Проспект мира. Нечетная сторона

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Проспект мира. Нечетная сторона

Проспект Мира. Нечетная сторона. Начало улицы. Фотография ХХ в.

В доме № 1 по проспекту Мира до революции помещался известный в Москве трактир Романова. В первые послереволюционные годы этот дом считался одним из важнейших памятных мест, связанных с событиями Октябрьской революции: 15 октября 1917 года в нем обосновались Комитет Городского района РСДРП(б) и Районный Совет рабочих депутатов.

В Городской район тогда входила центральная часть Москвы — с Городской думой, градоначальством, почтамтом, телеграфом, телефонной станцией и другими важнейшими стратегическими пунктами. Поэтому во время подготовки вооруженного восстания и самого восстания трактир Романова стал местом, где собирались рабочие отряды и где концентрировалась вся информация о происходящем в городе.

26 октября в трактире Романова проходило заседание Московского комитета РСДРП(б), на котором было принято решение о вооруженном выступлении.

«Не узнать теперь когда-то веселого трактира Романова, — рассказывает участник этих событий, — наверху беспрерывно идет заседание ревкома; на лестнице, внизу, всюду снует черная озабоченная рабочая масса, беспрерывно щелкают затворы винтовок. Здесь записываются в Красную гвардию, здесь выдают и оружие. Рабочая масса полна энтузиазма, она рвется в бой…»

Отряды революционных рабочих и солдат, сформированные в трактире Романова, участвовали в боях в центре города.

Некоторое время и после революции в здании находились райкомы партии и комсомола и райсовет. В начале 1920-х годов на доме в память октябрьских событий установили мемориальную доску — одну из первых мемориальных досок в послереволюционной Москве. Эта доска в 1930-е годы пропала, в 1977 году, к 60-летию Октябрьской революции, установили новую с надписью: «Здесь в 1917 г. находились Военно-революционный комитет и штаб Красной гвардии Городского района». (Автор — архитектор В. А. Бутузов.)

Нынешний дом № 1 в основе своей имеет строение последних десятилетий XVIII века. В 1780-е годы он был одноэтажным и принадлежал купцу из города Торопца Кузьме Дмитриевичу Дудышкину, владельцу шелковой и суконной фабрик. Однако он доказал, что его предки в XVI–XVII веках были «служилыми людьми», то есть дворянами, и был признан дворянином. Его вдова Акулина Борисовна вторым браком вышла за генерала Кемпена и, став генеральшей, как рассказывает в своих «Записках» Ф. Ф. Вигель, «чрезвычайно гордилась своим чином». По его же свидетельству, во время траура по Павлу она одна из немногих дам в Москве носила траурное платье, «чтоб иметь удовольствие, — язвит мемуарист, — показывать шлейф чрезмерной длины».

После пожара 1812 года уже другие владельцы надстроили дом, и в 1882 году его приобрела фирма «Наследники И. А. Бакастова». Это была династия трактирщиков. Бакастовы покупали дома в разных районах Москвы и открывали в них трактиры. Трактирное помещение в доме Бакастовых на 1-й Мещанской в начале 1910-х годов было сдано в аренду Романову, который и вел дело до самой революции.

Следующие за трактиром Романова два дома построены в одно время, в 1890-е годы.

Дом № 3 построен по проекту архитектора В. П. Загорского, до революции в нем находились меблированные комнаты. Украшающие фасад дома выразительные декоративные кариатиды выполнены юным С. Т. Коненковым, тогда учеником Училища живописи, ваяния и зодчества. В своих мемуарах «Мой век» он вспоминает эту работу:

«Добыть кусок хлеба молодому человеку, не имевшему в Москве даже знакомых, было, конечно, не просто. Но находились добрые люди и из товарищей, и из преподавателей: они устраивали мне кое-какие мелкие заказы. Постепенно я перезнакомился с московскими подрядчиками и стал „своим человеком“ у хозяев мастерской орнаментальных украшений у Смоленского вокзала. Однажды получил заказ: вылепить кариатиды для фасада дома чаеторговца Перлова на Мещанской улице. (Коненков ошибся в фамилии владельца дома: Перлову принадлежал соседний дом. — В. М.) Работа принесла целую сотню рублей. Я отделил из них 35 и купил на них швейную машину „Зингер“, которую привез летом в деревню. Само собой разумеется, это произвело впечатление. Никто из домашних уж больше не сомневался, что из меня выйдет толк».

Пятиэтажный доходный дом 5 с эркером, балконами, рустовкой, лепными наличниками — особыми на каждом этаже — также обращает на себя внимание своей основательностью и респектабельностью. Это — один из тех домов, построенных в Москве на грани XIX и XX веков, которые до настоящего времени являются ее лучшим украшением.

Дом построен по проекту известного московского архитектора эпохи модерна Р. И. Клейна для крупного чаеторговца Н. С. Перлова. Им же был построен дом для С. В. Перлова, принадлежавшего к другой ветви чаеторговцев Перловых. Эта работа Клейна — дом «в китайском стиле» на Мясницкой улице со знакомым каждому москвичу магазином «Чай — кофе» — является настоящей московской достопримечательностью.

С правой стороны доходного дома под «№ 5, строение 2» находится жилой особняк Перловых; в 1950-е годы в нем помещалась миссия Люксембурга.

Перловы сохраняли между собой хорошие родственные отношения, но в делах невольно оказывались конкурентами.

В 1896 году мещанские и мясницкие Перловы выступили соперниками в споре за право принять прибывшего на коронование Николая II специального посланника китайского императора Ли Хунчжана. Посланник предпочел мещанских Перловых. В доме на 1-й Мещанской ему и его многочисленной свите был оказан роскошный прием. Дом был декорирован цветами, вазами, фонарями, шелковыми панно, расписанными китайскими мотивами. Хозяин дома поднес гостю хлеб-соль на серебряном блюде с изображением своего дома и надписью «Добро пожаловать».

Перловы были старинными жителями 1-й Мещанской. Это владение было приобретено дедом Н. С. Перлова в 1836 году у вдовы отставного подполковника Дарьи Николаевны Кошелевой. В доме была открыта лавка по продаже чая, на территории построена чаеразвесочная фабрика.

Дом Кошелевых, купленный Перловым, представлял собой типичную дворянскую усадьбу конца XVIII — первых лет XIX века. Житель здешних мест мемуарист Д. И. Никифоров в книге «Из прошлого Москвы» упоминает о ней: «В юности (в 1840-х годах. — В. М.), проезжая 1-й Мещанской, я помню небольшой двухэтажный дом Перловых с двумя флигелями, весьма неказистыми».

В этом доме родился известный общественный деятель 1820–1870 годов, участник подготовки крестьянской реформы 1861 года, либерал и славянофил Александр Иванович Кошелев. Сообщением этого факта: «Родился 9-го мая 1806 года в Москве, близ Сухаревой башни, на 1-й Мещанской улице в доме отца моего, ныне принадлежащем купцу Перлову», — так Кошелев начинает свои «Записки», на страницах которых предстает перед читателем панорама нескольких эпох русской жизни и длинная вереница современников — от Жуковского, Пушкина, Чаадаева, Герцена до Николая I и Александра II.

Отец Александра Кошелева приобрел дом на Мещанской незадолго до рождения сына. В конце XVII — начале XVIII века эта усадьба принадлежала торговцам Евреиновым, сделавшим карьеру при Петре I, во второй половине XVIII века ею владел Федор Иванович Соймонов — адмирал, географ, путешественник, между прочим, выпускник Навигацкой школы в Сухаревой башне; у его наследников и купил дом отставной полковник Иван Родионович Кошелев, человек родовитый и богатый, имевший в Москве много родни.

Иван Родионович по праву занимает место в ряду неординарных личностей и биографий, которыми так богат русский XVIII век. Его, оставшегося сиротой в 14 лет, взял на воспитание дядя граф А. С. Мусин-Пушкин, бывший тогда посланником в Лондоне. Выучив английский язык, юноша попросил у дяди позволения поступить в Оксфордский университет, в котором и проучился три года. В двадцать лет он был отправлен дядей курьером в Петербург. Здесь он понравился Потемкину, который взял его себе в адъютанты. Но тут на молодого адъютанта обратила внимание императрица Екатерина II «ради его ума и красоты», как говорит предание, и Кошелев тут же был отправлен светлейшим князем в провинцию и более в Петербург не возвращался. При Павле I Иван Родионович вышел в отставку и поселился в Москве, где, по воспоминаниям его сына, «жил скромно, занимался науками, особенно историей, и приобрел общее к себе уважение». Он был дважды женат, первым браком на княжне Меншиковой, от которой имел четырех дочерей, вторым — на Дарье Николаевне Дежарден — дочери французского эмигранта, «родившейся в России и крещенной по православному обряду». Единственным ребенком от второго брака был сын Александр.

Самые ранние воспоминания Александра Ивановича Кошелева связаны с 1812 годом. Его отец никак не мог поверить, что Москва будет сдана французам, поэтому Кошелевы выехали из Москвы в день их вступления. «Большая дорога, — пишет в своих воспоминаниях Александр Кошелев, — была запружена экипажами, подводами, пешими, которые медленно тянулись из Белокаменной. Грусть была на всех лицах; разговоров почти не было слышно; мертвое безмолвие сопровождало это грустное передвижение. Молодые и люди зрелого возраста все были в армии или ополчении; одни старики, женщины и дети были видны в экипажах, на телегах и в толпах бредущих. Воспоминание об этом — не скажу путешествии — о странном грустном передвижении живо сохранилось в моей памяти и оставило во мне тяжелое воспоминание».

Весною 1813 года Кошелевы вернулись в Москву. Картины московского пожарища также запомнились мальчику. Горел и их дом на Мещанской.

Первыми учителями Александра Кошелева были родители. «Отец учил меня русскому языку и слегка географии и истории; мать учила меня французскому, а дядька-немец — немецкому языку. Я сильно полюбил чтение, так к нему пристрастился, что матушка отнимала у меня книги. Особенно сильное действие произвела на меня вышедшая в свет в 1818 г. Карамзина „История государства Российского“. Из сперва вышедших восьми томов я сделал извлечение, которое заслужило одобрение моего отца».

Иван Родионович Кошелев в Москве имел прозвище «либеральный лорд». «Либеральность» отца, выражавшаяся в отношении к слугам и крепостным крестьянам и во многих других обычаях дома, имела большое влияние на формирование личности Александра Кошелева. По всей видимости, либеральный дух оставался в доме и после смерти Ивана Родионовича, скончавшегося в 1818 году.

До четырнадцатилетнего возраста Александра Кошелева обучали приходящие учителя, с ними он прошел полный школьный курс. Затем для прохождения университетского курса и сдачи необходимого экзамена для вступления на службу он начал посещать приватные лекции профессоров Московского университета. Поэт и выдающийся теоретик искусства, профессор кафедры российского красноречия и поэзии А. Ф. Мерзляков преподавал ему русскую и классическую словесность, Х. А. Шлецер, доктор права, — политические науки, В. И. Оболенский, адъюнкт греческой словесности, — древнегреческий язык. Занятия происходили в университете, и, как вспоминает Кошелев, «ученик и преподаватели увлекались, и уроки вместо полутора часов продолжались и два, и три часа».

На уроках у Мерзлякова Кошелев познакомился с бравшим, как и он, уроки у профессора, своим ровесником Иваном Киреевским. Оказалось, что мальчики жили рядом: «на одной улице (Большой Мещанской) в первых двух домах на левой руке от Сухаревой башни», — рассказывает в своих воспоминаниях Кошелев. (Дом Кошелевых стоял на месте нынешнего дома 5, а семья Киреевских снимала соседний дом, находившийся на месте нынешнего дома 3.)

«Часто мы возвращались вместе домой, — продолжает свой рассказ Кошелев, — вскоре познакомились наши матери, и наша дружба росла и укреплялась. Меня особенно интересовали знания политические, а Киреевского — изящная словесность и эстетика: но мы оба чувствовали потребность в философии. Локка мы читали вместе; простота и ясность его изложения нас очаровывала. Впрочем, все научное нам было по душе, и все нами узнанное мы друг другу сообщали. Но мы делились и не одним научным — мы передавали один другому всякие чувства и мысли: наша дружба была такова, что мы решительно не имели никакой тайны друг от друга. Мы жили как будто одною жизнью».

Мать Киреевского Авдотья Петровна Елагина была внучкой А. И. Бунина, отца В. А. Жуковского. Авдотья Петровна и Жуковский вместе росли, и поэт как старший имел на нее большое влияние. Она получила хорошее образование, имела литературный талант, интересовалась современной литературой, позже, в 1830–1840-е годы, ее московский литературный салон, по отзыву современника (К. Д. Кавелина), «в Москве был средоточием и сборным местом всей русской интеллигенции, всего, что было у нас самого просвещенного, литературно и научно образованного… Невозможно писать историю русского литературного и научного движения, не встречаясь на каждом шагу с именем Авдотьи Петровны». Постоянными посетителями салона были В. А. Жуковский, А. С. Пушкин, князь В. Ф. Одоевский, Д. В. Веневитинов, П. Я. Чаадаев, Е. А. Боратынский, Аксаковы, А. И. Герцен, Н. В. Гоголь и многие другие.

А. П. Елагина (Киреевская). Рисунок ХIХ в.

Разносторонне образованным человеком, знатоком немецкой философии и естественных наук был и отец Ивана Киреевского Василий Иванович, орловский и тульский помещик. Выйдя при Павле I в отставку в чине секунд-майора, он поселился в родовом имении Долбине. Василий Иванович Киреевский принадлежал к тому типу начавших появляться в русском дворянском обществе в начале XIX века людей, о которых грибоедовская княгиня в «Горе от ума» с возмущением говорила:

…Хоть сейчас в аптеку, в подмастерьи…

Чинов не хочет знать! Он химик, он ботаник,

Князь Федор, мой племянник.

Василий Иванович знал пять языков, имел большую библиотеку, устроил в имении химическую лабораторию, занимался медициной и успешно лечил обращавшихся к нему больных соседей и крестьян, поощрял дворовых, желающих учиться грамоте, запрещал откупщикам открывать кабаки в своем имении… Он умер в 1812 году от тифозной горячки, ухаживая за ранеными и больными в открытом на собственные средства госпитале.

Второй муж Авдотьи Петровны — Алексей Андреевич Елагин, за которого она вышла в 1817 году, отставной офицер-артиллерист, также был высокообразованным человеком. За границей, в походах 1813–1814 годов он познакомился с сочинениями Канта и Шеллинга и возвратился в Россию их почитателем.

Иван Киреевский и его младший брат Петр, впоследствии известный этнограф и фольклорист, составитель классической серии сборников русских народных песен, росли и воспитывались в атмосфере широких умственных интересов, высокой нравственности и гуманизма.

Елагины жили круглый год в имении в Долбине, и учителями Ивана Киреевского до 14 лет были мать и отчим. Они воспитали в нем интерес к литературе и философии.

Встретившись у Мерзлякова, Кошелев и Киреевский обнаружили, что у них много общего как в сфере знаний и интересов, так и в убеждениях и нравственных принципах. И еще, что было особенно важно, — все их занятия и поступки и вообще отношение к миру были пронизаны одним эмоциональным состоянием, характерным для той эпохи, — патриотическим романтизмом, любовью к отечеству и к народу — спасителю отечества в недавней войне. Они были старшими в том поколении, к которому принадлежал и А. И. Герцен.

Петр и Иван Киреевские. Рисунок предположительно работы их матери А. П. Елагиной

«Рассказы о пожаре Москвы, о Бородинском сражении, о Березине, о взятии Парижа были моею колыбельной песнью, детскими сказками, моей Илиадой и Одиссеей, — пишет Герцен в „Былом и думах“. — Моя мать и наша прислуга, мой отец и Вера Артамоновна (няня. — В. М.) беспрестанно возвращались к грозному времени, поразившему их так недавно, так близко и так круто. Потом возвратившиеся генералы и офицеры стали наезжать в Москву. Старые сослуживцы моего отца по Измайловскому полку, теперь участники, покрытые славой едва кончившейся кровавой борьбы, бывали у нас… Тут я еще больше наслушался о войне…

Разумеется, что при такой обстановке я был отчаянный патриот и собирался в полк».

Киреевский и Кошелев были старше, они не только слушали рассказы о войне и воспламенялись ими, но и думали. Их патриотизм не исчерпывался военным мундиром.

Их краем коснулось движение декабристов. По возрасту Киреевский и Кошелев не могли еще войти в тайное общество, но они были знакомы с некоторыми из его членов, знали их мечту о социальной справедливости, жажду активной деятельности и готовность к жертвенному служению отечеству и народу.

Кошелев присутствовал на одном из декабристских собраний у своего троюродного брата Нарышкина и слышал, «как Рылеев читал свои патриотические Думы, а все свободно говорили о необходимости покончить с этим правительством». Этот вечер произвел на Кошелева, как он сам признается, «самое сильное впечатление», и он рассказывал о нем Ивану Киреевскому и другим друзьям, к тому времени составлявшим их кружок.

Кружок сложился из соучеников, которые вместе с Кошелевым и Киреевским брали уроки у профессоров, слушали лекции в университете, готовились к сдаче экзамена для поступления на службу. После экзамена они были приняты на службу в Московский архив иностранных дел с чином актуариуса, специально придуманного для них архивным начальством, а по общей Табели о рангах равному чину 14-го класса, самому низшему чину — коллежского регистратора. Впрочем, для молодых людей важен был не чин, а сам факт зачисления на государственную службу.

В этот дружеский кружок, кроме Киреевского и Кошелева, вошли князь В. Ф. Одоевский, Д. В. Веневитинов, М. П. Погодин, В. П. Титов, С. П. Шевырев, И. С. Мальцев, Н. А. Мельгунов, С. А. Соболевский. Все они оставили заметный след в русской истории и культуре как литераторы, общественные и государственные деятели, а главное — они стали зачинателями новой эпохи развития русской общественной мысли, характеризующейся ее обращением к общефилософским проблемам.

Московский острослов С. А. Соболевский назвал молодых людей, служивших в Архиве иностранных дел, «архивными юношами». Москва подхватила это название.

«Архив, — вспоминает Кошелев, — прослыл сборищем „блестящей“ московской молодежи, и звание „архивного юноши“ сделалось весьма почетным, так что впоследствии мы даже попали в стихи начинавшего тогда входить в большую славу А. С. Пушкина».

Э. Дмитриев-Мамонов. Салон Елагиных. Рисунок 1840-х гг.

Кошелев имеет в виду строки из седьмой главы «Евгения Онегина»:

Архивны юноши толпою

На Таню чопорно глядят…

«Архивного юношу» Пушкин собирался сделать героем своего прозаического произведения — романа, в его набросках (роман остался ненаписанным) фигурирует «один из тех юношей, которые воспитывались в Московском университете, служат в Архиве и толкуют о Гегеле», «одаренных убийственной памятью, которые всё знают и которых стоит только ткнуть пальцем, чтоб из них потекла их всемирная ученость».

Друзья посещали московские литературные кружки и салоны, но одновременно создали свое общество. «Оно собиралось тайно, — рассказывает о нем Кошелев, — и о его существовании мы никому не говорили… Тут господствовала немецкая философия, то есть Кант, Фихте, Шеллинг, Окен, Геррес и др. Тут мы иногда читали наши философские сочинения; но всего чаще и по большей части беседовали о прочтенных нами творениях немецких любомудров».

Занятия философией соединялись с живейшим вниманием к социальным проблемам России. «Много мы… толковали о политике», — замечает Кошелев. С получением известия о смерти Александра I, в период междуцарствия и толков о близком выступлении тайного общества, целью которого является «благо отечества», и прежде всего отмена крепостного права, «мы, немецкие философы, — пишет Кошелев, — забыли Шеллинга и компанию, ездили всякий день в манеж и фехтовальную залу учиться верховой езде и фехтованию и таким образом готовились к деятельности, которую мы себе предназначили».

Они называли свой кружок «Обществом любомудрия», так переведя на русский язык слово «философия», и вошли в историю под названием «любомудров». Необходимо отметить, что их любомудрие соединяло в себе абстрактное философское мышление со стремлением к конкретной деятельности на различных поприщах, но освященной единой целью.

В конце 1820-х годов 25–27-летние любомудры — по понятиям того времени уже зрелые, взрослые люди — определились в своих профессиональных занятиях и служебной карьере.

Кошелев переехал в Петербург и благодаря протекции знатных родственников поступил на службу в Министерство иностранных дел. В Петербурге служили также В. Ф. Одоевский, В. П. Титов, Д. В. Веневитинов. «Мы все часто виделись и собирались по большей части у кн. Одоевского, — вспоминает Кошелев. — Главным предметом наших бесед была уже не философия, а наша служба с ее разными смешными и грустными принадлежностями. Впрочем, иногда вспоминали старину, пускались в философские прения и этим несколько оживляли себя».

Кошелев звал в Петербург и Киреевского. На уговоры друга Киреевский ответил обширным письмом, в котором ярко выявились характер автора и сущность романтического содружества юных любомудров, воспоминания о котором «оживляли» их до последних дней жизни. Романтическая взволнованность, душевная открытость, честность, ясность цели, убежденность в ее истинности — и при этом логика глубокого и тренированного ума — вот качества, которые присущи письму Киреевского. Это письмо — не только исповедь и автопортрет автора, но и одновременно очерк духовной сущности любомудрия как философского и общественно-политического феномена.

«Если бы перед рождением судьба спросила меня: что хочешь ты избрать из двух? Или родиться воином, жить в беспрестанных опасностях, беспрестанно бороться с препятствиями и, не зная отдыха, наградою за все труды иметь одно сознание, что ты идешь к цели высокой, — и лечь на половине пути, не имея даже в последнюю минуту утешенья сказать себе, что ты видел желанное? Или провесть спокойный век в кругу мирного семейства, где желанья не выходят из определенного круга возможностей, где одна минута сглаживает другую, и каждая встречает тебя равно довольным, и где жизнь течет без шума и утекает без следа?.. Я бы не задумался о выборе и решительною рукою взял бы меч. Но, по несчастию, судьба не посоветовалась со мною. Она окружила меня такими отношениями, которые разорвать — значило бы изменить стремлению к той цели, которая одна может украсить жизнь, но которые сосредоточивают всю деятельность в силу перенесения (то есть за счет всего иного. — В. М.). И здесь существует для меня борьба, и здесь есть опасности и препятствия. Если они незаметны, ибо происходят внутри меня, то от того для меня значительность их не уменьшается.

В самом деле, рассмотри беспристрастно (хотя в теперешнем твоем положении это значит требовать многого): какое поприще могу я избрать в жизни, выключая того, в котором теперь нахожусь?

Служить — но с какою целью? Могу ли я в службе принесть значительную пользу отечеству? Ты говоришь, что сообщение с людьми необходимо для нашего образования, и я с этим совершенно согласен. Но ты зовешь в Петербург, — назови же тех счастливцев, для сообщества которых должен я ехать за тысячу верст и там употреблять большую часть времени на бесполезные дела. Мне кажется, что здесь есть вернейшее средство для образования: это — возможность употреблять время как хочешь.

Не думай, однако же, чтобы я забыл, что я Русский и не считал себя обязанным действовать для блага своего Отечества. Нет! все силы мои посвящены ему! Но мне кажется, что вне службы я могу быть ему полезнее, нежели употребляя все время на службу.

Я могу быть литератором. А содействовать к просвещению народа не есть ли величайшее благодеяние, которое можно ему сделать? На этом поприще мои действия не будут бесполезны; я могу это сказать без самонадеянности. Я не бесполезно провел мою молодость, и уже теперь могу с пользою делиться своими сведениями…

Все те, которые совпадают со мной в образе мыслей, будут моими сообщниками… Куда бы нас судьба ни завела и как бы обстоятельства ни разрознили, у нас все будет общая цель: благо Отечества и общее средство: литература. Чего мы не сделаем общими силами?..

Мы возвратим права истинной религии, изящное согласим с нравственностью, возбудим любовь к правде, глупый либерализм заменим уважением законов, и чистоту жизни возвысим над чистотою слога. Но чем ограничить наше влияние? Где положить ему предел, сказав: nес plus ultra (высшая степень, крайний предел, лат. — В. М.). Пусть самое смелое воображение поставит ему Геркулесовы столбы, — новый Колумб откроет за ними новый свет.

Вот мои планы на будущее. Что может быть их восхитительнее? Если судьба будет нам покровительствовать, то представь себе, что лет через двадцать мы сойдемся в дружеский круг, где каждый из нас будет отдавать отчет в том, что он сделал, и в свои свидетели призывать просвещение России. Какая минута!»

Известный исследователь русской литературы и общественной мысли М. О. Гершензон называет Ивана Васильевича Киреевского «отцом славянофильства». «Вся метафизика и историческая философия славянофильства, — пишет он, — представляет собою лишь дальнейшее развитие идей, формулированных Киреевским».

М. О. Гершензон написал несколько работ о Киреевском, подготовил в 1911 году его собрание сочинений в двух томах, до настоящего времени остающееся наиболее полным. Поэтому здесь, не приводя иных доказательств, опираясь на исследовательский авторитет Гершензона, лишь повторим его справедливое утверждение, что И. В. Киреевский является основоположником философского и общественно-политического учения, получившего название «славянофильство».

Добавим лишь, что первые положения научного «славянофильства» были сформулированы в беседах Киреевского со школьным другом и соседом «в Москве близ Сухаревой башни, на 1-й Мещанской» «в первых двух домах на левой руке».

Библиография работ о славянофильстве и славянофилах огромна, в большинстве своем они касаются частных вопросов и положений.

Здесь я хочу обратить внимание читателя на главный и коренной тезис учения, который в полемике обычно забывается и забалтывается рассуждениями о частностях.

Подводя итог многолетним занятиям философией, причем разных школ и направлений, порой опровергающих друг друга, Киреевский приходит к выводу, что их изучение очень полезно для освоения методики философского мышления, но никакая, самая гениальная философская система, сложившаяся на конкретной национально-государственной почве и в конкретное время, не может быть применена для объяснения иной конкретной действительности.

«Чужие мысли полезны, — утверждает он, — только для развития собственных. Философия немецкая вкорениться у нас не может. Наша философия должна развиваться из нашей жизни, создаваться из текущих вопросов, из господствующих интересов нашего народного и частного быта. Когда и как — скажет время; но стремление к философии немецкой, которое начинает у нас распространяться, есть уже важный шаг к этой цели».

Киреевский ставил своей целью создание русской национальной философской системы, которая включала бы в себя изучение всего ряда областей знания, считавшихся философскими: национальной религии, историософии, эстетики, морали, политики и так далее, и именно это — русская национальная философия — по воле истории и случая было названо славянофильством.

Главная идея славянофильства проста: учение будет верно, плодотворно и может быть полезным для русского (российского) общества лишь при том условии, если оно создается, опираясь на его жизнь, учитывая его интересы, отвечая на требование времени и принимая во внимание его менталитет.

Несмотря на свою простоту и убедительность, главная идея славянофильства многими теоретиками и общественными деятелями России остается непонятой и априори полностью отрицаемой. Основной причиной этого являются духовная лень и нежелание трудиться (что неизбежно ведет к развитию в человеке пороков). Путь, предложенный Киреевским, требует от вставшего на него глубоких, разносторонних знаний, осмысления их и принятия честных и неординарных решений.

Поэтому всегда существует соблазн приложить готовую чужую мерку и выкроить нечто похожее на сшитое по ней. Но человеческое общество — не кусок ткани, и управление им — не пошив иноземного жилета. Такой портной, уверенный, что благодетельствует общество, всегда и неминуемо выступает Прокрустом. Российская история знает немало Прокрустов. Примечательно, что, применяя шаблоны, они сами проходят удивительно шаблонный путь. Наиболее распространены среди российских прокрустов так называемые «западники».

В XVII веке западником был В. В. Голицын — любовник царевны Софьи, возведенный ею на высшие ступени власти. Он носил европейскую одежду, замышлял преобразование страны по европейскому образцу — и одновременно был самым крупным казнокрадом своего времени (о нем еще будет речь впереди в рассказе о его имении Медведкове). Воровство и взяточничество «сподвижников» Петра Великого общеизвестны. Не секрет и моральный, и политический облик многих руководящих советских последователей учения Карла Маркса, которое, по определению В. И. Ленина, «всесильно, потому что оно верно». Не исключение и современные российские «западники» — «демократы», быстро обратившие лозунги европеизации России в то же элементарное казнокрадство ради личного обогащения.

Общий результат западнических «реформ», которые по природе своей не могут быть успешными ввиду непригодности их к нашим условиям, во все эпохи приводили к одному и тому же результату: разорению страны и обнищанию народа.

Исторические уроки! К сожалению, очень и очень немногие политики способны честно признать свои заблуждения и ошибки, для этого нужно обладать не только знаниями и умом, но и душой, честностью и истинным, а не притворным желанием добра человечеству.

Таким человеком был А. И. Герцен — самый блестящий и последовательный западник. В 1861 году он напечатал в «Колоколе» свою небольшую статью «Константин Сергеевич Аксаков» — отклик на его кончину, но не некролог, а изложение своего нового, сложившегося в результате многолетних размышлений понимания славянофильства. «Призадуматься» над этой темой Герцена заставили, по его словам, «время, история, опыт». Сам стиль статьи, оговорки, образ двуликого Януса с одним сердцем — всё говорит о душевном смятении автора, трудности признания прежде жестко отрицаемого. За шесть лет до написания этой статьи главу «Былого и дум» о славянофилах он назвал «Не наши», а теперь — «одно сердце»… При позднейших переизданиях книги Герцен эпиграфом к этой главе печатал цитату из статьи об Аксакове…

Вот центральная часть статьи Герцена:

‹‹Киреевские, Хомяков и Аксаков — сделали свое дело; долго ли, коротко ли они жили, но, закрывая глаза, они могли сказать себе с полным сознанием, что они сделали то, что хотели сделать, и если они не могли остановить фельдъегерской тройки, посланной Петром и в которой сидит Бирон и колотит ямщика, чтоб тот скакал по нивам и давил людей, — то они остановили увлеченное общественное мнение и заставили призадуматься всех серьезных людей.

С них начинается перелом русской мысли. И когда мы это говорим, кажется, нас нельзя заподозрить в пристрастии.

Да, мы были противниками их, но очень странными. У нас была одна любовь, но не одинакая.

У них и у нас запало с ранних лет одно сильное безотчетное, физиологическое, страстное чувство, которое они принимали за воспоминание, а мы за пророчество, — чувство безграничной, обхватывающей все существование любви к русскому народу, к русскому быту, к русскому складу ума. И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно.

Они всю любовь, всю нежность перенесли на угнетенную мать. У нас, воспитанных вне дома, эта связь ослабла. Мы были на руках французской гувернантки, поздно узнали, что мать наша не она, а загнанная крестьянка, и то мы сами догадались по сходству черт да по тому, что ее песни были нам роднее водевилей; мы сильно полюбили ее, но жизнь ее была слишком тесна. В ее комнатке было нам душно; всё почернелые лица из-за серебряных окладов, всё попы с причетом, пугавшие несчастную, забитую солдатами и писарями женщину; даже ее вечный плач об утраченном счастье раздирал наше сердце; мы знали, что у ней нет светлых воспоминаний, мы знали и другое — что ее счастье впереди, что под ее сердцем бьется зародыш, — это наш меньший брат, которому мы без чечевицы уступим старшинство. А пока —

Мать, мать, отпусти меня,

Позволь бродить по диким вершинам››.

Цитату из стихотворения Шиллера «Альпийский стрелок» Герцен в статье цитирует по-немецки.

Необходимо вчитаться в слова Герцена и перечитать их, в них больше мыслей, чем слов: воистину «чтобы словам было тесно, а мыслям — просторно».

В этой статье Герцен говорит также и о том, что идеи славянофилов живы, актуальны и более того — заключают в себе истину: «и они и мы ближе к истинному воззрению теперь (то есть в 1861 году. — В. М.), чем были тогда, когда беспощадно терзали друг друга в журнальных статьях».

Но — увы! — уверенность Герцена в том, что «серьезные люди», формирующие «общественное мнение», вслед за ним «призадумаются», оказалась напрасной. Даже в начале XX века и позже, признавая, что идеи славянофилов «живы поныне», их считали ошибочными, и «западники» продолжали навязывать обществу свои идеи методами интеллектуального террора, прибегая к не совсем честным приемам, а когда была возможность (она бывала почти всегда), то и путем прямого репрессивного насилия.

Однако несмотря ни на что, и в наши дни славянофильство остается живым, актуальным учением и продолжает играть роль в нынешней духовной и общественной жизни. И наверное, наступит время, когда на одном из домов в начале 1-й Мещанской улицы неподалеку от восстановленной Сухаревой башни появится мемориальная доска с именем Ивана Васильевича Киреевского…

Если Иван Васильевич Киреевский, по отзывам всех знавших его как сторонников, так и противников, был человеком светлым, «весь — душа и любовь», как сказал о нем простой оптинский монах, то проживший несколько месяцев в дворовом флигеле этого же дома Сергей Нечаев — одна из самых мрачных личностей русского революционного движения. Нечаев появился в Москве в сентябре 1869 года с мандатом «Международного общества рабочих (Интернационала)», подписанным М. А. Бакуниным, как уполномоченный революционной организации «Народная расправа». В Москве он остановился на 1-й Мещанской у бывшего участника студенческих волнений Петра Успенского, женатого на младшей сестре Веры Фигнер. (Этот флигель сохранился во дворе дома 3, сейчас он полуразрушен.)

С. Г. Нечаев. Фотография 1870-х гг.

Нечаев объявил, что он послан создать московскую организацию «Народной расправы». Успенский свел его с несколькими студентами Петровской сельскохозяйственной академии, где были сильны революционные настроения. Нечаев объявил им, что отныне они являются членами главного московского кружка «Народной расправы» и что каждый из них должен создать свой кружок, причем для конспирации никому не называть имен членов главного кружка; привлеченные ими люди в свою очередь создают свои кружки — и так далее. Таким образом, создается сеть тайных организаций, которые в нужное время по сигналу центра выступают все вместе и свергают царя и правительство.

В своей революционной работе Нечаев провозгласил принцип: для достижения цели хороши все средства, и поэтому его не сковывали никакие моральные запреты.

Образцом партийной организации он считал тайный орден иезуитов, идеалом руководителя — Игнатия Лойолу.

Исходя из своих понятий революционной морали, главным методом вовлечения новых членов в организацию он сделал обман. Вербуя молодых людей, он расписывал им многочисленность и силу «Народной расправы», говорил, что ее руководители, составляющий Комитет, люди очень известные и значительные, но имена их — пока тайна, причем время от времени он предъявлял решения и приказы Комитета, скрепленные печатью организации, на которой был изображен топор.

Все это было ложью — вся организация и Комитет состояли из него одного, он же сочинял и приказы.

Постоянно говоря о необходимости конспирации, Нечаев заставлял членов кружка наблюдать друг за другом — не является ли кто-нибудь проникшим к ним шпионом полиции.

Во флигеле на Мещанской Нечаев обдумывал различные вопросы революционной тактики и теории. Здесь у него родилась идея использовать в боевых действиях революции «подонков общества», уголовников, и он направил несколько студентов на Хитровку для организации там кружка. Была у Нечаева и теория устройства будущего коммунистического общества — государства трудящихся, основой которого признавался всеобщий обязательный труд и в котором отказ от работы наказывался смертной казнью.

Нечаева снедала жажда власти и славы, у него была мечта путем революции добиться того и другого. И более всего он боялся, что в случае разоблачения его лжи он лишится власти над вовлеченными им в «Народную расправу» людьми, тем более что, по отчетам, в кружки уже было завербовано более трехсот человек.

Один из студентов Петровской академии по фамилии Иванов — «прекрасный человек» по характеристике В. Г. Короленко, почувствовав обман, стал настойчиво расспрашивать Нечаева о Комитете, просил назвать хотя бы одно имя, говорил, что иначе выйдет из организации, так как не может быть чьим-то слепым орудием. Нечаев предъявил членам главного кружка письмо из Комитета, в котором говорилось, что Иванов является провокатором и его следует ликвидировать.

Нечаеву удалось склонить товарищей к убийству Иванова. Иванов был убит.

Но вскоре убийство было раскрыто, «нечаевцев» арестовали. Самому Нечаеву удалось скрыться за границу.

На суде, материалы которого публиковались в газетах, открылась вся правда о Нечаеве, «Народной расправе», его деятельности, взглядах и теориях. Общество было поражено и возмущено.

Ф. М. Достоевский пишет роман «Бесы» о русских революционерах — Нечаеве и нечаевщине.

Нечаев и нечаевщина вызывали в широких кругах революционного движения осуждение. «Проходимец», — отозвался о Нечаеве Карл Маркс, «революционным обманщиком» назвал его В. Г. Короленко.

Но после Октябрьской революции в 1920-е годы выходит ряд исторических работ, в которых Нечаев изображается как герой, пламенный революционер, сильная личность. В последней по времени подобного направления работе — статье кандидата исторических наук Ю. А. Бера, опубликованной в журнале «Вопросы истории» в 1989 году (и надобно сказать, в последующих номерах журнала вызвавшая много критических откликов), содержится отгадка послереволюционного поворота к героизации образа Нечаева. Автор для подтверждения своей правоты обращается к авторитету В. И. Ленина, но не совсем обычно.

«В. И. Ленин в своих произведениях, — пишет Ю. А. Бер, — не упоминает Нечаева. Но В. Д. Бонч-Бруевич, ряд лет работавший с Лениным и, возможно, не раз говоривший с ним о Нечаеве, настаивает на том, что характеристика Нечаева частью русских революционеров была неправильной».

Бонч-Бруевич в своих воспоминаниях пишет об отношении Ленина к Нечаеву в совершенно определенный период ленинской биографии в начале 1900-х годов, когда он, находясь в эмиграции в Швейцарии, «занимался организацией партии нового типа».

«Относясь резко отрицательно к „Бесам“, он (Ленин. — В. М.), — пишет Бонч-Бруевич, — говорил, что здесь отражены события, связанные с деятельностью не только С. Нечаева, но и М. Бакунина… Дело критиков разобраться, что в романе относится к Нечаеву и что к Бакунину». Совершенно ясно, что Ленин пытается смягчить образ Нечаева, созданный Достоевским, путем списания части присущих Нечаеву мерзостей на Бакунина.

Бонч-Бруевич пишет, что к Нечаеву «в эмиграции большинство относилось с предубеждением». Возможно, Ленин поэтому и не упоминает его в своих сочинениях, чтобы не идти против общественного мнения, но, пишет Бонч-Бруевич, Нечаевым Владимир Ильич «сильно интересовался», ходил в библиотеку читать его работы и прокламации, рекомендовал переиздавать их с предисловиями.

И что особенно любопытно, Бонч-Бруевич отмечает устремленность занятий Ленина в будущее, изучение литературы для практического применения: «Вообще Владимир Ильич обращал очень серьезное внимание на образ поведения каждого революционера, на его личную жизнь, на проявления его в обыденное время и во время революционной работы, и, наблюдая за этими периодами жизни, он делал, очевидно, вывод для себя самого, насколько приготовлен тот или другой товарищ для работы в подпольной нелегальной и боевой обстановке. И я думаю, что эти выводы и эти наблюдения помогли ему, когда пролетариат взял власть в свои руки и когда наша партия должна была возглавить управление страной».

Дом № 7, соседний с перловским и примыкающий к нему стена к стене, принадлежит к иной эпохе и иному стилю: это дом советского, сталинского времени. Он очень велик, занимает три прежних владения и состоит из трех объединенных корпусов, его стены (в отличие от зданий предшествующего этапа советской архитектуры — конструктивизма) украшены декоративной лепниной, но совсем иного характера, чем декоративные детали дома Перлова. Этот дом — характерный образец начинавшегося тогда и нащупывающего свой путь архитектурного стиля, впоследствии получившего неофициальное, но общепринятое название сталинского.

Дом начали строить в 1937 году, им началась советская реконструкция 1-й Мещанской.

Дом строили как ведомственный для руководящего состава Министерства связи, поэтому он имел улучшенную планировку, отдельные квартиры и, естественно, все удобства.

Возводился дом по проекту архитектора Д. Д. Булгакова, того самого, который на Большой Сухаревской площади выстроил в 1936 году ведомственный дом для работников Наркомтяжпрома — «командиров бурно развивающейся в те годы тяжелой индустрии» в виде некоего индустриального сооружения. Дом на 1-й Мещанской он украсил большим количеством декоративных деталей, которые, видимо, должны были тоже выразить в художественном образе профессию его обитателей. Кроме советской символики — изображений эмблемы серпа и молота — тут были развернутые свитки, цветочные орнаменты, геометрические фигуры в виде заклепок. В рецензии, помещенной по завершении его строительства в 1944 году, в журнале «Архитектура СССР» об этих украшениях было сказано: «Весь фасад представляет собою образчик фальшивой, насквозь ложной декорации». А местные жители прозвали его «дом с бородавками». Фасадом дом повернут в боковой проход на 2-ю Мещанскую, так как здесь предполагалось проложить улицу.

Для постройки этого дома в 1936 году была снесена церковь святых Адриана и Наталии, находившаяся за пределами строительного участка. Сейчас там, где она стояла, небольшой сквер между домами 11 и 13.

Первоначальная деревянная церковь святых Адриана и Наталии была построена в 1672 году, в год основания Мещанской слободы, как слободской храм на мирские деньги и выданные из Посольского приказа 102 рубля. По преданию, участие в ее строительстве принимал царь Алексей Михайлович: святая Наталия была небесной покровительницей его второй супруги Наталии Кирилловны, в том году родившей сына Петра.

Священником в церкви Адриана и Наталии был поставлен «поп Иван Фокин», прежде служивший в церкви Введения в Барашах. На прежнем месте Иван Фокин на свои деньги построил двухэтажную школу, уезжая, он предложил прихожанам купить у него это здание, но те отказались, и школу перевезли в Мещанскую слободу. В этой школе учительствовал Иван Волошенинов, который руководил слободским театром в царствование Алексея Михайловича.

Шестнадцать лет спустя деревянная церковь была заменена каменной, главный престол в ней был освящен во имя апостолов Петра и Павла, престол же в честь Адриана и Наталии помещен в приделе. Это переименование послужило причиной возникновения легенды, что первоначальная церковь ставилась в ознаменование рождения Петра I.

Строительство каменного храма действительно связано с именем Петра, но не только с ним. В церкви над иконостасом была старинная надпись: «Лета 7194 (1686) июня в (…) день повелением великих государей царей и великих князей Иоанна Алексиевича и Петра Алексиевича и великия государыни благоверныя царевны и великия княжны Софии Алексиевны, всея великия и малыя и белыя России самодержцев, благословением же в духовном чине отца их и богомольца великого господина святейшего кир (греч. — господина. — В. М.) Иоакима московского и всея России и всех северных стран патриарха, зачата бысть строитися церковь сия святых славных и всехвальных первоверховных апостол Петра и Павла, и совершена в лето 7196 июния в 24 день».

Церковь строилась в годы высшего взлета притязаний царевны Софьи на престол, и это отразилось в этой надписи. Освящена же она была за два месяца до окончательного падения властолюбивой царевны.

Церковь Святых Адриана и Натальи в Мещанской слободе. Фотография 1880-х гг.

Несмотря на то что официально требовалось называть церковь Петропавловской, в Москве ее продолжали называть Адриановской, и проходивший мимо нее с 1-й Мещанской до 4-й переулок назывался Адриановским.

Поскольку Петропавловская (или Адриановская) церковь в Мещанской слободе строилась по царскому повелению, под царским покровительством и с пожертвованием средств на ее строительство из казны, то была она снаружи великолепно отделана тесаным камнем и цветными изразцами, внутри расписана лучшими мастерами.

До революции ежегодно в день храмового праздника — 26 августа — возле церкви бывало гулянье.

Прихожане церкви, среди которых было немало богатых людей, также заботились о благосостоянии храма: жертвовали иконы, богослужебную утварь, ремонтировали и украшали храм.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.