентов, говорилось следующее: «Численность японской армии на материке может составить около 400 тыс. человек при 1038 орудиях, не считая позиционной и осадной артиллерии и обозных войск. Сверх того имеется еще около 1 миллиона вполне годных для службы, но необученных людей „...“ назначаемых в запасные части, для транспортов и т. д.»[144]

Это было уже ближе к истине. Однако вернемся к рассказу о работе разведки в Японии в предвоенные годы.

На смену Б. П. Ванновскому военным атташе в Японию назначили подполковника В. К. Самойлова, человека деятельного, энергичного и обладавшего, судя по всему, незаурядным даром разведчика. Самойлов развил в Японии активную деятельность. Резко увеличилось количество отправляемых в Главный штаб донесений. Ему удалось привлечь к сотрудничеству французского военного атташе в Японии барона Корвизара. В конце 1903 г. Корвизар за неоднократно оказанные русской разведке услуги был представлен Самойловым к награждению орденом св. Станислава 2-й степени. Барон Корвизар обещал оказывать подобные услуги и впредь[145].

Самойлов видел дальше, чем его предшественники, и в декабре 1903 г. сообщил в Главный штаб: «За последние годы японская армия сделала большие успехи и является серьезным противником»[146].

Он постоянно уведомлял наместника и Главный штаб о военных приготовлениях японцев. Однако в силу объективных причин, о которых уже говорилось выше (незнание японского языка и отсутствие сети тайной агентуры), главную тайну японцев, т. е. реальную численность их армии в военное время, Самойлову узнать не удалось. Он по-прежнему считал, что Япония способна отправить на материк не более 10 дивизий[147].

Подобное заблуждение роковым образом отразилось на подготовке России к войне. Вскоре после начала боев на суше стало ясно: все планы Военного министерства, разработанные в мирное время, исходили из ложных предпосылок, и их надо срочно менять! Это вызвало лихорадку в работе министерства и тяжело отразилось на снабжении и комплектовании армии.

С началом войны организация разведки как на театре военных действий, так и в странах Дальнего Востока перешла в руки командования действующей армии. Для организации разведки в Маньчжурии были командированы некоторые сотрудники центрального разведоргана Главного штаба, в результате чего существенно изменился состав военно-статистического отдела[148].

Работу разведотделений действующей армии тормозили те же факторы, что и в мирное время: отсутствие четкой организации, квалифицированных кадров и недостаток финансов. Разведывательные органы Маньчжурских армий работали дезорганизованно и без должной взаимосвязи друг с другом. В мирное время военно-статистический отдел управления 1-го генерал-квартирмейстера не разработал никакой системы организации и подготовки тайной агентуры в специфических условиях Дальнего Востока. Только в конце войны русское командование по примеру японцев предприняло попытки создания разведшкол для подготовки тайной агентуры из числа местных жителей.

Из-за недостатка денежных средств нашей разведке пришлось отказаться от массовой вербовки агентов из среды китайской буржуазии и крупных чиновников, которые зачастую сами предлагали свои услуги. Подавляющее большинство лазутчиков набиралось из простых крестьян. А те по причине низкого культурного уровня мало подходили для выполнения поставленных перед ними задач. В конечном счете наспех подобранная и неподготовленная агентура не принесла существенной пользы[149]. Один из современников писал по этому поводу: «Все походило на то, как будто мы, зная, что серьезные люди без тайной разведки войны не ведут, завели ее у себя больше для очистки совести, чем для надобности дела. Вследствие этого она у нас играла роль той „приличной обстановки“, которую играет роскошный рояль, поставленный в квартире человека, не имеющего понятия о клавишах»[150]. Положение русского командования было поистине трагическим. Не имея своевременных и надежных агентурных данных о противнике, оно уподоблялось боксеру, выходящему на ринг с завязанными глазами. Русско-японская война явилась поворотным пунктом в развитии русской разведки. Тяжелый урок пошел на пользу, и после войны руководство военного ведомства предприняло действенные меры по реорганизации деятельности разведывательной службы[#].

Разведка во все времена была немыслима без контрразведки, которая является, с одной стороны, ее антиподом, а с другой – неизбежным спутником. Порой их деятельность переплетается так тесно, что бывает трудно провести между ними четкую грань. Один и тот же человек, как, например, завербованный русской разведкой в Австрии Альфред Редль[#], может являться сотрудником и разведки, и контрразведки: с одной стороны, сообщая стратегическую информацию (для разведки), а с другой – выдавая агентов противника (для контрразведки).

Мы уже охарактеризовали в общих чертах организацию и деятельность разведорганов накануне и во время войны. Теперь посмотрим, как была организована служба контрразведки.

Вплоть до начала XX века в Российской империи отсутствовала четкая организация контрразведки. Борьбой с иностранными шпионами занимались одновременно Главный штаб, полиция, жандармы, а также заграничная, таможенная и корчемная стража. Специального органа военной контрразведки тогда не существовало. В Военном министерстве контрразведкой занимались те же офицеры Генерального штаба, в ведении которых находилась разведка. Некоторых шпионов удавалось разоблачить благодаря сведениям, полученным от зарубежной агентуры, как, например, в деле А. Н. Гримма[#].

Однако государство не выделяло Главному штабу на борьбу со шпионажем никаких специальных ассигнований, а содействие в финансовом отношении Департамента полиции имело формальный характер[151].

Кроме того, по мере развития в России революционного движения полиция и жандармы переключались в основном на борьбу с ним, уделяя все меньше внимания иностранным разведкам.

К началу Русско-японской войны японцы наводнили своими агентами все более или менее важные пункты намеченного ими театра военных действий. В Маньчжурии и Уссурийском крае японские шпионы проживали под видом торговцев, парикмахеров, прачек, содержателей гостиниц, публичных домов и т. д.

В 1904—1905 гг. русская контрразведка из-за отсутствия должной организации оказалась не в состоянии успешно противостоять вражеской агентуре.

В районе действующей армии контрразведывательная служба была полностью децентрализована[#]. Не хватало кадров и денег. Контрразведчикам не удалось завербовать опытных осведомителей и внедрить в японские разведорганы своих людей. В результате они были вынуждены ограничиться пассивной обороной, заключавшейся в аресте агентов противника, захваченных с поличным[152].

В периодической печати за 1904—1905 гг. иногда попадаются сообщения о разоблачении японских агентов не только в действующей армии, но даже в Петербурге и других крупных городах. Однако их немного. Следует все же отметить, что к концу войны благодаря инициативе отдельных лиц работа японской разведки стала иногда давать осечки[153]. Тем не менее общая картина оставляла желать лучшего[#].

Успехам японской разведки, помимо пассивности и плохой работы русской контрразведки, в огромной степени способствовали безответственность средств массовой информации и отсутствие должного контроля за утечкой секретных сведений из Военного министерства. Разглашение планов военного ведомства достигло в описываемый период поистине колоссальных размеров. Например, 12 января 1904 г. корреспондент японской газеты «Токио Асахи» сообщил в свою редакцию, что согласно циркулирующим в Порт-Артуре слухам в случае войны главнокомандующим русскими сухопутными войсками на Дальнем Востоке будет назначен нынешний военный министр генерал-адъютант А. Н. Куропаткин, а военным министром вместо него станет начальник Главного штаба генерал-адъютант В. В. Сахаров[154]. (Именно так и произошло в скором времени.) Утечке информации в немалой степени способствовало отсутствие должного контроля за деятельностью состоящих при русской армии иностранных военных атташе. В 1906 г. генерал-майор Генерального штаба Б. А. Мартынов писал по этому поводу: «Положение иностранных военных агентов в нашей армии было совершенно ненормальное. В то время как японцы держали их под постоянным контролем, показывая и сообщая лишь то, что находили для себя полезным, у нас им была предоставлена почти полная свобода»[155].

Это усугублялось тем, что многие чины военного ведомства крайне безответственно относились к сохранению секретной информации. Примером несдержанности и безответственности может служить поведение одного из высших руководителей военной разведки, начальника военно-статистического отдела Главного штаба генерал-майора В. П. Целебровского. Как известно, в период Русско-японской войны обострились отношения России с Великобританией, являвшейся союзником Японии. В 1904 г. усилилась военная активность англичан в государствах, граничащих с нашей Средней Азией, в результате чего Главный штаб предпринял ряд мер по усилению боеготовности Туркестанского военного округа[156]. В сентябре 1904 г. военный атташе одного иностранного посольства посетил по делу в Главном штабе генерал-майора Целебровского. Во время беседы с ним иностранец пристально смотрел на висевшую рядом карту Кореи: «Напрасно Вы присматриваетесь к карте Кореи, – сказал генерал Целебровский. – Лучше взгляните вот на эту карту Средней Азии, где мы готовимся вскоре побить англичан». Замечание это произвело настолько сильное впечатление на военного атташе, что он непосредственно из Главного штаба отправился в английское посольство, чтобы осведомиться: в какой степени справедливо известие о предстоящей войне России с Англией, так откровенно переданное ему лицом, занимающим высокое положение в военной иерархии[157].