Глава шестая. ОПЕРАЦИЯ «ЩУПАК»

Глава шестая.

ОПЕРАЦИЯ «ЩУПАК»

Кондратьев сам вышел навстречу преследователям, приветственно помахивая им пивной кружкой. Удивить — победить. Хохберг ожидал чего угодно, но только не такого возвращения сбежавшего пленника. Бурная радость затмила его гнев. Старик-кельнер, ошеломленный арестом своего клиента, поднес корветтен-капитану беловерхую кружку пива за свой счет. Кажется, все были довольны. Но ровно через полчаса после приключения в «Ханзагофе» за спиной Кондратьева захлопнулась железная дверь военной тюрьмы. Небо в оконце камеры-одиночки было классически расчерчено толстой решеткой на четыре квадратика. Постелив бушлат на голые нары, Кондратьев попытался уснуть. Но его поднял надзиратель. Спать до отбоя нельзя.

На первом же допросе офицер с непонятными погонами объявил ему, что все иностранные подводники преследуются в Третьем рейхе по тем же законам, что и шпионы. Поэтому уже сегодня он, капитан Кондор, может быть отправлен на виселицу. Только честные ответы на все вопросы могут спасти его от петли.

— Итак, назовите номер вашей подводной лодки.

— «М-123», — не задумываясь назвал первые пришедшие в голову цифры Кондратьев.

— Фамилия комиссара?

— На «малютках» политруки по штату не положены. Обязанности комиссара исполнял я по совместительству.

— О, в таком случае вы дважды висельник. Вы немец?

— Нет. Русский.

— Почему у вас немецкая фамилия?

— Мой дедушка владел пивоваренной фабрикой в Николайштадте.

— О, это замечательно! У моего отца пивное производство в Бремене… Сколько лодок в вашем дивизионе?

— Сейчас на одну меньше.

— Забавно… Я обещаю вам, что на вашей виселице будет одной петлей меньше. Ну а если вы покажете на допросах более точные знания своего флота, возможно, мне удастся добиться смягчения экзекуции, и вас просто расстреляют!

Однако после пяти дней допросов и ответов в том же духе Кондратьева не повесили и не расстреляли. Поздней ночью его посадили в закрытую наглухо полицейскую машину и долго везли по очень хорошей дороге. По приезде выяснилось, что его доставили в берлинскую тюрьму Моабит. Здесь за дело взялись профессионалы. Били с хорошим знанием анатомии. Мучили бессонницей. Вкалывали расслабляющие волю препараты, но добились немногого. На последнем допросе Кондратьеву объявили, что его переводят в камеру смертников. Неделю он ждал исполнения приговора, видя в том проявление высшей справедливости судьбы. Потерял корабль, не уберег экипаж — все это достойно высшей меры наказания. Какая разница, кто пустит пулю в затылок, свой палач или чужой? Главное — за дело, главное, чтоб расстреляли, а не вздернули. Должны же сделать снисхождение как командиру военного корабля, а не пиратского судна?

И снисхождение сделали…

* * *

В мае 1942 года судьба «капитана Кондора» заложила еще один крутой галс командира «семи чертовых дюжин» отправили во Францию, в спецлагерь для пленных подводников под Парижем, где содержались морские офицеры британского, французского, голландского и прочих флотов, воевавших с Германией из-под воды. Немцы называли лагерь для подводников «Аальбехалтер» — «садок для угрей», французы калькировали это название на свой лад — «Вивье пур ле ангий», англичане — «Фишпонд оф григс». Садок так садок, главное, чтобы он не обернулся раскаленной сковородой…

Кондратьев, как советский подводник, представлял здесь особо редкостный экземпляр. Недолго думая, его поместили в барак, в котором обитали два поляка, три серба и несколько голландцев, захваченные в плен не в морях, но в портах, где базировались их субмарины. Поговорить было о чем, тем более что после застенков Моабита офицерский лагерь «Вивье пур ле ангий» в прибрежном сосняке показался чуть ли не курортом. Кормили, правда, более чем скудно. Но братья-славяне делились с русским коллегой всем, что приходило в посылках Красного Креста. На работы не водили. Время от времени вызывали на допросы. Тягучие, ничем не занятые дни коротали в основном тем, что мастерили из сосновых брусков субмарины, на которых когда-то ходили в моря и которые теперь либо были захвачены немцами, либо лежали на дне морском. Взялся было и Кондратьев вырезать обводы своей «малютки», но когда узнал, что начальник лагеря собирает коллекцию таких моделей, забросил работу подальше. Стал изучать польский язык, поражаясь общности многих слов и понятности старославянских корней.

Потом переключился на английский, не проявляя к немецкому, как к языку врага, ни малейшего интереса. Польскому его учил инженер-механик с подводной лодки «Жбик» «поручник маринарки» Ян Смоляк. За сутки до начала войны ему вырезали грыжу в гдыньском морском госпитале. «Жбик» ушел в Швецию и там интернировался, а Смоляк прямо из госпитальной палаты угодил в лагерный барак. Его страшно угнетало то, что он не сделал по врагу ни одного выстрела. И то, что у его соседа по нарам значилось на боевом счету два потопленных немецких транспорта, вызывало у механика искреннее уважение к пану Кондору.

За каких-то два месяца Кондратьев настолько сблизился с поручиком Смоляком, что оба стали всерьез обсуждать планы побега. Здесь, во Франции, они имели шансы на успех. Куда бы беглецы ни двинулись, французы охотно помогли бы им и скрыться, и перебраться либо на юг, подальше от нацистов, либо на север, через Ламанш к англичанам. Вот тут, собственно, и крылся корень их разногласий: Смоляк считал, что пробираться надо в Англию, там сохранились остатки польского флота, и им гарантировано место если не на подводных лодках, то уж на эсминцах во всяком случае. Кондратьев не мыслил себе службы ни на каком ином флоте, кроме советского, и потому предлагал двигаться на юг Франции, свободный от немцев, а оттуда на Мальту, где советский консул помог бы вернуться на Родину. Не сойдясь в стратегии побега, они деятельно разрабатывали его тактику. Главное — выбраться за колючую проволоку, а там обстоятельства сами подскажут, куда держать путь. Кондратьеву очень понравилось выражение Яна — «дать щупака». В переводе с польского это значило что-то вроде «ускользнуть как щука». Слово «щупак» стало их паролем

Лагерь в три ряда огораживала колючая проволока, причем по среднему кольцу ночью пропускался ток высокого напряжения. Идея подкопа отпала сразу, как только им пришлось копнуть грунт за бараком, под слоем песка на глубине штыка начиналась скала. Тогда стали ломать голову, как обесточить лагерь, а вместе с ним и проволочное заграждение. Эту проблему Смоляк изучал как профессиональный электромеханик.

Однако вскоре выяснилось, что питание на проволоку подавалось из внешнего, совершенно недосягаемого источника. Тогда они обратили взоры на небо. Время от времени над лагерем пролетали английские самолеты. Они бомбили прибрежные объекты, в основном бетонные укрытия для подводных лодок. Вот если бы навести их как-то на лагерь, который по ночам строжайше затемнился… После нескольких жесточайших бомбежек охрана «Аальбехалтер» стала вырубать даже прожекторы на караульных вышках. Смоляк вспомнил, как в сентябре 39-го пятая колонна в Польше подавала сигналы немецким самолетам, подвешивая ночью фонари в печных трубах. Осмотрели трубу своего барака. Прямая, без колен и изгибов, она как нельзя лучше годилась для избранной цели. Вместо фонаря решили жечь факел из сосновой смолы-живицы. И жгли, на удивление своим соседям. Однако то ли яркость сигнала была слабовата, то ли перед английскими пилотами стояли более важные задачи, но ни один бомбардировщик на лагерь не навелся. Слава богу, что эксперимент сошел с рук участникам акции. Их никто не выдал, и свет из трубы, кроме ночных птиц, никто не заметил.

Кондратьев давно обратил внимание на грузовик, который привозил по утрам хлеб из города. Разглядывая как-то двигатель под поднятым капотом (шофер копался под машиной), он решил втиснуться в пространство между мотором и его кожухом Ян сказал, что это невозможно. Мальчишка, может быть, туда и забьется, но взрослый человек не поместится там ни в коем разе. Тогда Кондратьев привел его на лагерные задворки, где ржавел старый «матфорд», влез под капот и стал приспосабливать руки, ноги, туловище и голову в промежутках, в просветах между моторными агрегатами. В конце концов он нашел такую раскоряченную позу, что Смоляк сумел закрыть капот.

— Ну и сколько ты там сможешь продержаться? — скептически вопрошал соратник. — Ты же изжаришься после часа работы двигателя. И потом, кто тебя оттуда выпустит?

— Шофер и выпустит. Он же француз.

— А я как же?

— Если у меня все получится, ты проделаешь этот фокус на другое утро. Шофер будет знать, где меня найти. Рискованно, но другого пути я не вижу. Главное — выбраться за пределы лагеря и «дать щупака».

Автофургон не приезжал почему-то целых три дня подряд Может, сломался? — тоскливо гадал Кондратьев. Он уже натренировался ящерицей вползать под капот старого «мат-форда».

Хлеб привезли в субботу 31 августа Моросил дождь. Убедившись, что шофер, пожилой француз, скрылся в дверях столовой, Кондратьев решительно распахнул капот и в мгновение ока распростерся на неостывшем еще двигателе. Смоляк с большим усилием прижал его капотом и накинул стяжки. Прошли томительнейшие полчаса, прежде чем грузовик выехал за ворота, перехлестнутые крест-накрест колючей проволокой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.