Рождественский и Цветной бульвары. Трубная площадь

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Рождественский и Цветной бульвары. Трубная площадь

Мы с вами уже упоминали Рождественский бульвар (глава «Рождественка»); теперь настала пора познакомиться с ним и прилегающей местностью вплотную. Но, говоря о нем, нельзя обойти вниманием, например, Трубную площадь или Цветной бульвар, — эти места расположены слишком близко друг от друга. Здесь же проходит и Трубная улица, также упоминающаяся у Акунина.

Окрестности Трубной площади — одно из первых мест на территории столицы, где начали селиться люди (так называемое Драчевское городище). Глядя на городскую застройку и поток автотранспорта, трудно представить себе убогие землянки на берегу медленно катившей свои воды реки Неглинной. Впрочем, местные обитатели издавна называли ее Самотекой — память об этом дошла до наших дней в названиях расположенных неподалеку Самотечных улиц. Протекала здесь (до XIX в.) и еще одна московская речушка — Напрудная.

Во время постройки стен Белого города в них был предусмотрен водосток для вод Неглинки — так называемая «труба», а выражаясь современным языком, тоннель. Для того чтобы через эту «трубу» на территорию города не проникали непрошеные гости, она была с обоих концов закрыта коваными решетками. Поэтому передовое для своего времени гидротехническое сооружение и возникшая впоследствии площадь именовалась Трубной, или попросту Трубой.

Дав волю юмору, можно предположить, что, подобно тому как древняя «труба» уносила в себе воды Неглинки, Трубная площадь стала собирать все, что не умещалось в центре города. Так, в 1840 г. сюда перевели из Охотного ряда так называемый Птичий ряд — лавочки, в которых продавались живые птицы (как обычные домашние, так и певчие). В 1851 г. от Китайгородской стены было решено убрать мешавшие проезду лавки, торговавшие саженцами деревьев, рассадой, семенами, срезанными цветами. Им тоже нашлось место на Трубе. Эти «новоселы» положили начало долгие годы шумевшему на площади Птичьему рынку, метко обрисованному А. П. Чеховым (рассказ «В Москве на Трубной площади»). Е. Иванов отмечает: «Пестрота посетителей этого рынка конкурировала с Сухаревкой».

В обе стороны от Трубы шел Неглиненский канал. Городские власти заботливо обсадили его берега деревцами, но гулять под ними желающих не находилось. Подземная галерея, в которую была спрятана Неглинка, проходила непосредственно под Трубной площадью, а для стока вод в начале современного Цветного бульвара был устроен водопад.

Цветной бульвар по-своему уникален. Он, единственный из всех московских бульваров, не образован после сноса стен Белого города. Он — память об осушенном и засыпанном Неглиненском канале. В1844 г. М. Н. Загоскин восхищенно замечал: «Придет ли кому в голову, что этот широкий бульвар на Трубе, со своими зелеными полянами и гладкими дорожками, был не так еще давно почти непроходимым и зловонным болотом!» («Москва и москвичи»).

Сначала бульвар назывался Трубным, а с 1851 г., когда на Трубе появились цветочные лавки, стал Цветным.

Цветной бульвар стал местом гуляний «простого народа»; благодаря этому на нем размещалось множество балаганов и паноптикумов, «в которых за сходную плату показывались ярмарочные диковинки вроде говорящих пауков с человечьей головой» (В. П. Сытин). Во второй половине XIX в. Трубная площадь и прилегающие к ней Цветной и Рождественский бульвары обстроились каменными домами, в которых сдавались внаем квартиры и комнаты. «Жилье-то Сенька, конечно, сыскал — чай Москва, не Сибирь. Сел в Театральном проезде на лихача, спросил, где способнее обустроиться приезжему человеку, чтоб прилично было, ну и доставил его извозчик с ветерком в нумера мадам Борисенко на Трубной» («Любовник Смерти»).

Акунин, опираясь на того же Сытина, описывает Рождественский бульвар как вполне респектабельное местечко: «Сошли на круто идущей вверх зеленой улице, которую Петя назвал Рождественским бульваром. Свернули в переулок.

Был уже десятый час, стемнело, и зажглись фонари.

— Вот он, дом Просперо, — тихонько сказал Петя, показав на одноэтажный особнячок» («Любовница смерти»; спутница Пети — Маша-Коломбина).

Но в то же время место это и достаточно оживленное: «Самоубийца выбрал для своего отчаянного поступка весьма приметное место — Рождественский бульвар, откуда рукой подать до Трубной площади. По всему, кто-то из поздних прохожих, или городовой, или ночной извозчик должны были заметить висящее на осине тело, к тому же освещенное стоящим неподалеку газовым фонарем» (там же).

И в то же время окрестности Трубы долгие годы имели славу «городского дна». Трудно сказать, что больше привлекало в эти места, так близко расположенные к центру, подонков общества — лабиринты проходных дворов или лабиринты подземелий Неглинки. На соседней Трубной улице, имевшей еще одно название — Грачевна, или Драчевка, как поганые грибы, выросли публичные дома. «Инеска — б-барышня с Грачевки, и ее зона влияния объемлет Трубную площадь с окрестностями», — рассказывает Фандорин о своем «прикрытии» («Декоратор»). Некоторые остряки выводили этимологию названия улицы от слова «драть», вкладывая в него непристойный смысл. На самом деле Драчевка — пожалуй, наиболее старое название Трубной улицы — происходит от профессии обитателей некогда располагавшейся здесь слободы: они «драли» зерно, превращая его в крупу на мельницах-круцорушках. В XVII в. на Драчевке (или, как еще говорили тогда, Драчихе) стали селиться мастера, изготовлявшие «грачи» — разновидность пушечных снарядов. Именно этим объясняется двойственность старого названия улицы.

Сейчас, когда читаешь воспоминания современников об истории окрестностей Трубной площади, поражаешься тому, как мирно уживались здесь, казалось бы, полярные проявления городского быта. Днем здесь прогуливались мирные горожане, а ночью их сменяли профессиональные преступники (достаточно вспомнить очерк Гиляровского «Ночь на Цветном бульваре»). Вспомним и Акунина: нашедший клад преобразившийся Сенька Скориков, не стесняясь местом, сводит счеты со знакомцем с Хитровки: «…на углу Цветного бульвара обернулся — так, померещилось что-то.

Глядь — под фонарем фигура знакомая. Проха! От Хитровки следил, что ли?

Скорик к нему, ворюге, бросился, ухватил за грудки.

— Отдавай котлы, паскуда!» («Любовник Смерти»).

Ксаверий Феофилактович Грушин, передавая юному Фандорину свои познания о жизни городского дна, недаром демонстрировал Грачевку наравне с Хитровкой: «Стар Грушин, давно в отставке, но всю воровскую Москву знает, изучил за многолетнюю службу и вдоль и поперек.

Бывало, идет с ним двадцатилетний Фандорин по Хитровке или, скажем, по разбойничьей Грачевке и только диву дается» («Смерть Ахиллеса»).

На Трубную площадь выходил «Эрмитаж», а буквально напротив, по нечетной стороне, ближе к Цветному бульвару, стоял скандально известный трактир «Крым», о котором рассказывал Гиляровский. Именно сюда приводит Фандорина Ахтырцев («Азазель»): «Они свернули со Сретенки в другой переулок, невидный собой, но все-таки уже не с керосиновыми, а с газовыми фонарями, и впереди показался трехэтажный дом с ярко освещенными окнами. Должно быть, это и есть «Крым», с замиранием сердца подумал Эраст Петрович, много слышавший про это известное на Москве злачное заведение». Там вместе с Фандориным, «впервые попавшим в настоящий вертеп разврата», читатель имеет возможность видеть «публику… самую пеструю… трезвых… не наблюдалось совсем. Тон задавали купчики и биржевики с напомаженными проборами — известно, у кого нынче деньги-то, но попадались и господа несомненно барского вида, где-то даже блеснул золотом флигель-адъютантский вензель на погоне. Но главный интерес у коллежского регистратора вызвали девицы, подсаживавшиеся к столам по первому же жесту. Декольте у них были такие, что Эраст Петрович покраснел, а юбки — с разрезами, сквозь которые бесстыдно высовывались круглые коленки в ажурных чулках». На выходе из трактира Ахтырцева и Фандорина уже ждет переодетый чиновником «белоглазый» Ахимас, и только «новейший американский корсет «Лорд Байрон» из прочнейшего китового уса» помогает Эрасту Петровичу избежать гибели.

А вот как описывает «Крым» Гиляровский: «В свободный вечер попал на Грачевку.

Послушав венгерский хор в трактире «Крым» на Трубной площади, где встретил шулеров — постоянных посетителей скачек — и кой-кого из знакомых купцов, я пошел по грачевским притонам, не официальным, с красными фонарями, а по тем, которые ютятся в подвалах на темных, грязных дворах и в промозглых «фатерах» «Колосовки», или «Безымянки», как ее еще иногда называли.

К полуночи этот переулок, самый воздух которого был специфически зловонен, гудел своим обычным шумом, в котором прорывались звуки то разбитого фортепьяно, то скрипки, то гармоники; когда отворялись двери под красным фонарем, то неслись пьяные песни.

В одном из глухих, темных дворов свет из окон почти не проникал, а по двору двигались неясные тени, слышались перешептывания, а затем вдруг женский визг или отчаянная ругань…

Передо мной одна из тех трущоб, куда заманиваются пьяные, которых обирают дочиста и выбрасывают на пустыре.

Около входов стоят женщины, показывают «живые картины» и зазывают случайно забредших пьяных, обещая за пятак предоставить все радости жизни вплоть до папироски за ту же цену…

Задолго до постройки «Эрмитажа» на углу между Грачевкой и Цветным бульваром, выходя широким фасадом на Трубную площадь, стоял, как и теперь стоит, трехэтажный дом Внукова. Теперь он стал ниже, потому что глубоко осел в почву. Еще задолго до ресторана «Эрмитаж» в нем помещался разгульный трактир «Крым», и перед ним всегда стояли тройки, лихачи и парные «голубчики» по зимам, а в дождливое время часть Трубной площади представляла собой непроездное болото, вода заливала Неглинный проезд, но до Цветного бульвара и до дома Внукова никогда не доходила.

…Разгульный «Крым» занимал два этажа. В третьем этаже трактира второго разряда гуляли барышники, шулера, аферисты и всякое жулье, прилично сравнительно одетое. Публику утешали песенники и гармонисты.

…Под бельэтажем нижний этаж был занят торговыми помещениями, а под ним, глубоко в земле, подо всем домом между Грачевкой и Цветным бульваром сидел громаднейший подвальный этаж, весь сплошь занятый одним трактиром, самым отчаянным разбойничьим местом, где развлекался до бесчувствия преступный мир, стекавшийся из притонов Грачевки, переулков Цветного бульвара, и даже из самой «Шиповской крепости» набегали фартовые после особо удачных сухих и мокрых дел, изменяя даже своему притону «Поляковскому трактиру» на Яузе, ахитровская «Каторга» казалась пансионом благородных девиц по сравнению с «Адом».

Много лет на глазах уже вошедшего в славу «Эрмитажа» гудел пьяный и шумный «Крым» и зловеще молчал «Ад», из подземелья которого не доносился ни один звук на улицу. Еще в семи- и восьмидесятых годах он был таким же, как и прежде, а то, пожалуй, и хуже, потому что за двадцать лет грязь еще больше пропитала пол и стены, а газовые рожки за это время насквозь прокоптили потолки, значительно осевшие и потрескавшиеся, особенно в подземном ходе из общего огромного зала от входа с Цветного бульвара до выхода на Грачевку» («Москва и москвичи»).

Этот живописующий нравы Грачевки (и Трубы) отрывок, помимо прочего, рассеивает невесть кем популяризовавшееся среди любителей-москвоведов убеждение, что «Эрмитаж» и «Крым» с «Адом» располагались в одном здании. Конечно же, слова «задолго до ресторана «Эрмитаж» уравновешиваются рассказом о параллельно действующих ресторане и трактире.

Одна из причин подобного заблуждения — то, что окрестности Трубной площади за годы советской власти претерпели сильные изменения. Можно сказать, что новая власть «возродила» традицию спихивать на Трубу все то, что уже не годилось для центра, но тем не менее продолжало приносить городу пользу. Например, в 1930 г. сюда был перемещен рынок Охотного ряда — так в Москве возник знаменитый Центральный рынок… Тем не менее надо отдать должное тем, кто покончил с трущобами Драчевки и притонами Цветного бульвара. От трактира «Крым» не осталось и следа, и точно установить, где он находился, затруднительно.

Но вернемся к романам Акунина. В них большая роль отводится транспорту, и в отрывках, посвященных окрестностям Трубы, мы читаем немало тому подтверждений. Здесь находилось несколько извозчичьих стоянок. «На Рождественском бульваре Заика остановил ваньку» («Любовница смерти»), — пишет в одном из своих крайне эмоциональных донесений некто «Ф. Ф. Вельтман, патологоанатом, д-р медицины» — добровольный помощник полиции, тоже своего рода детектив-любитель («Заика» — оперативная кличка, присвоенная им для удобства Фандорину). Моральный уровень этого «радетеля за справедливость» характеризует задуманный Вельтманом хитроумный план по разоблачению председателя клуба самоубийц Просперо: «Хозяин собственноручно предложит Заике чашу с отравленным вином… Ради интересов дела Заикой придется пожертвовать…

Когда Заика выпьет яд и выйдет умирать на бульвар… я вызову городового, который всегда стоит на Трубной площади. Факт смерти от отравления будет зарегистрирован официальным представителем власти, а если Заика к моменту появления полицейского еще не потеряет сознания и если у него есть хоть капля совести, то он успеет дать показания…» Под бульваром подразумевается Рождественский.

Сам Фандорин разъезжает по здешним краям на собственноручно сконструированном «диковинном трехколесном экипаже, движущемся безо всякой конной тяги», как определяет его все тот же Вельтман. Недалекий Вельтман и автомобиль, которому Фандорин дал название «Ковер-самолет», «герои» сразу двух романов серии — «Любовник Смерти» и «Любовница смерти». Схожесть их названий не случайна — описанные события развиваются параллельно, и мы как бы рассматриваем действия Фандорина, одновременно распутывающего два дела, под различными углами зрения. Столь редко встречающийся тип организации сюжета позволяет читателю получить дополнительное удовольствие, сравнивая оба текста. Вот, например, Фандорин со своим протеже Сенькой Скориковым, изображающим «еврейского мальчика Мотю», навещает Вельтмана («Любовник Смерти»): «Доктор был щупленький, взъерошенный и все моргал глазами. На Сеньку устави лея с испугом, в ответ на вежливое «доброго здоровьица» неопределенно кивнул.

— Это кто? — шепотом спросил Скорик инженера, когда мухортик, кряхтя, полез садиться.

— Неважно, — мрачно ответил Эраст Петрович. — Это п-персонаж из совсем другой истории, нашего сегодняшнего дела не касающейся. Едем на Рождественский бульвар. Марш-марш!»

А вот продолжение этой поездки, но уже из романа «Любовница смерти», на этот раз в восприятии самого Вельтмана: «Мы доехали до Рождественского бульвара на моторе. Я сидел между Гэндзи и его странным спутником, вцепившись обеими руками в поручни. Кошмарным агрегатом управлял еврейчик…»

А сейчас вспомним о событии, которое непосредственного отношения к Фандорину не имеет, но тем не менее представляет для нас интерес и вполне вписываются в тему. В доме на углу Рождественского бульвара и Малого Кисельного переулка в 1881 г. умер богатый чаеторговец Алексей Семенович Губкин. По Москве пронесся слух, что во время поминок будет роздана богатая «благостиня». Профессиональные нищие и просто бедный люд со всего города в назначенный час собрались у Губкинских ворот. Полиция не сумела организовать порядок в возбужденной толпе, и в начавшейся давке погибло 10 человек. До сходной трагедии на Ходынке (1896 г.) москвичи рассказывали о случившемся как об одном из самых страшных эпизодов жизни города. До сих пор многие исследователи, упоминая о Ходынке, проводят параллель между ней и похоронами Губкина. Однако 9 марта 1953 г. на Трубной площади произошла другая трагедия, описания которой не столь широко известны и не так популярны, но ужасы Ходынки перед ней бледнеют.

Была сделана попытка упорядочить людские потоки, стекавшиеся к Колонному залу для прощания с выставленным там телом И. Сталина, — часть улиц перекрыли, а вдоль оставленных для прохода стояли ограждавшие проход грузовики. На Трубной площади этот «коридор» поворачивал, образуя угол. Здесь произошло то же, что и за 57 лет до этого на Ходынке. Вот что рассказывал в 2002 г. корреспонденту газеты «Факты и комментарии» Олег Кузнецов, оказавшийся в тот день в гуще событий: «Крики раздавались все чаще. Я видел, как солдаты втаскивали за поднятые вверх руки детей и женщин, прижатых к автомашинам «ущелья», и ставили их рядом с собой в кузовах. Можно было уйти с площади, проползая под автомашинами, но не все догадывались об этом и не все могли это сделать. Меня уже мало интересовало происходящее вокруг, я понял, что надо спасаться. Грудь была сдавлена, я, как многие другие, стал задыхаться… Как вдруг началось что-то совсем непонятное, почти мистическое: плотная, спрессованная толпа начала медленно раскачиваться. Сначала испуганные орущие люди наклонялись вперед, как мне показалось, до 45 градусов над землей, а затем так же наклонялись назад.

После двух-трех сильных наклонов, неестественных для человека, я почувствовал, что, если сейчас же не вырвусь из этого адского потока, мне конец. Вот тогда я впервые узнал, что такое панический страх толпы. Люди заражались им друг от друга… Утром следующего дня на площади лежала огромная куча разной обуви…

…Мне посоветовали не спускаться на Трубную площадь, уверяя, что туда меня не пустят — ее якобы моют с ночи… В то утро мыли «трупную площадь», как ее некоторое время шепотом называли москвичи. Ходили упорные слухи, что на тризне вождя погибло несколько сот человек. Сложно сегодня с уверенностью сказать о количестве жертв. Но одно я знал точно: если из спрессованного людского пласта кто-то падал на асфальт, шансов подняться у него не было — человека просто растаптывали».

Как видим, в чем-то История повторяется…

Нас ждет следующий пункт экскурсии. Проходим по Рождественскому бульвару, не забыв на площади Сретенских ворот бросить взгляд на улицу Большая Лубянка. Это на нее сворачивал фаэтон Амалии-Клеопатры («Азазель») в эпизоде, когда Фандорин старается выяснить адрес красавицы. Следуя за фаэтоном, Эраст Петрович отмечает, «как тот поворачивает на Большую Лубянку». Вы знаете, что погоня привела Фандорина в один из переулков, прилегающих к улице Сретенка. Туда и лежит наш путь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.