Формирование университетской политики С. С. Уварова

Формирование университетской политики С. С. Уварова

Новый период в университетской истории России начался на рубеже 1820—30-х гг. массовыми командировками будущих русских профессоров в Берлин, который получил для отечественных университетов такое же значение, какое прежде имел Гёттинген. Если последний служил образцом в начале царствования Александра I, когда университетская система России, наполняясь иностранцами, приобретала «космополитический» оттенок (известна фраза M. Н. Муравьева, что когда-нибудь «приедут и шведы учиться в Москву», но разве такая задача стояла перед русским образованием?), то при Николае I наконец строилась именно национальная наука из ее российских представителей, не уступающих европейскому уровню. Как раз достижению этой цели и способствовало обращение к опыту В. фон Гумбольдта в Берлинском университете.

Сопоставление в таком контексте имен В. фон Гумбольдта и С. С. Уварова уже встречалось в историографии.[1225] Действительно, в направлениях их университетской политики и даже в этапах биографии можно проследить много общего. Оба они были аристократами по рождению, воспитанию и привычкам, оба получили прекрасное образование дома (при этом Уваров никогда не садился на университетские скамьи, а Гумбольдт побывал-таки студентом в Гёттингене, но в течение всего трех семестров).[1226] Но среду университетов они знали хорошо, имея друзей и учителей среди ученых и сами с молодости занимаясь наукой, но не ради профессорской карьеры (такая мысль ни Гумбольдту, ни Уварову не могла прийти в голову), а ради «науки как таковой». Общим научным интересом обоих была филология, на почве которой произошло их личное сближение: в 1811 г. составленный Уваровым проект «Азиатской академии» вызвал сочувственный отклик Гумбольдта, углублявшегося тогда в сравнительное языкознание и изучавшего санскрит, а в дальнейшем их переписка длилась до 1821 г., затрагивая исключительно научные темы.[1227]

Вступив на службу, и тот и другой избрали дипломатическое поприще, более того, в ходе наполеоновских войн Гумбольдт выполнял ряд миссий в Вене, где в это время в российском посольстве служил Уваров, и, по всей видимости, именно там в 1807 или 1808 г. они впервые познакомились. В 1809 г. Гумбольдт возглавил департамент образования в министерстве внутренних дел Пруссии, а годом позже Уваров получил назначение на пост попечителя Петербургского учебного округа. Несколько лет спустя ему удалось, казалось бы, невозможное: в рамках министерства А. Н. Голицына, при распространявшемся неприятии университетов – и не только немецких, но и отрицании их пользы для России вообще – Уваров в 1819 г. сумел воплотить в жизнь план открытия нового отечественного университета в Петербурге.

Вполне вероятно, что во время службы в Вене в 1807–1809 гг. Уваров не только имел личные встречи с Гумбольдтом, но и получил представление о круге новых идей относительно университетского образования, выработанных движением немецкого неогуманизма. В историографии уже давно подмечена взаимосвязь мировоззрения Уварова с немецкой философией.[1228] В известной переписке с Г. Ф. К. фон Штейном, относившейся к 1812–1814 гг., Уваров ясно показывал себя «германофилом», горячо приветствуя «всеобщее и полное возрождение» Пруссии, которое «произведет во всех отношениях великие результаты». По мнению А. Л. Зорина, «подобные настроения не были у Уварова данью минуте».[1229] Выше уже упоминалось, что именно это «пробуждение немецкого народа» дало толчок к быстрым успехам Берлинского университета, более того, именно в период пребывания Уварова в Германии вышли те ключевые сочинения неогуманистов, которые обосновали как открытие нового университета в Берлине, так и философский фундамент «классического» университета в целом. Поэтому, несмотря на отсутствие в эпистолярном наследии Уварова прямых высказываний, относящихся к основанию Берлинского университета (как и вообще характеристик немецких университетов), можно предположить, что он не только был знаком с этим событием, но и приветствовал его как одно из проявлений «возрождения» Германии.

Поэтому разумным представляется вопрос: насколько идеи немецкого «классического» университета отразились на последующей деятельности Уварова как попечителя Петербургского учебного округа, а позже – министра народного просвещения? В какой мере обращение к этим идеям, в особенности к опыту создания Берлинского университета, могло помочь России в преодолении кризиса ее университетской политики рубежа 1810—20-х гг.? И как полно они, вообще, могли быть усвоены в России? Ответы на эти вопросы должны затрагивать генезис университетской политики Уварова, в котором в первую очередь нужно обратить внимание на разработанные им программные документы, посвященные открытию Петербургского университета.

У возникновения Берлинского и Петербургского университетов, действительно, большое внешнее сходство. Оба они явились первыми столичными университетами в своих странах, созданными позже других и с учетом позитивного и негативного опыта уже существовавших университетов. И тот и другой рассматривались основателями в тесном взаимодействии с национальными Академиями наук. Для Гумбольдта такая связь отражала основополагающий принцип единства науки и преподавания, для Уварова же она также представлялась важной, поскольку с 1818 г. он являлся президентом Петербургской Академии наук и считал ее ученых естественными помощниками, способными повысить уровень нового университета.[1230]

В то же время в процессах организации обоих учебных заведений была и заметная разница: в Берлине университет не имел своего непосредственного предшественника, а в Петербурге открылся на базе действовавшего здесь с 1804 г. Педагогического института, преобразованного в 1816 г. в Главный Педагогический институт. Если Педагогический институт был основан еще H. Н. Новосильцевым в период реформы начала XIX в., то последнее преобразование было подготовлено самим Уваровым и, по точному наблюдению Ф. А. Петрова, представляло собой «ступень в подготовке к открытию Петербургского университета»,[1231] поскольку все основные структурные черты Главного Педагогического института были затем перенесены Уваровым в «Первоначальное образование Петербургского университета» – документ, утвержденный императором Александром I 8 февраля 1819 г., с которого следует вести отсчет истории нового российского университета и который определял его внутреннее устройство и управление до принятия им собственного Устава.[1232]

«Первоначальное образование» придавало организации Петербургского университета многие черты, отличавшие его от других российских университетов, созданных в начале XIX в. Эти особенности были обусловлены изменившимся отношением министерства к той реформе, а также вскрывшимися за пятнадцать лет конкретными недостатками Устава 1804 г. Именно поэтому данный Устав в Петербургском университете не был введен в действие, а по докладу министра князя А. Н. Голицына Александр I предписал составить собственный, разработка которого возлагалась на «опытнейших членов нового университета». Однако первый проект Устава был представлен министерству в мае 1819 г. не профессорами, а самим С. С. Уваровым и продолжал развитие тех отличий в устройстве Петербургского университета, которые уже были заложены в подготовленном попечителем «Первоначальном образовании».

В желании придать Петербургскому университету иную организацию сказалось и в целом влияние наступившей новой эпохи в истории европейских университетов. Дело в том, что в сравнении с 1804 г. внесенные Уваровым изменения в Устав вели в том же направлении, что и принципы университетской политики Гумбольдта по созданию немецкого «классического» университета. Замечательно, что как раз в те годы, когда Уваров разрабатывал свой проект в Петербурге, были приняты и законодательные акты, регулировавшие устройство Берлинского университета. Чтобы снять здесь вопрос о возможном случайном совпадении и доказать связь данных событий, необходимо проделать сравнительный анализ самих этих документов, а также стоявших за ними идей.

Надо сказать, что для решения такой задачи существует принципиальная источниковая трудность: текст уваровского Устава не сохранился ни в оригинале, представленном в министерство, ни в копиях, ни даже в черновиках в личном фонде Уварова (впрочем, там все же находятся отдельные документы, имеющие отношение к его работе над Уставом). Однако, как первым заметил С. В. Рождественский, этот текст с большой степенью полноты можно восстановить, обратившись к сохранившимся отзывам членов Главного Правления училищ на проект Уварова.[1233] Многие из отзывов полностью или частично цитируют отдельные параграфы Устава; к тому же характер отзывов и сделанные замечания позволяют детально исследовать то отношение, которое встретили в министерстве новые идеи, вводимые Уваровым в организацию университета.

Начнем анализ с того, как поставлены общие задачи обучения в университете. Первый параграф проекта Уварова значительно отступал от аналогичного параграфа Устава 1804 г., сформулированного в утилитарном ключе, и это свидетельствовало, что Уваров вполне осознавал новую задачу, которая ставилась перед «классическим» университетом, а именно – его роль центра развития науки, присутствие которой и позволяет сделать обучение в нем успешным. Если в Уставе 1804 г. университет определялся как «вышнее ученое сословие, для преподавания наук учрежденное», в котором «приуготовляется юношество для вступления в различные звания Государственной службы», то Уваров расширял это определение следующим образом: «Цель университета есть образование человека наукою, усовершенствование науки и образование гражданина, достойного служить Отечеству».[1234] Замечательна формула — образование человека наукой, – смысл которой дословно совпадал с гумбольдтовским принципом Bildung durch Wissenschaft (к сожалению, больше в последующих документах Уварова она не встречается).

Среди других присутствовавших в проекте общих принципов «классического» университета связь между ним и Академией наук, очевидная для Уварова как президента последней, уже была отмечена выше. В то же время идея свободы преподавания вплоть до отмены кафедр не была близка Уварову: напротив, кафедральная структура в его Уставе разработана с предельной четкостью.[1235] Разделению предметов он придавал большое значение и в специально составленном в феврале 1819 г. для министра «Объяснении касательно предполагаемого образования Петербургского университета» отстаивал организацию факультетов по примеру отделений Французского Института, т. е. создание философско-юридического, историко-филологического и физико-математического факультетов (медицинский в проектах Уварова отсутствовал), которое «более согласно с требованиями времени и с настоящим порядком вещей и познаний разделяет поле наук на равные между собой части и не представляет никаких неудобств, столь тесно сопряженных с старыми готическими формами университетов».[1236] Как видим, отстаиваемая неогуманистами, начиная с Канта, идея всеобъемлющего философского факультета как средоточия «чистой науки» оказалась в тот момент чуждой Уварову, хотя некоторым ее отзвуком можно считать перенесение политической экономии на историко-филологический факультет подобно тому, как в Берлинском университете камеральные науки (Staatswissenschaften) были отделены от юридических и перенесены на философский факультет.

Приведенные различия не позволяют сделать вывод, что Уваров в полной мере принимал лежавшие в фундаменте немецкого «классического» университета идеи неогуманизма, но в то же время его взгляды нельзя и однозначно интерпретировать в духе утилитаризма, поскольку смысл университетского образования для него заключался не только в сугубом приготовлении к будущей служебной деятельности или, тем более, «нравственном воспитании» (чего требовало большинство членов министерства Голицына).

Интересно, каким образом промежуточная идейная позиция попечителя между утилитаризмом и неогуманизмом отразилась в его декларациях, сопровождавших открытие Петербургского университета. В бумагах Уварова находятся не привлекавшие ранее внимание исследователей черновики текста, написанного им от лица императора Александра I и по смыслу являвшегося проектом Утвердительной Грамоты Петербургского университета (в итоге так ему и не дарованной).[1237] Грамота объясняла причины основания университета в столице империи, во-первых, желанием «дать твердое и прочное основание гражданской службы» в Петербурге, где чиновники, желающие получить аттестат, за неимением университета вынуждены довольствоваться «временными курсами» при Главном Педагогическом институте. Однако, во-вторых, новый университет отвечал «общему стремлению к источникам основательного образования, стремлению, обнаруженному в сооружении многих ученых обществ и в успехе многих общих и частных предприятий на поприще наук словесных».[1238] Тем самым, основание университета рассматривалось Уваровым не просто как элемент правительственной политики, но как часть общественного развития, согласованная с внутренними потребностями людей в образовании и научной деятельности (т. е. Bildung!). Если продолжить эту мысль Уварова, то получается, что университет, с одной стороны, конечно, обязан готовить людей к государственной службе, но, с другой, принимает участие и в более общем процессе, отвечает внутреннему движению общества, раскрытию в нем образовательных и научных интересов, и в этом смысле позиция Уварова вполне созвучна тому, что писали в эти годы В. фон Гумбольдт, Ф. Шлейермахер, Г. Штеффенс и др.[1239]

Поэтому неудивительно, что хотя некоторые общие принципы «классической» модели и не нашли воплощения при создании Петербургского университета, но, как прагматик, Уваров перенес туда многие конкретные черты, которые мог почерпнуть из документов прусских реформ. Вообще же, его проект Устава был гораздо обширнее Берлинского и тщательнее разработан в «бюрократическом» смысле, охватывая 345 параграфов, объединенных в 11 глав.[1240]

Уваров здесь выступил первым из деятелей народного просвещения России, который при организации университета постарался строго разделить три функции, возложенные на университет Предварительными правилами и Уставом 1804 г. – его «учебную, хозяйственную и правительственную часть». Напомним, что по Уставу 1804 г. учебной деятельностью университета руководили факультетские собрания и Совет университета, хозяйственной деятельностью под контролем Совета занималось выборное Правление, а делами управления учебным округом – Училищный комитет, также выбираемый из профессоров. При этом последние две функции вызывали нарекания прежде всего у самих ученых, которым тяжело было их исполнять. Как писал лично знакомый и идейно близкий Уварову в 1810-х гг. H. М. Карамзин, «у нас лучшие профессора, коих время должно быть посвящено науке, занимаются подрядами свеч и дров… сверх того обязаны ежегодно ездить по губерниям для обозрения школ… Смешно и жалко видеть сих бедных профессоров, которые всякую осень трясутся в кибитках по дорогам».[1241]

В то же время устройство Берлинского университета показало пример учебного заведения, которое было полностью освобождено от хозяйственной и «правительственной» функций. Берлинские профессора, в отличие от российских, не имели никакой возможности распоряжаться бюджетом университета (не важно, в форме «штатной» или «экономической суммы», как в России) – они только занимались своими прямыми научными и преподавательскими обязанностями, получая жалование от государства, а также «гонорарии» от студентов. Что же касается управления округом, то эта отличительная черта российских университетов была совершенно не присущей университетам в Пруссии.

Уваров еще со времени учреждения Главного Педагогического института целиком поддерживал идею снятия с профессоров хозяйственных и «правительственных» функций. «Пятнадцатилетний опыт довольно ясно показал: часть хозяйственная и правительственная в руках профессоров не может процветать, а отвлекает их токмо от ученых занятий без всякой пользы», – писал он в 1819 г. министру.[1242] Поэтому уже в «Первоначальном образовании» Петербургского университета Уваров придал совершенно новый смысл университетскому Правлению. Оно больше не являлось частью университетского руководства, подконтрольной Совету, но образовывало с ним как бы параллельную ветвь власти, причем к компетенции Совета университета и факультетов Уваров относил только учебные дела, а все иные, т. е. «хозяйственная и правительственная часть университета и его округа», подчинялись Правлению. Помимо выборного ректора университета в состав Правления входил назначаемый министром чиновник – директор (эта должность впервые была введена в 1816 г. для Главного Педагогического института, а затем в 1819 г. перешла и в Петербургский университет), который не принадлежал к числу профессоров и занимался только административно-хозяйственными вопросами, касавшимися университета. Вводя пост директора университета, Уваров ссылался на позитивный опыт прусского университета в Галле.[1243] Кроме того, в Правление входили синдик для решения судебных дел и директор училищ Санкт-Петербургской губернии, представлявший систему управления школами Петербургского учебного округа. Председательствовал в Правлении сам попечитель, и, тем самым, оно получало смысл коллегии при нем – недаром Уваров в объяснительной записке, отвергая возможные обвинения в том, что попечитель напрямую вмешивается в университетские дела, напротив, писал о желании «ограничить» прежде бесконтрольную власть попечителя, придать ей «коллегиальную форму».[1244]

Последующий проект Устава только усиливал такое «разделение властей» в университете на ветвь Совета, состоявшего из профессоров, и ветвь Правления, включавшую чиновников по хозяйственной части и управлению округом (впрочем, в заседаниях Правления по специальному приглашению могли принимать участие и профессора). Именно поэтому в § 23 проекта Устава было записано, что состав университета образуют его члены, к которым относились преподаватели и студенты, а также чиновники. Тем самым, лица, входившие в Правление, выводились Уваровым за пределы университетской корпорации[1245]. Надо сказать, что в такой постановке деление Петербургского университета совпадало с тем, что было установлено в гл. 1, п. 3 Устава Берлинского университета: там говорилось о составляющих университет «совокупности преподающих», студентов и «необходимых для ведения дел чиновников и подчиновников» (к последним в Берлинском университете относились синдик, секретарь, квестор, кастелян, педели и др.). В то же время можно увидеть в этом и некоторое возвращение к идеям Плана 1787 г., согласно которому в Правление университета входили назначаемые сторонние чиновники, и такое совпадение неудивительно, поскольку упомянутый План широко отражал концепции «модернизированного» университета эпохи Просвещения, которые в данной сфере полностью перешли в «классический» университет.

И еще от одного вида деятельности Уваров планировал освободить профессоров – от исполнения ими судебных функций в качестве одной из инстанций университетского Суда. Согласно §§ 151–160 его проекта «все тяжебные дела рассматривает Правление», в котором для этого присутствует специально назначенный попечителем чиновник – синдик[1246]. Это было очевидным шагом по ограничению той «университетской автономии», за которую в свое время так страстно боролся Г. Ф. Паррот, но которая, однако, (за исключением, быть может, самого Дерптского университета) не выявила в течение пятнадцати лет, что разрешение судебных дел в самом университете с участием всех его профессоров служит таким уж преимуществом для тяжущихся сторон. Следует добавить, что и по Уставу Берлинского университета суд не являлся прерогативой общего собрания профессоров: судебными инстанциями (согласно гл. 4 Устава) являлись ректор, синдик, не являвшийся преподавателем университета, но имевший тот же ранг, что и ординарные профессора, и академический Сенат, куда входили ректор, деканы и пять ординарных профессоров по выбору общего собрания. Кроме того, в Берлинском университете был сделан и еще один шаг вперед в плане ограничения университетской юрисдикции: согласно указу прусского короля от 28 декабря 1810 г. право «akademische Gerichtbarkeit» распространялось только на дисциплинарные дела студентов, т. е. нарушение ими общественного порядка, дуэли и проч. (в России же превращение судебных функций университета в дисциплинарный суд по студенческим делам произошло с принятием Устава 1863 г.)

Изменения в проекте Уварова коснулись и организации учебных функций университета. Главное из них состояло в том, что тяжесть решения учебных вопросов была перенесена на факультеты. Если по Уставу 1804 г. основные учебные и научные дела, будь то составление расписания или предложение новых кафедр, решались на общем Совете профессоров, а самостоятельная роль факультетских собраний никак не была выражена, то согласно §§ 57–58 проекта Уварова, напротив, факультеты были свободны принимать любые решения «до наук своего отделения относящиеся» и лишь уведомляли об этом Совет, который не имел права их оспаривать.[1247] Ф. А. Петров, проанализировав находящийся в бумагах Уварова набросок документа под заглавием «Начертание нового устроения факультетов», четко показал желание Уварова видеть в каждом факультете «самостоятельное сословие», не зависящее от решений Совета, которые могут касаться только общеуниверситетских дел. Исследователь усматривает в этом влияние французской образовательной системы, превратившей отдельные факультеты в самостоятельные учебные заведения.[1248] Но следует заметить, что и в Уставе Берлинского университета (гл. 1, п. 5) было зафиксировано определение факультета как «самостоятельного целого под управлением его ординарных профессоров», к которым примыкали прочие преподаватели (экстраординарные профессора и приват-доценты), а также занесенные в списки факультета учащиеся. Здесь же (гл. 1, п. 6; а также гл. 2) четко проводилось разграничение полномочий между факультетами, решающими учебные вопросы в своей предметной области, и Сенатом, рассматривающим и управляющим общими делами университета. Таким образом, предложенное Уваровым разделение обязанностей между общим Советом и факультетами находилось в полном соответствии с «классической» моделью. При этом, как и в Берлинском университете, Уваров в § 64 своего проекта предлагал включать в факультетские собрания и Совет только ординарных профессоров.[1249]

Однако в вопросе о зачислении профессоров на должности Уваров не пошел полностью в русле идей Гумбольдта. В Берлине этот вопрос решался просто – все профессора назначались на свои должности министерством. Уваров хотя и рассматривал такую возможность в «Начертании нового устроения факультетов», но счел нужным для Устава Петербургского университета сохранить порядок выборов профессуры (§§ 167–168 проекта Устава). Но при этом, во-первых, попечитель получил право самостоятельно представлять в Совет кандидатуру для избрания (§ 164). Во-вторых, Уваров поддерживал конкурсное начало при замещении профессорских вакансий (§ 178), тогда как другие члены Главного Правления училищ, например Н. И. Фус, предлагали дать преимущества адъюнктам в занятии мест по их кафедрам. Адъюнктов же Уваров рассматривал как сугубо вспомогательную должность, «помощников, состоящих при профессорах», и лишь в виде исключения вместо одного из адъюнктских мест допускал зачисление в университет экстраординарного профессора (§ 163). Наконец, в-третьих, Уваровым были усилены требования к занятию учебных должностей: и профессор, и адъюнкт должны были иметь ученые степени доктора, а если еще их не имели, то могли зачисляться на кафедру, «защитив рассуждение», т. е. представив нечто вроде публичной лекции с предварительно опубликованными тезисами, о которой необходимо было заранее объявить университету (§ 174).[1250]

Последняя процедура весьма напоминала процесс «хабилитации», предусмотренный Уставом Берлинского университета при наборе приват-доцентов, которых в отличие от профессоров зачислял сам факультет. Если бы в 1819 г. подготовленный Уваровым Устав Петербургского университета был утвержден, то он стал бы первым в России, где были зафиксированы те же идеи, поскольку § 29 Устава давал право чтения лекций «докторам, не имеющим кафедр», без жалования от университета (хотя мысль об этом в проектах российских университетских реформ содержал еще План 1787 г.). Любопытно, что, как и авторы Плана 1787 г., Уваров предусматривал введение платы за лекции от своекоштных студентов – 25 рублей в год за один лекционный курс, составлявших вознаграждение «докторам без кафедр».[1251] Те же «гонорарии» были основой оплаты приват-доцентов и в Берлинском университете, с той только разницей, что там преподаватель имел право самостоятельно назначить стоимость своего курса (гл. 8, п. 12).

Таким образом, сравнительный анализ написанного Уваровым проекта Устава Петербургского университета и соответствующих актов Берлинского университета показал, что очень многие положения уваровского проекта находились в согласии с устройством университета в Берлине, и если общая идеология проекта не вполне совпадала с идейной базой «классической» модели, то, по крайней мере с практической стороны, Петербургский университет по плану Уварова представил бы значительный шаг вперед для университетской истории России в направлении новой эпохи.

Министерство духовных дел и народного просвещения также готово было делать серьезные шаги, только в совершенно противоположном направлении. Вот почему проект Уварова, вынесенный в 1819 г. на обсуждение членов Главного Правления училищ, вызвал такие резкие возражения. Среди них прослеживались позиции крайнего, в духе XVIII в., утилитаризма по отношению к высшему образованию, представителем которых выступил, например, архиепископ Филарет (Дроздов). В своем отзыве он отстаивал прежнее разделение университета на четыре традиционных факультета, обосновывая его тем, что только так можно приготовить к будущей службе священников, чиновников, врачей. Идея существования в университете «чистой» науки наравне с прикладной была ему совершенно чуждой: так, например, он писал, что «познания филологические суть познания приготовительные, а не совершительные, они суть орудия для приобретения высших знаний, следовательно филология не может составлять факультета наряду с другими знаниями»[1252]. Возражая, тем самым, против создания историко-филологического факультета Петербургского университета, Филарет не мог не отдавать себе отчета, что одновременно критикует и всю организацию факультетов в российских университетах по Уставу 1804 г.

Со сходных утилитарных позиций атаковал Уварова Д. П. Рунич, резко критикуя его тезис о задаче университета «образовать человека наукою»: «Человека ограниченных понятий университет образовать наукою и разумным сделать не возьмется. А потому, не образование наукою человека, а преподавание наук должно составлять главнейший предмет университетов».[1253] Это возражение, таким образом, было направлено на дискредитацию идеи «классического» университета как центра развития передовой науки.

Наиболее резкую позицию по отношению к проекту Уварова занял М. Л. Магницкий, и в ее сути было огульное отрицание всех идей, связанных с немецкими университетами. «Я надеялся, – писал Магницкий, – что сочинитель обозрит весь прошедший ход нашего народного просвещения, увидит неудобства, кои вкрались в Уставы, по сей части изданные, от подражания Немецким, примет в уважение плоды Немецких университетов и всеразрушительное действие духа времени, о коем ужасными известиями наполнены газеты целой Европы».[1254] Не найдя же этого у Уварова, он беспрерывно упрекал его в заимствованиях из Германии, прибегая к явно демагогическим приемам: например, введение «гонорариев» он обличал как желание «профессорам присвоить доходы от продажи знаний», отвергал научные задачи университета под тем предлогом, что в Петербурге уже «есть особенная Академия наук, для этой цели устроенная» и т. д.

Итогом обсуждения проекта в Главном Правлении училищ, которое заняло полгода и завершилось к декабрю 1819 г. (а затем свои замечания еще представили директор, ректор и три старших профессора Петербургского университета), явилась передача проекта в начале 1820 г. в руки специального Комитета, состоявшего из Магницкого, Уварова и ректора университета М. А. Балугьянского, а затем, когда обнаружилась полная бесперспективность работы в таком составе, – на редактирование в сам Петербургский университет, к его ректору М. А. Балугьянскому и директору Д. П. Кавелину (другу князя А. Н. Голицына и идейному противнику Уварова), которые получили право привлекать к работе других профессоров. Работа над проектом затянулась и была полностью прекращена в 1821 г. после ухода С. С. Уварова с поста попечителя в результате обострившегося конфликта с руководством министерства.[1255]

Наиболее полно свои идеи реформирования отечественной университетской системы Уваров смог раскрыть уже в последующую эпоху, назначенный в 1833 г. министром народного просвещения. Разработанный при его непосредственном участии новый университетский Устав 1835 г. включал многие из тех положений, внедрения которых он пытался добиться в Петербургском университете, а в целом, явился важным шагом на пути развития российских университетов, заложив основу их национального характера, приспособленного к особенностям России и в то же время отразившего произошедшие в XIX в. изменения функций университетов в масштабах всей Европы.

Принципы новых университетских реформ, которые собирался проводить Уваров, были зафиксированы им уже в первых докладных записках 1832 г., составленных в должности товарища министра народного просвещения. Присоединяясь к критике текущего состояния российского высшего образования, многократно высказывавшейся в 1820-е гг., Уваров упрекал предшествующую деятельность министерства в отсутствии «плана единственного, твердого, плана соединяющего выгоды просвещения европейского с преимуществами народности». Он полагал, что наши университеты «составлены будучи по единой для всех форме, по образцу иностранных по ровной выкройке, еще не принесли желаемой пользы и увядали везде как растения иноземные, не пустившие корней и не обещающие плодов».[1256] Во время ревизии Московского университета осенью 1832 г. Уваров сформулировал мнение, которое, по его словам, находило единодушное одобрение среди студентов: «о необходимости быть Русским по духу прежде, нежели стараться быть Европейцем по образованию», что по сути означало синтез этих двух начал с акцентом именно на национальном характере «университета для России».[1257]

Поэтому, по мнению Уварова, «преобразование университетов должно быть полное в отношении к преподаванию и к духу, коим они наполнены», причем под этой переменой он понимал вовсе не изгнание «духа философизма», как в министерстве Голицына, но, наоборот, повышение внимания к науке и уровню преподавания. Указывая на недостатки предшествующей эпохи, Уваров писал: «Когда преподающие должны довольствоваться скудным жалованием в 2 тыс. руб., когда начальство не находит средства, удалив недостойных, заменить их достойными, тогда университеты должны упадать более и более». Теперь же «преобразование столичных университетов состоит гораздо менее в написании уставов, нежели в разборе людей». Именно такой «разбор» был продемонстрирован Уваровым в ходе упомянутой ревизии Московского университета, где у многих профессоров он отметил «какой-то упадок духа, какую-то лень думать и идти вперед», при этом за основу оценки профессоров была положена их способность «стоять на степени желаемого образования по своей науке и передавать свои познания»[1258]. Таким образом, в формирование профессорского состава вновь возвращались научные критерии, почти утраченные в предыдущие два десятилетия.

Окончательному утверждению текста Устава 1835 г. предшествовал разбор многочисленных проектов, в которых критика устройства университетов в России соединялась с желанием лучше приспособить их к нуждам русского образования. В современной историографии в работах О. В. Попова и Ф. А. Петрова была подробно освещена история создания этого Устава и проведено сличение множества его вариантов.[1259] В свете темы настоящей книги здесь важно указать, по каким именно позициям Устав 1835 г. стоял на одном уровне с моделью «классического» университета, воплощенной университетскими реформами в Пруссии и других немецких государствах и к этому времени уже начавшей распространять свое влияние по Европе.

В этом смысле преемственность духа и буквы Устава 1835 г. с уваровским проектом, предназначенным для Петербургского университета, несомненна. Но Устав 1835 г. пошел дальше проекта 1819 г., прежде всего потому, что полностью устранил в себе черты, не свойственные функциям «классического» университета. Управление учебным округом теперь окончательно перешло к попечителю и вышло за пределы компетенции университета. Исчез как пережиток корпоративного строя университетский суд (а собственно с правом «академического гражданства», т. е. студенческой независимости от городских властей, было покончено еще раньше, указом от 1 сентября 1827 г., подчинившим своекоштных студентов надзору городской полиции и сопровождавшимся резолюцией Николая I, что «сему иначе и быть не может»[1260]).

Если в 1819 г. Уваров еще видел смысл в группировке университетских наук по образцу французских отделений, то теперь существовавшая с 1804 г. структура факультетов признавалась им неудачной (в особенности наличие нравственно-политического отделения, которое к 30-м гг. XIX в. потеряло свою научную значимость). Устав 1835 г. возвращался, казалось бы, к традиционной структуре из юридического, медицинского и философского факультетов, которая, однако, наполнялась столь же новым смыслом, что и в немецком «классическом» университете. При этом если новый юридический факультет был специально приспособлен к нуждам российского правоведения, то философский получал значение главного в университете, на котором сосредотачивалось преподавание всего круга «чистых наук», сгруппированных в два отделения, на одном из которых были собраны гуманитарные, а на другом – естественные предметы. Именно такое представление о философском факультете, обнимающем науку в целом, было характерно для гумбольдтовской модели и реализовано в Берлинском университете. Важно здесь, как и в проекте 1819 г., перенесение преподавания политической экономии и статистики с нравственно-политического отделения не на юридический факультет, а на I отделение философского, что также, как представляется, было прямым заимствованием из Берлина.

Устав 1835 г. повышал научные требования к занятию кафедр, предписывая обязательно профессорам иметь степень доктора, а адъюнктам – магистра (§ 76). Показательно внимание Уварова к самому процессу защиты диссертации: чтобы избежать ее профанации, министр требовал заблаговременной публикации и рассылки текстов, чтения перед защитой поступивших отзывов и т. д.[1261] Также стремился министр к регулярной ротации преподавательских кадров, чтобы избежать «старения» университета: еще летом 1833 г. им было разработано и утверждено вошедшее затем в § 83 Устава положение о статусе «заслуженного профессора», присваемом ученому после 25 лет пребывания в должности с последующим увольнением на пенсию и возможностью продолжать преподавание только в случае отсутствия надлежащей замены. Одновременно значительно увеличены были оклады профессорам, избавляя их от скудного существования и необходимости совмещения нескольких должностей, характерного для 1820-х гг.

Повышены были требования и к желающим поступить в университет. Для Уварова, как и для Гумбольдта, было характерно стремление допускать сюда студентов, полностью готовых к восприятию высших наук, для чего и в России была проведена реформа гимназий с ужесточением требований к их аттестату. Другой смежной реформой оказалось преобразование Петербургской Академии наук: § 8 нового устава Академии (1836) предписывал ей «быть в сношении со всеми университетами в Империи», поддерживая их научную деятельность.

Наконец, вызвавший много нареканий в историографии § 80 Устава 1835 г. допускал не только выборы профессора или адъюнкта на вакантное место, но и прямое назначение туда министром «людей, отличных ученостью и даром преподавания, с требуемыми для сих знаний учеными степенями». Излишне повторять, что именно прямое назначение профессоров правительством практиковалось в немецких университетах XIX в. и приносило превосходные результаты. Эффективность этой меры и в России сам Уваров доказал, занимаясь распределением на университетские кафедры молодых ученых, прошедших заграничные стажировки, и тем значительно обновив и придав новый импульс развитию всех российских университетов.

Согласно данным официальных отчетов, министерство народного просвещения с 1829 по 1847 г. отправило за границу 92 человека,[1262] в судьбе большинства из которых Уваров принимал непосредственное участие. Из них в Берлинском университете за эти годы прошли обучение шестьдесят (!) будущих профессоров российских университетов, что лишний раз подчеркивает уникальное значение Берлина как ведущего проводника идей «классической» эпохи для России в эти годы.[1263] Здесь будущие отечественные профессора впитывали ценности новой университетской модели: так, один из них, словно цитируя слова В. фон Гумбольдта, писал, что преподавание в Берлине «основано на идеях и насквозь проникнуто идеями».[1264] Те, кому довелось слышать лекции этого нового поколения русских ученых вскоре после их возвращения из Германии, вспоминали: «В каком-то поэтическом упоении знанием и мыслью возвращались молодые люди в отечество и сообщали слушателям воодушевлявшие их идеалы, указывая на высшие цели для деятельности».[1265] Эти идеалы и «высшие цели» быстро усваивались и вошли в плоть и кровь российских университетов 1830—40-х гг.

Среди представителей различных дисциплин, учившихся в Берлине, больше было правоведов – 23 человека, которые после возвращения в Россию были распределены Уваровым на полностью реорганизованные Уставом 1835 г. юридические факультеты. В этой связи можно указать на уникальное явление (которое, по-видимому, больше не повторялось в отечественной университетской истории): юридические науки во всех университетах Российской империи в 1830—1840-е гг. преподавались представителями одной и той же научной школы «исторического законоведения», проистекавшей из Берлинского университета. Их общий учитель, профессор Ф. К. фон Савиньи высоко отзывался о способностях и успехах своих русских учеников и даже полагал, что некоторые из них «могли бы занять профессорские места в немецких университетах».[1266] Об этом принципиальном обновлении российской университетской юриспруденции, благодаря обращению к «классическому» университету, Уваров публично сообщал через «Журнал министерства народного просвещения» русскому обществу: «Молодые юристы, довершившие свое ученое образование в университете Берлинском, первом между университетами Германскими (курсив мой – А. А.), и вошедшие в состав юридических факультетов, которые по Уставу университетскому 1835 г. получили новое бытие и новое значение, без сомнения постигнут великую цель, для которой они призваны. От их совокупной, но вместе с тем самостоятельной деятельности, возникнет Наука Законоведения. Она, как нежное растение, взлелеянное благотворными лучами живительной силы государственной, пустит глубокие корни на Русской почве, раскинется пышными ветвями и принесет со временем цветы и плоды, которые сделают честь уму Русского народа»[1267].

Помимо правоведов, в Берлине 1830—40-х гг. также обучались десять будущих профессоров медицины и почти три десятка представителей философского факультета: историки, филологи-классики, экономисты, химики, физики, математики, зоологи, ботаники, геологи, агрономы. В их числе были такие будущие звезды отечественного высшего образования, как Т. Н. Грановский, Н. И. Пирогов, Ф. И. Иноземцев, M. М. Лунин, Ф. Б. Мильгаузен, А. А. Воскресенский, И. В. Вернадский, П. М. Леонтьев и др. В ноябре 1834 г. группу из пятнадцати стипендиатов Профессорского института, находившихся в Берлинском университете, посетил император Николай I, пожелавший им, «чтобы, употребив в пользу пребывание свое в чужих краях, они сделались достойными имени Русского и того назначения, к коему избраны Отечеством».[1268] В том же году им было посвящено особое место в отчете министерства народного просвещения, где чувствовалась заметная гордость Уварова за то, что отечественные профессора готовятся к своей деятельности под руководством лучших представителей немецкой университетской науки.[1269] Действительно, в Берлине физики П. И. Котельников и В. И. Лапшин учились у П. Г. Л. Дирихле и П. Эрмана, историки М. С. Куторга и M. М. Лунин – у Л. фон Ранке, экономисты В. С. Порошин и А. И. Чивилев – у К. Риттера, филологи Д. Л. Крюков и В. С. Печерин – у А. Бёка, студенты-медики – у К. В. Гуфеланда и И. Мюллера и т. д.

После возвращения молодых ученых в Россию их распределению по кафедрам Уваров придал публичный, открытый характер. Так, воспитанники Профессорского института вернулись в июле 1835 г., как раз в период введения в действие нового университетского Устава. Чтобы оценить уровень достигнутой ими подготовки, при министерстве был создан особый Комитет по вопросам, связанным с распределением, и назначены пробные лекции, которые проходили с середины июля до начала сентября в малом зале Петербургской Академии наук.[1270] Объявление этих лекций, с одной стороны, очень напоминало процесс принятия новых преподавателей (Habilitation) в Берлинском университете, с той только разницей, что оценивали и обсуждали их профессора не одного, а нескольких университетов, а также ученые из Академии наук, назначенные в комитет Уваровым. С другой стороны, у этих публичных лекций, несомненно, была и иная функция: министр воспользовался ими, чтобы еще раз привлечь общественное внимание к результатам своей политики, возрастающему уровню российской науки. О широком общественном звучании, которое придавали этим лекциям, свидетельствовало и помещение подробного отчета о них в «Журнале министерства народного просвещения», а также полная публикация там текстов нескольких лекций.[1271]

Итогом этой политики Уварова явилось то, что в 1830—40-е гг. каждый из пяти университетов «внутренней России» (а к Московскому, Казанскому, Харьковскому и Петербургскому после закрытия Виленского университета присоединился в 1833 г. новый университет св. Владимира в Киеве) получил от одного до двух десятков новых профессоров европейского уровня, и лишь Дерптский университет, меньше других нуждавшийся в таком подкреплении, был сравнительно с другими обойден при распределении молодых ученых, вернувшихся из-за границы.

Что касается профессоров-иностранцев, то их приглашение в Россию приобрело теперь второстепенный характер, встречаясь лишь в единичных случаях, а необходимость в их массовом приезде в российские университеты отпала. Если на рубеже 1820—30-х гг. Харьковскому и особенно Казанскому университету после разгрома Магницкого еще требовались новые профессора из-за границы (в 1828–1834 г. в Казань прибыли четыре немецких профессора для преподавания латинской словесности, физики, зоологии, политической экономии, а в Харьков – три немецких профессора по кафедрам восточных языков, греческой словесности, терапии и клиники), то после принятия Устава 1835 г. из Германии в Россию были приглашены лишь три профессора: Ф. К. Фрейтаг в Петербургский университет, К. К. Гофман – в Московский, и Ф. И. Фатер – в Казанский, причем все они представляли классическую филологию. Это была любимая дисциплина эллиниста Уварова, который и сам пользовался уроками приглашенного им в период основания Петербургского университета филолога Ф. Б. Грефе. Поэтому министр одобрял вызов соответствующих профессоров из Германии, словно бы считая, что лишь немцы в этой области способны достичь необходимого высокого уровня знаний.[1272] И действительно, например,

Ф. И. Фатер, приглашенный по рекомендации А. Бёка, значительно поднял уровень преподавания древних языков и литературы в Казани, разработал новую систему курсов, включавшую, помимо сугубо филологических упражнений, широкое изучение античной культуры.[1273]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.