Лекция 6 Торговля и война

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Лекция 6

Торговля и война

Соперничество из-за Нового Света между пятью западными морскими державами Европы – вот формула, суммирующая большую часть событий семнадцатого и восемнадцатого столетий. Это одно из тех обобщений, которые ускользают от нашего внимания, пока мы изучаем историю каждого государства в отдельности.

Для занимающегося историей было бы чрезвычайно полезно изучать новейшую Европу так, как уже принято изучать Древнюю Грецию. Там мы постоянно имеем перед собою сразу три или четыре государства: Афины, Спарту, Фивы, Аргос, не говоря уже о Македонии и Персии, и это наводит нас на поучительные сравнения и на полезные размышления о широких исторических направлениях. Такой взгляд на Древнюю Грецию создался под влиянием того, что она представляла собою не государство, а совокупность государств. Очевидно, наши историки недостаточно ясно сознают это, иначе они писали бы только отдельные истории Афин, Спарты и т. д., а не историю всей Греции, как целого. Позвольте попросить тех из вас, кто знает историю Греции, применить к западным государствам Европы тот взгляд, каким вы привыкли смотреть на Древнюю Грецию. Вы привыкли представлять себе ее, как группу государств, теснящихся по берегу одного общего моря, усеянного островами и имеющего по другую сторону большие территории, малоизвестные и населенные чуждыми расами. Вы рассматривали все эти государства в их совокупности, а не каждое в отдельности, и следили за тем, какое влияние на весь эллинский мир в его целом имела сложная игра интересов между отдельными городами-государствами. Пять держав, какие мы имеем в виду, – Испания, Португалия, Франция, Голландия и Англия – были подобным же образом расположены вдоль северо-восточного берега Атлантического океана и имели также одно общее стремление, – стремление к тем сокровищам, которые заключал и скрывал в себе этот океан. Если государства эти кажутся вам слишком обширными, океан – безграничным и поселения – настолько разбросанными, что вы не в состоянии собрать их в один фокус, то вообразите себе карту в небольшом масштабе, и на ней поместятся все эти государства. Но прежде всего вам надо стать выше приемов обычного хронологического рассказа и неуклонно следовать принципу выбора фактов и группировки их не во времени и не на основании их биографической связи, а по внутреннему сходству их причинности. Великая борьба пяти государств из-за Нового Света отличается от борьбы древних греческих государств тем, что она не стоит изолированной. Вызванная открытием Колумба, она как бы наслаивается на другую борьбу, которая в то время идет повсюду между европейскими государствами и которая сама по себе достаточно запутанна; особенно сложно эта новая борьба переплетается с великой религиозной борьбой Реформации. Как поразительно запутана эта паутина событий! Что же в таком случае должна делать наука? Без сомнения, она должна прежде всего отделить и привести в порядок все те последствия, какие могут быть отнесены к одной причине. Для этого придется пренебречь хронологическим порядком и связным повествованием. Следуя такому методу, наука найдет в шестнадцатом, семнадцатом и восемнадцатом столетиях, как я уже раньше указал, две великие причины, из которых каждая имела множество следствий; причины эти суть: Реформация и тяготение к Новому Свету. Эти две великие причины следует изучать в отдельности и проследить каждую из них через весь длинный ряд произведенных ею действий; только после этого можно приступить к рассмотрению взаимодействия обеих причин. Прежде всего мы должны рассмотреть в отдельности те явления, которые произвело в пяти западных государствах их тяготение к Новому Свету.

Почему должен был Новый Свет оказать на эти государства какое-либо глубокое воздействие? Почему его влияние не ограничилось побуждением их к новой торговой деятельности и постепенным расширением их кругозора в связи с ростом знания? В предыдущей лекции я уже показал, что это последнее влияние он действительно оказал, я обратил ваше внимание на то, как в течение шестнадцатого столетия центр цивилизации передвигается от Средиземного моря к берегам Атлантического океана; в первые годы XVI века внимание приковано к Италии и Германии, где живут Рафаэль, Микеланджело, Ариосто, Макиавелли, Дюрер, Гуттен и Лютер, но в конце этого столетия и в следующем взоры наши также естественно обращаются к западу и к северу. Мы видим Сервантеса и Кальдерона в Испании; Шекспира, Спенсера и Бекона – в Англии; Скалигера и Липсиуса, затем Гроция – в Голландии; Монтеня и Казобона – во Франции; судьбы мира находятся в руках Генриха IV, королевы Елизаветы, принца Оранского, и с течением времени мы все больше и больше привыкаем ждать всего великого от этой части Европы и смотреть на Италию и на Средиземное море как на отжившие области. Все это было вполне естественно: можно было предвидеть, что соприкосновение с Новым Светом вызовет подобные последствия. Мы привыкли приписывать древнюю цивилизацию влиянию Средиземного моря, потому и теперь мы готовы признать, что Атлантический океан, сделавшись после открытия стран по ту сторону Средиземным морем, должен был оказать подобное же влияние, но в больших размерах. Но почему дело этим не ограничилось, почему должно было обнаружиться более глубокое влияние? Это нам далеко не ясно с первого взгляда, и, чтобы понять это, мы должны вникнуть в своеобразный характер соприкосновения между Старым и Новым Светом; теперь, когда мы уже несколько познакомились с новейшей колонизацией, сделать это для нас легче.

Постараемся представить себе, как мог бы Новый Свет повлиять на Старый при иных обстоятельствах, чем те, какие в действительности имели место. Что было бы, если бы Америка состояла из многих могущественных и твердо установившихся государств, подобных государствам Европы? В таком случае отношения между государствами Нового и Старого Света могли бы походить или на наши отношения к Китаю, или на наши отношения к Японии. Эти государства могли бы отнестись к нам с недоверием, как Китай, и в результате или получилось бы полное отсутствие сношений, или произошла бы с нашей стороны, удачная или неудачная, попытка заставить их силою войти в сношения с нами. Если же американские государства оказались бы благожелательными и либеральными, подобно Японии, то скоро возникли бы сношения, обмен мыслей и взаимная выгода. Но ни в том, ни в другом случае не имели бы места важные политические последствия, ибо мало вероятия, чтобы в те времена, когда сообщения были еще так затруднены, произошло слияние европейской политической системы с системой американской, или образовался союз европейских государств с американскими. Оба мира знали бы о существовании друг друга, но оставались бы замкнутыми друг для друга, и отношения их между собою были бы похожи скорее на отношения Англии к Китаю и Японии или к Индии и Персии в семнадцатом столетии, чем на ее нынешние отношения к двум первым государствам.

Но таких государств в Америке не оказалось, за исключением Мексики и Перу, которые чрезвычайно скоро были наводнены испанскими авантюристами. Новый Свет был не в силах держать Старый в почтительном отдалении, и потому началась эмиграция из Старого Света в Новый.

Этот факт сам по себе чрезвычайно важен. Он означает, что Атлантический океан сделался для Западной Европы не только Средиземным морем, но чем-то большим. Грекам Средиземное море дало торговлю, сношение с иноземцами, движение и обмен мысли, но оно (за исключением, может быть, лишь известного времени) не могло обеспечить средств к безграничному выселению. Правда, выселение и тогда происходило, но в несравненно меньшем размере. Организованные государства, из коих некоторые были абсолютно замкнуты, охраняли противоположный берег. Однако факт эмиграции как таковой для Европы имеет скорее социальный, чем политический характер. Переселение само по себе есть дело частных лиц, и, как таковое, оно не касается правительств, хотя оно и может оказать на них большое влияние; переселение пуритан в Новую Англию, без сомнения, заметно повлияло на гражданскую борьбу в Англии, но тем не менее влияние это оставалось косвенным.

Другая возможность – правительства могли закрыть глаза на все дела Нового Света. В таком случае великие авантюристы, может быть, сами основали бы государства, и тогда воздействие Нового Света на Старый было бы чрезвычайно ограниченно. Материк Америки так обширен и был так мало населен, что, каково бы ни было дальнейшее поведение авантюристов, оно не могло оказать никакого влияния на Европу, и правительства последней могли бы без всякой тревоги взирать на них. И Новый Свет оказал бы так же мало влияния на Старый, как в настоящее время оказывают на Европу южноамериканские государства: в них может бушевать революция, но для Европы она останется незамеченной: действие ее испаряется на безграничной, редконаселенной территории.

Размышляя о том, что могло бы быть, мы приходим к более ясному пониманию того, что действительно было. Из предыдущего видно, что Новый Свет не мог не повлиять сильно, но влияние его могло не иметь непосредственно политического характера. Новый Свет сделался политической силой громадной величины только благодаря вмешательству европейских правительств и благодаря их контролю над всеми государствами, основанными их подданными. Неизбежным следствием этого их отклонения было совершенное преобразование политического положения самой Европы под влиянием существенного изменения интересов и взаимоотношения пяти великих европейских государств. Я особенно выдвигаю этот факт, ибо мне кажется, что его слишком мало замечали, он является основным фактом, на который опирается настоящий курс лекций. Одним словом, Новый Свет в семнадцатом и восемнадцатом столетиях не лежит вне Европы; он внутри ее, как начало, порождающее бесконечные политические перемены. Это больше не изолированная область, лежащая вне интересов историков; наоборот, это непрестанно действующий фактор чрезвычайной важности – фактор, который историк должен всегда иметь в виду. Влияние его, долгое время боровшееся с влиянием Реформации, с начала восемнадцатого столетия берет верх, вызывая явления, сильно воздействующие на политику европейских государств.

Историки этого времени имели в виду главным образом два (или, может быть, три) великих движения: Реформацию с ее последствиями и эволюцию государственных форм, которая привела Англию к свободе, а Францию – к деспотизму, вызвавшему революцию: к этим двум движениям они присоединяют временные, возникавшие в Европе гегемонии, как, например, возвышение Австрийского дома, Бурбонов и Наполеона. Вот эти-то движения служат как бы рамкой, в которой историки располагают все выдающиеся события. Но эти исключительно европейские рамки слишком узки. В них нет места для множества самых важных событий, и, может быть, именно то движение, которое не входит в них, является значительнее и, во всяком случае, действует непрерывнее и продолжительнее, чем те явления, которые могут быть в них помещены. Каждый взгляд на Европу сам по себе верен. «Европа – это великая церковь и империя, распадающаяся на отдельные государства и национальные или свободные церкви», – говорят те, которые фиксируют свое внимание на Реформации; «это – группа монархий, в которых постепенно развивалась народная свобода», – говорят юристы, изучающие конституционное право; «это – группа государств, с беспокойством старающихся сохранить между собою равновесие, причем равновесие это легко нарушаемо преобладанием одного из них», – говорит ученый, изучающий международное право. Но все подобные определения неполны и оставляют необъясненной добрую половину фактов. Следует прибавить: «это – группа государств, из которых пять западных находятся под влиянием постоянного тяготения к Новому Свету и в своем движении туда создают великие империи Нового Света».

Я уже прилагал эту формулу к восемнадцатому столетию и указывал на то, как удачно она объясняет ту беспрерывную борьбу какая велась тогда между Англией и Францией. Я убежден, что историки политического равновесия склонны судить об этой борьбе с точки зрения исключительно европейской. Меня это особенно поражает, когда я читаю их изображение судьбы Наполеона. Они видят в нем повелителя, одержимого честолюбием, побудившим его предпринять завоевание всей Европы, и рожденного гением, благодаря чему он почти достиг цели. Но, в сущности, главную особенность деятельности Наполеона составляет то, что, совершая это завоевание, он имел в виду не его, а нечто совсем другое. Он намеревался совершить великие завоевания и совершил их, но завоевания эти оказались не теми, о каких он мечтал. Наполеон мало интересовался Европой. «Cette vieille Europe m’ennuie»,[54] – откровенно говорил он. Все его честолюбивые мысли были направлены на Новый Свет. Он – титан, мечтавший восстановить Великую Францию, павшую в борьбе XVIII столетия, и уничтожить Великую Британию, которая возникла на ее развалинах. Он не скрывает этих честолюбивых замыслов и никогда не отказывается от них. Его завоевания в Европе были совершены как бы случайно, и он всегда смотрел на них, как на исходную точку нового нападения на Англию. Он завоевывает Германию, но почему? Потому что Австрия и Россия, субсидированные Англией, идут на него, в то самое время, когда он замышляет в Булони завоевание Англии. Какая первая мысль является у него после завоевания Германии? Мысль о том, что теперь у него в руках новое орудие против Англии, так как он может наложить континентальную систему на всю Европу. Почему занимает он Испанию и Португалию? – Потому что это морские державы, имеющие флот и колонии, которые могут быть употреблены против Англии. Наконец, изучая поход Наполеона в Россию, вы принуждены согласиться, что это предприятие или вовсе не имело никакой цели, или же оно было направлено, в сущности, против Англии. Но от большинства историков такой взгляд ускользает, потому что они с самого начала придают слишком мало значения существовавшей в то время великой исторической причине – притягательной силе Нового Света. Колонии кажутся им неважными, потому что они были слишком отдалены и мало населены; по их мнению, это были не более как инертные и почти безжизненные придатки метрополий. И действительно, тогда в политических центрах Европы на колонии обращали очень мало непосредственного внимания. В Лондоне и Париже, без сомнения, лишь немногие сколько-нибудь интересовались делами в Виргинии и Луизиане; там внимание было поглощено домашними делами, и политика, по-видимому, сосредоточивалась на парламентских разногласиях или на последней придворной интриге. Но взор современников скользит по поверхности и не видит того, что лежит глубже: среди невидимых причин, заставлявших возвышаться и падать министров, потрясавших Европу, творивших войны и перевороты, соперничество интересов в Новом Свете играло гораздо более важную роль, чем можно предполагать с первого взгляда.

Но если эти воззрения верны, то они должны быть применимы одинаково и к семнадцатому, и к восемнадцатому столетиям. В истории отношений между Новым Светом и Старым каждое из трех столетий – шестнадцатое, семнадцатое и восемнадцатое – имеет свой, особенный характер. Шестнадцатое столетие можно назвать испано-португальским периодом. В начале его Новый Свет был монопольным владением двух наций, открывших его, – родины Васко да Гамы и страны, усыновившей Колумба; в конце столетия, при Филиппе II, Испания и Португалия сливаются в одно государство. В семнадцатом столетии три другие государства – Франция, Голландия и Англия – выступают на колониальное поприще. Голландцы идут впереди; в своей войне с Испанией они захватывают большинство прежних португальских владений в Ост-Индии, сделавшихся уже испанскими; им удается даже на время завладеть Бразилией. Вскоре после этого Франция и Англия основывают свои колонии в Северной Америке. С этого времени, или почти с этого времени, мы можем проследить то преобразование в европейской политике, на которое я указал, как на необходимое следствие нового положения, какое заняли эти пять государств. В течение этого столетия происходит значительная перемена в их относительном колониальном значении. Португалия приходит в упадок; несколько позднее падает и Голландия. Испания остается в состоянии неподвижности: она не лишилась своих обширных владений, но и не расширила их, и они, подобно Китаю, остаются замкнутыми, не имеют сношений с остальным миром. Зато Англия и Франция решительно подвигаются вперед. Кольбер поставил Францию в первом ряду торговых стран; Франция исследовала Миссисипи. Но английские колонии неоспоримо превосходят ее по численности населения. И вот в восемнадцатом столетии происходит великий поединок между Францией и Англией из-за Нового Света.

Я говорил об этом поединке еще в начале курса. Я хотел показать вам на наглядном примере, что расширение Англии не было спокойным процессом и не принадлежит исключительно к новейшему времени, и мы видели, что в течение всего восемнадцатого столетия расширение это было деятельным началом брожений – причиной войн, не имевших равных себе по величине и по числу. Я не мог тогда идти дальше в глубь времен; но теперь, когда мы уже анализировали ту притягательную силу, которую проявил Новый Свет по отношению к Старому вообще и к Англии в особенности, когда мы вникли в характер и интенсивность этой силы, теперь мы в состоянии углубиться назад и проследить с самого начала расширение Англии в Великую Британию.

В век Елизаветы, как я уже говорил, Англия впервые начала принимать свой новейший характер, т. е. впервые она попала в главный поток торговли и впервые стала направлять свою энергию к морю и к Новому Свету. Это и было началом расширения, первым симптомом возникновения Великой Британии. Великим событием, возвестившим миру о новой Англии и о ее новой роли, было морское нашествие испанской Армады. Тут начинается новая история Англии. Если вы сравните это событие со всем тем, что предшествовало ему, то сразу увидите, насколько оно ново; если же вы спросите себя, в чем же состоит, собственно, его новизна, то придете к заключению, что это было первое событие вполне океаническое. Правда, Англия всегда была окружена морем, и войны ее всегда начинались на море; но под морем в прежние времена подразумевались пролив, канал или, самое большее, узкие моря. Теперь же впервые вся борьба начинается, продолжается и оканчивается в широком море; Великая Армада представляет как бы последнее действие драмы, которая вся разыгрывалась не в английских морях, а в Атлантическом и Тихом океанах и в Мексиканском заливе. Нападающая страна – обладательница Нового Света, наследница открытий Колумба и Васко да Гамы; ее главная обида – нарушение монополии Нового Света. И кем же встречено это нападение? Не средневековыми рыцарями, не стрелками, одержавшими победу при Креси, а совершенно новой расой людей, каких не знала средневековая Англия, – героями-флибустьерами, какими были Дрек (Drake) и Хокинз (Hawkins), проведшие всю свою жизнь на волнах того океана, который для отцов их был неизведанной, бесполезной пустыней. Теперь впервые можно сказать об Англии словами народной песни: «Путь ее лежит по волнам океана».

Английская королева Елизавета I

Но Великой Британии еще не существует; явился только импульс, стремление основать ее и исследовать путь, ведущий к заатлантическим землям, где со временем могут жить англичане Великой Британии. В то время, как Дрек и Хокинз подают пример грубого героизма и любви к странствованию по морям, Гемфри Джильберт (Humphry Gilbert)[55] и Вальтер Ралей (Walter Raleigh) выказывают необычайные колонизаторские способности. В следующее царствование была основана Великая Британия, хотя ни Джильберту, ни Ралею не было суждено вступить в нее. В 1606 году Яков I подписывает хартию для Виргинии, а в 1620 году – хартию для Новой Англии, и затем очень скоро новая жизнь, воодушевившая Англию, ее новые цели и новые ресурсы делаются столь явными, что обращают на себя внимание всей Европы. Новая английская политика проявляется впервые в большом масштабе в войне между королем и парламентом и затем во время протектората. Уже при Кромвеле Англия является, хотя преждевременно и на шатком для империализма базисе, той Англией, какой она окончательно сделалась в царствование Вильгельма III и какой продолжала оставаться в течение всего восемнадцатого столетия, а именно: Англией, неуклонно расширяющейся в Великую Британию.

Главной характеристикой этой фазы развития Англии, мне кажется, является то, что она представляет одновременно торговую и воюющую державу. Существует ходячее мнение о естественной связи между торговлей и миром; основываясь на нем, заключают, что войны новейшей Англии могут быть приписаны только влиянию феодальной аристократии. Говорят, что аристократия, будучи по своему происхождению военной, любит войну, тогда как купец, естественно, желает мира, чтобы беспрепятственно вести торговлю. Вот образец рассуждения a priori в политике! Каким же образом завоевали англичане Индию? Разве завоевание это не было прямым следствием их торговли с Индией? Но это только один из ряда наглядных примеров, иллюстрирующих тот закон, который управлял историей Англии семнадцатого и восемнадцатого столетий, – закон тесной взаимной зависимости между войной и торговлей. Ибо в продолжение всего этого периода торговля, естественно, ведет к войне, и война покровительствует торговле. Я уже указал на то, что войны восемнадцатого столетия были несравненно крупнее и обременительнее, чем войны Средних веков. Войны семнадцатого столетия, будучи сравнительно меньших размеров, тем не менее, также были крупны, а между тем именно в течение этих столетий Англия становилась все более и более торговой страной, и чем воинственнее она делается в это время, тем больше развивается ее торговля. Нетрудно указать на причину такого одновременного развития войны и торговли; причина эта – старая колониальная система.

Торговые интересы сами по себе могут благоприятствовать миру, но если какое-нибудь государство, сношение с которым обещает выгоды, искусственно, путем правительственного декрета, закрывается для торговли, то эта последняя требует войны. Мы знаем это по недавнему нашему опыту в Китае. Новый Свет мог бы, конечно, содействовать торговле, не являясь причиной войн, но только в том случае, если бы он состоял из либеральных государств, готовых войти в сношения с иностранцами, или если бы он был занят европейскими колониями, придерживающимися либеральной системы. Но мы знаем, чем была старая колониальная система. Мы знаем, что она раскроила Новый Свет на ряд территорий, которые эксплуатировались колонизующими нациями как собственные поместья. Надежда обладания такими великолепными поместьями и пользования всеми выгодами, какие можно извлечь из них, создавала громадный стимул торговле, и стимул этот действовал непрерывно в течение столетий. Эта важная историческая причина имела следствием постепенное уничтожение средневекового строя общества и замену его промышленным веком. Но неразлучно с торговым стимулом действовало и международное соперничество. Теперь цель каждой нации состояла в расширении своей торговли, но не путем удовлетворения нужд всего человечества, а совершенно иными путями, именно путем приобретения исключительного господства над той или другой богатой областью в Новом Свете. Несмотря на естественную противоположность между духом торговли и духом войны, торговля, веденная таким способом, почти тождественна с войной и почти не может не повлечь за собою войны. Что такое завоевание, как не присвоение территории? А присвоение территории при старой колониальной системе делалось первой национальной задачей. Пять западных наций были вовлечены в страстное соперничество из-за территории, т. е. они стали друг к другу в такие отношения, при которых погоня за богатством, естественно, вела к ссорам, – в отношения, при которых, как я уже сказал, война и торговля были неразрывно связаны между собою, так что торговля вела к войне, а война питала торговлю. Этот характер нового периода проявился очень рано. Вникните в природу той долгой, несколько раз возобновлявшейся войны между Англией и Испанией, в которой экспедиция Армады представляет наиболее выдающийся момент. Я уже сказал, что английские морские капитаны того времени очень походили на флибустьеров, и действительно, для Англии война эта была промыслом: она служила путем к обогащению и считалась самым выгодным предприятием, самым выгодным для того времени помещением капиталов. Эта испанская война, в сущности, является младенчеством английской иностранной торговли. Первое поколение англичан, пускавших в оборот свои капиталы, вкладывало их в эту войну. Подобно тому, как мы теперь помещаем наши капиталы в железные дороги и другие предприятия, так в то время проницательный делец брал долю в новом судне, которое снаряжалось в Плимуте Джоном Оксенхамом (John Oxenham)[56] или Франсисом Дреком (Francis Drake) и должно было подстерегать богато нагруженные испанские суда или делать набеги на испанские города в Мексиканском заливе, а между Англией и Испанией не было объявлено настоящей войны. Таким-то образом система монополии отождествляла в Новом Свете торговлю и войну. Процветание Голландии представляет еще более характерное проявление того же закона. Что, – может быть, скажете вы, – разорительнее продолжительной войны, особенно для маленького государства? А между тем Голландия разбогатела благодаря почти восьмидесятилетней войне с Испанией. Почему же? Дело в том, что война открыла для ее нападения все беспредельные владения соперницы в Новом Свете, которые в мирное время были бы закрыты для нее. Благодаря своим завоеваниям Голландия создала империю, и эта империя обогатила ее.

Таковы новые взгляды, которые начинают определять английскую политику во время протектората. С той точки зрения, с какой мы теперь смотрим на историю Англии, величайшим событием семнадцатого столетия до 1688 года является не междоусобная война и не казнь короля, а вмешательство Кромвеля в европейскую войну. Этот шаг можно даже считать началом создания английской мировой империи. Он непосредственно важен потому, что им предрешалось падение испанского могущества. Испания, которая менее чем сто лет назад преобладала над всем светом, делается вскоре после этого беспомощной добычей честолюбия Людовика XIV. Поворотным пунктом явилась португальская революция 1640 года. С этого момента началось падение Испании. Однако еще в течение 20 лет она борется против своей судьбы, и внутренние раздоры ее соперницы – Франции – вызвали даже реакцию в ее пользу. В этот-то критический момент вмешательство Кромвеля явилось решающим фактом, и Испания пала, чтобы никогда не возродиться. Ни один шаг, сделанный Англией в целом ряде столетий, не был столь знаменателен.

Этот момент отмечает не только падение, но и возвышение мировой державы. Англия к этому времени научилась пользоваться примером Голландии и теперь следует по тому же пути к коммерческому преобладанию. Первые Стюарты, хотя в их царствование и были впервые основаны колонии, не прониклись, по-видимому, новыми идеями. Они не следуют системе Елизаветы и обращают свои взоры скорее на Старый Свет, чем на Новый. Но реакция эта прекращается, когда власть переходит к республиканской партии; тогда начинается политика, правда, не очень разборчивая, но зато умелая, решительная и успешная.

Эта «океаническая» политика, направленная к западу, подобна политике последних лет царствования Елизаветы. Здесь впервые Новый Свет воздействует на Старый посредством личного влияния. Д-р Польфри (Dr. Polfrey) чрезвычайно интересно проследил влияние, так сказать, элемента Новой Англии в парламентских партиях этого времени. Новая Англия сама по себе была детищем пуританизма, и притом пуританизма в его вторичной фракции индепендентов, приверженцем которых был сам Кромвель. Поэтому Новая Англия принимает самое близкое участие в английской революции. Можно назвать нескольких выдающихся политиков того времени, которые сами жили в Массачусетсе, например, сэр Генри Вен (Sir Henry Vane), Гюг Питере (Hugh Peters),[57] капеллан Кромвеля, и др. В это же время великий английский флот, сделавшийся впоследствии столь знаменитым, начинает владычествовать на морях под командой Роберта Блека (Robert Blake).[58] С этого момента орудием английского могущества делается военный флот. Армия, несмотря на то что она организована лучше, чем когда-либо, и, в сущности, узурпировала правительство, посадив на трон своего полководца, претерпевает падение и подвергается нападкам народа, тогда как флот с этого времени делается навсегда его любимцем. Отныне создается общее убеждение, что Англия – не военное государство, что она или вовсе не должна иметь армии, или должна иметь возможно меньшую армию, но что флот ее должен быть сильнейшим в мире.

С нашей точки зрения, колониальная политика Кромвеля интересна не своею большей нравственностью и не большей успешностью по сравнению с политикой Реставрации, но тем, что она служит образцом, которому следует Карл II. Нравственная прямота едва ли составляет ее характерную черту; религиозность же сделалась бы самой опасной ее стороной, если бы протекторат продолжался дольше. Ибо ничего нет опаснее империализма, начертавшего на своем знамени идею. Протестантизм был бы для императора Оливера тем же, чем были идеи революции для Наполеона и его племянника.

Успешность его политики принадлежит к тому же типу, как и успех Наполеона. Англия на время делается военным государством и по необходимости занимает гораздо более высокое положение в свете, чем то, какое она оказалась бы в силах удержать, если бы распустила армию и сделалась конституционной страной. Для протектората было счастьем, что он прекратился раньше, чем истинный характер его был понят. В силу самой своей природы он должен был стремиться к войне. Было бы иллюзией предполагать, что пуританизм протектора или его партии аналогичен современному либерализму и, как таковой, должен был внушать отвращение к войне. Прочтите панегирик Кромвелю, написанный Марвеллем (Marvell). Добродетельный поэт предсказывает, что Оливер скоро будет «Цезарем для Галлии и Ганнибалом для Италии». Возмущает ли поэта такая перспектива? Ничуть. Чтобы герой не колебался на своем пути, он заклинает его «идти неутомимо вперед» и велит ему помнить, что «те же подвиги, какие дают могущество, должны его поддерживать». Когда мы изучаем иностранную политику протектора, мы находим, что он не забывает этого принципа. Он, по-видимому, желает религиозной войны, в которой Англия играла бы такую же роль в Европе, какую сам он со своими «железнобокими» играл в Англии. Некоторые из современных поклонников Кромвеля заметили это. «Говоря по правде, – пишет Маколей, – ничего на свете не мог Кромвель так сильно желать для себя самого и для своей семьи, как общей религиозной войны в Европе… К несчастью для него, он имел только один случай выказать свои превосходные военные таланты, и то в войне, которую вел против жителей самих Британских островов». Нельзя не содрогнуться при мысли о той опасности для Англии, какая была устранена падением протектората. По эту сторону Атлантического океана, на континенте, эта империалистская политика развилась далеко не совершенно, зато на другом его берегу, в Новом Свете, куда она с течением времени была перенесена, она имела более длительные последствия. На континенте политика Кромвеля – это та же политика Долгого Парламента до него и Карла II – после него. Она носит какой-то самовластный, неразборчивый характер. Так, Кромвель, руководствуясь своим личным желанием, без прямого или косвенного совещания с народом, несмотря на оппозицию совета, вовлекает страну в войну с Испанией. Война эта началась так, как начинали войны старинные морские разбойники времен Елизаветы, – внезапной высадкой в Сан-Доминго, без предварительной ссоры и без формального объявления войны. Я помню, как мой предшественник, сэр Дж. Стивен (Sir J. Stephen), говорил с этой же кафедры, что если кому-либо из его слушателей нравится дух разрушения, то он рекомендовал бы ему обратить свои симпатии на пирата Кромвеля. Быть может, это покажется нам слишком строгим приговором, особенно если мы примем во внимание бесправие всех морских войн того времени. Я хочу только показать вам ту общность, которая существовала между политикой Кромвеля и политикой Елизаветы, а равно и той политикой, какой придерживалась нация в восемнадцатом столетии, когда в 1739 году она снова начала войну, имея в виду уничтожить испанскую монополию. Во всех этих моментах равно заметна та тесная связь, какую старая колониальная система установила между войной и торговлей.

Но наиболее характерным для периода республики и для всей середины семнадцатого столетия является не война с Испанией, а война с Голландией. Хотя разрыв Кромвеля с Испанией по своей жестокой внезапности поразительно иллюстрирует дух новой торговой политики, тем не менее он может быть истолкован ошибочно: Испания была великой католической державой, и можно предположить, что ее война с Англией была вызвана не тяготением к Новому Свету, а другой, равно великой исторической причиной того времени – Реформацией. Этого нельзя сказать о войне с Голландией. Если бы в семнадцатом столетии определяющее влияние принадлежало Реформации, то Англия и Голландия находились бы в прочном союзе. Но это влияние быстро уступает другому – торговому соперничеству, вызванному открытием Нового Света, и лучшим доказательством этого служит тот факт, что в течение всей середины семнадцатого столетия Англия и Голландия ведут между собою крупные морские войны совершенно нового характера. Эти войны редко рассматриваются как нечто целое и потому объясняются обыкновенно причинами, которые, в сущности, были лишь второстепенными. Это в особенности верно относительно войны 1672 года, ответственность за которую всецело возлагают на Карла II и его министерство «cabal».[59] Как доказательство легкомысленной безнравственности правительства приводят тот факт, что оно вступило в союз с католическим правительством Людовика XIV, чтобы нанести смертельный удар братской протестантской державе; уверяют при этом, что правительство руководилось исключительно династическими соображениями, желая ниспровергнуть олигархическую, или Лувштейнскую, фракцию и отдать власть в руки молодого принца Оранского, племянника Карла II.[60]

Без сомнения, Карл II имел эту цель, и тем не менее ни война с Голландией, ни союз с Францией не представляли собою в то время ничего нового. Карл II не изменял круто иностранной политики. Он следовал примеру республики и Кромвеля: первая вела жестокую войну с Голландией, второй заключил союз с Францией. Таким образом, направление политики поддерживалось в том же духе деятелями, унаследовавшими традиции республики. Антоний Ашли Купер (Anthony Ashley Cooper),[61] человек, воодушевленный теми же идеями, как и Кромвель, сохранил его традиции; он цитировал старинное изречение: Delenda est Carthago, подразумевая под ним: «Голландия – наша соперница в торговле, на океане и в Новом Свете. Уничтожим ее, хотя она и протестантская держава, уничтожим ее с помощью католической державы». Таков был принцип деятелей республики и протектората; как пуритане, они восставали против папства, но хорошо понимали, что в их век борьба церквей отступает на задний план, а соперничество морских держав за торговлю и империю в Новом Свете занимает первое место, делается вопросом дня.

Итак, мы можем теперь заполнить пробел в нашем очерке Великой Британии. В войне Елизаветы с Испанией мы видели то движение, то брожение, из которого должна была вырасти Великая Британия. Мы видели, что в XVII веке, при двух первых Стюартах, Великая Британия действительно зачинается: являются поселения Виргинии, Новой Англии и Мериленда.[62] Значительно позднее, в восемнадцатом столетии, мы нашли ее, уже более зрелую, вовлеченной в продолжительный поединок с Великой Францией. В настоящей лекции мы проследили ее развитие в промежуточный период – период начала военного флота Англии и ее великого поединка с Голландией. Период этот обнимает средину семнадцатого столетия и заключает в себе первые великие морские войны Англии и следовавшие за ними приобретения. Ямайка завоевана у Испании при Кромвеле; Бомбей передан Карлу II Португалией; Нью-Йорк приобретен им же от Голландии.[63] Вслед за великой борьбой с Голландией следует (1664–1667 и 1672) время тесного союза с нею при Вильгельме Оранском (1688–1702). Я рассматриваю это явление как временное возобновление борьбы за реформацию. Отмена Нантского эдикта снова вернула мир к религиозным войнам шестнадцатого столетия. Новый Свет на время отступает на задний план; еще раз воскресает вопрос о католицизме и религиозной свободе; снова две протестантские державы находятся в тесном союзе против Франции: Вильгельм управляет обоими государствами; соперничество из-за торговли на некоторое время прекращается.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.