Пересменка

Пересменка

Февральская революция поставила точку в довольно длительном этапе русской политической эмиграции. Начинался совершенно новый этап. Хотя порой персонажи были те же.

Путь в Россию

Пришедшее после падения царизма Временное правительство объявило всеобщую амнистию. Путь домой был открыт абсолютно всем. Вот тут-то и стало понятно – кто из эмигрантов и в самом деле руководствовался политическими мотивами, а кто себя просто за такового выдавал для красоты. Потому что «политические» стали собираться домой. Другое дело, что путь был далеко не всегда простым.

Наиболее известна, конечно же, дорога Ленина. Как известно, Февральскую революцию большевики проспали.

Ленин узнал о событиях в Петрограде из… швейцарских газет. И тут же начал думать о том, как бы попасть в Россию. А дело было непростое. Поглядите по карте, где находится Швейцария. Ленину совершенно не хотелось двигаться в Англию. А через территорию союзников в Россию невозможно можно было попасть, минуя эту страну – именно оттуда шли конвои в Мурманск и Архангельск. Однако Ленин опасался, что в Англии его арестуют. Как мы увидим немного дальше, он не так уж был неправ. А как ещё? Несмотря на то, что Ленин много лет являлся вождем подпольной партии, его личный конспиративный опыт был очень небольшим. Ну, не Савинков. Так что лезть, как говорят альпинисты, «на голой авантюре» он не рискнул.

Ленин стал выдвигать уже вовсе безумные прожекты. Н. К. Крупская вспоминала:

«Сон пропал у Ильича с того момента, когда пришли вести о революции, и вот по ночам строились самые невероятные планы. Можно перелететь на аэроплане. Но об этом можно было думать только в ночном полубреду… Надо достать паспорт какого-нибудь иностранца из нейтральной страны, лучше всего шведа. Паспорт шведа можно достать через шведских товарищей, но мешает незнание языка…»

И вот тут-то среди швейцарских товарищей и возникла идея воспользоваться в интересах мировой революции немцами в качестве перевозчиков.

19 марта, когда Ленину пришла в голову идея «немецкого вагона», в Берне состоялось частное совещание российских партийных центров, и на нем лидер меньшевиков-интернационалистов Л. Мартов предложил план проезда эмигрантов через Германию в обмен на интернированных в России немцев. Узнав об этом плане, вождь большевиков сразу же за него ухватился. В письме В. А. Карпинскому он писал: «План Мартова хорош: за него надо хлопотать, только мы (и Вы) не можем делать этого прямо. Нас заподозрят. Надо, чтобы, кроме Мартова, беспартийные русские и патриоты-русские обратились к швейцарским министрам… с просьбой поговорить об этом с послом германского правительства в Берне».

Впоследствии утверждали, что план был придуман немцами, чуть ли не сам кайзер дал на него санкцию. На самом-то деле инициатива исходила как раз со стороны эмигрантов. Да и вообще – с немецкой стороны вопрос решался отнюдь не на самом верху. Да и к чему? Ни большевики, ни меньшевики-интернационалисты особой популярностью в России не пользовались. Они воспринимались примерно так же, как сегодня – «лимоновцы» или АКМ[57]. Реально-то большевики были покруче, но я говорю о мнении «серьезных людей». Так что эмигранты предлагали сделку. В политической практике – обычная вещь, когда интересы сторон в конкретный момент совпадают. Вот они и совпадали. Эмигрантам хотелось попасть в Россию. Немцы считали, что если они туда попадут, то уже своим появлением будут способствовать антивоенным настроениям. Я еще раз подчеркну – германские деятели думали прежде всего о сепаратном мире, а не о каких-либо далеко идущих планах. А ведь ни для кого не являлось секретом, что Временное правительство, особенно первого состава[58], напрямую зависело от Антанты. Так что любые его противники были немцам выгодны.

25 марта 1917 года статс-секретарь МИД Германии Циммерман докладывал по начальству:

«Поскольку мы заинтересованы в том, чтобы влияние радикального крыла русских революционеров возобладало, мне представляется желательным разрешить этот проезд».

Но тут возникли проблемы. Снова нарисовался неугомонный Парвус. А Ленину, при всей его тактической беспринципности, пересекаться с данным персонажем совсем не хотелось. Уж больно дурно пахло.

Так, Ленин телеграфировал в Швецию большевику Я. С. Ганецкому, который непосредственно и занимался практическим решением дела с проездом: «Дорогой товарищ! От всей души благодарю за хлопоты и помощь. Пользоваться услугами людей, имеющих касательство к издателю „Колокола“[59], я, конечно, не могу. Сегодня я телеграфировал Вам, что единственная надежда вырваться отсюда, это – обмен швейцарских эмигрантов на немецких интернированных».

Тем не менее, вопрос как-то решился – и знаменитый вагон поехал. Путь лежал через Швецию.

Вот что пишет сам Парвус: «Я был в Стокгольме, когда Ленин находился там во время проезда. Он отклонил личную встречу. Через одного общего друга я ему передал: сейчас прежде всего нужен мир, следовательно, нужные условия для мира; спросил, что намеревается он делать. Ленин ответил, что он не занимается дипломатией, его дело – социальная революционная агитация».

3 апреля 1917 года Ленин и его спутники прибыли в Петроград. Кстати, такой «вагон» был не один. Следом двинулись еще. Всего же подобным путем немцы переправили в Россию более 160 политических эмигрантов.

Дальше деятельность этих людей оказалась уже за гранью темы данной книги.

Путь Троцкого в Россию тоже был не самым простым. В начале 1917 года он оказался в САСШ (так тогда назывались США).

«На первых порах Троцкий стал сотрудничать с ежедневной газетой русских политэмигрантов „Новый мир“, которую возглавлял находившийся с начала октября 1916 года в США Бухарин. Хотя Бухарин был большевиком, он не возражал против включения в редакционную коллегию газеты Троцкого. Несмотря на разногласия между ними, как утверждает Стивен Коэн, Бухарин и Троцкий „завязали теплые дружеские отношения и политическое сотрудничество в «Новом мире»“. В газете сотрудничала и корреспондент „Нашего слова“ Коллонтай. Впоследствии Троцкий жаловался на Коллонтай, указывая, что в своей переписке с Лениным она „снабжала Ленина американской информацией, в частности, и о моей деятельности. В ответных письмах Ленина можно найти отголоски этого заведомо негодного осведомительства“».

(Ю. В. Емельянов)

Однако довольно быстро Троцкий переориентировался – он стал интересоваться более американскими делами. Лев Давидович стал сотрудничать с еврейской социалистической газетой «The Jewish daily forward», да и вообще, так сказать, собрался отряхнуть европейскую пыль со своих ног и стать американцем. Вот что он писал:

«Величайший по значению экономический факт состоит в том, что Европа разоряется в самых основах своего хозяйства, тогда как Америка обогащается. И, глядя с завистью на Нью-Йорк, я, еще не переставший чувствовать себя европейцем, с тревогой спрашиваю себя: выдержит ли Европа? Не превратится ли она в кладбище? И не перенесется ли центр экономической и культурной тяжести мира сюда в Америку?»

Позиция Троцкого была резко антивоенной, так как он выступал за интернационализм.

«Необходимо сознательно выбрать одно из этих двух направлений, несовместимых для американцев, особенно для тех еврейских американских рабочих, кто еще не сделал выбора».

САСШ к тому времени еще не вступили в Первую мировую войну – и в Америке было множество людей, отрицательно относившихся к тому, чтобы страна лезла в эту бойню. Разумеется, немцы финансировали антивоенные круги. Но с другой стороны – а вот за каким чертом американским рабочим нужно было переть за океан, чтобы класть свои головы? Вот именно. Так что не все так просто.

Короче говоря, Троцкий устраивался в Америке всерьез и надолго. И тут грянула Февральская революция. И он тоже стал рваться в Россию, которую так презирал. Причины называют разные. И бешеное честолюбие Троцкого, его желание «творить историю», и интересы американских зерноторговцев, которым был выгоден больший бардак в России. (САСШ и Россия являлись конкурентами в хлебной торговле.)

Так или иначе, Троцкий двинулся через Атлантику. Однако у него не было «пломбированной каюты». И начались неприятности.

«Через шесть дней морского пути из Нью-Йорка во время остановки в канадском порту Галифакс ему, членам его семьи и еще шестерым его попутчикам было предложено сойти на берег. Троцкий отказался выполнить приказ, и его на руках снесли с судна представители канадских властей. Семья была взята под наблюдение полиции, а поскольку Троцкий был заподозрен в тайных связях с Германией, то его направили в лагерь для немецких военнопленных в городе Амхерст. Здесь содержались главным образом члены команд военных судов, потопленных союзниками, а также лица, заподозренные в связях с Германией. Начальник лагеря полковник Моррис разъяснил Троцкому: „Вы опасны для нынешнего русского правительства… Вы опасны для союзников вообще“. В ответ на протесты Троцкого этот бывший участник англо-бурской войны буркнул: „Попался бы он мне на южноафриканском побережье“».

(Ю. В. Емельянов)

Вот в каких по собственному свидетельству Троцкого условиях его вынудили жить после комфортабельной нью-йоркской квартиры:

«…В старом, до последней степени запущенном здании чугунолитейного завода… Нары для спанья расположены в три ряда вверх и в два ряда вглубь с каждой стороны помещения. В этих условиях нас жило 800 человек. Нетрудно себе представить, какая атмосфера царила в этой спальне по ночам. Ко всему прочему среди заключенных было пятеро сумасшедших».

Напомню, что тогда Канада являлась британским доминионом. И англичане приняли меры. Так что Ленин, не желая лезть на английскую территорию, был прав.

Лев Давидович поднял большой шум – благо он имел возможность отправлять телеграммы. Депеши он слал куда только можно, в том числе и премьер-министру Англии и Временному правительству России. В конце концов, его выпустили. То ли недооценили товарища, то ли за него кто-то заступился. Потому что англичан никакими протестами не проймешь. Но 5 мая 1917 года Троцкий прибыл в Петроград.

Подтянулись и другие. Из Парижа вернулся Савинков, из Лондона – Кропоткин. Эти товарищи занимали оборонческую позицию – так что у них проблем с возвращением не было. Тем временем за границу потянулись совсем иные люди…

Новое время, новые люди

Итак, к началу войны практически все политические эмигранты вернулись в Россию. Остались главным образом те, кто считал себя «гражданином мира». Особенно много таких было во Франции. Политикой они не интересовались. До поры до времени. Дело в том, что эти люди, в основном, жили за счет собственности, находившейся в России. А когда после победы большевиков эта собственность накрылась, вот тогда-то данные господа стали проявлять очень большую активность…

Кроме того, во Франции находились солдаты так называемого «Русского экспедиционного корпуса». Хотя на самом-то деле никакого корпуса, то есть единого военного подразделения под общим командованием, не существовало.

«Дело идет о тех четырех пехотных бригадах, которые разновременно были посланы во Францию и в Салоники под начальством генералов Лохвицкого, Марушевского, Дидерихса и Леонтьева. Две из них находились на французском фронте, а другие две – на Салоникском. Они входили в состав французских армий и корпусов и никаким общим русским руководством объединены не были.

Бригады эти численностью около семи тысяч человек каждая ничем, за исключением 1-й, не отличались от обыкновенных русских бригад, хотя носили название „особых“.

… Посылка наших войск во Францию оказалась, конечно, политической ошибкой, но совершена она была не французским и не русским командованием, а теми парижскими политиканами, которые, не продумывая достаточно вопросов, принимают упрощенные решения за гениальные.

Один из таких вопросов возник осенью 1915 года: военная промышленность из-за нехватки рабочей силы оказалась в столь тяжелом положении, что для работы на заводах пришлось возвращать солдат с фронта из поредевших уже рядов французской армии. Парижские мудрецы решили разрубить этот узел одним ударом топора, выписав людей из России, представлявшей, по их мнению, неиссякаемый источник пополнений».

(А. Игнатьев, во время Первой мировой войны – военный атташе во Франции)

Но идея о массовой переброске русских войск осталась нереализованной. На Западном фронте сражалось около семи тысяч бойцов.

Кстати, в этом корпусе воевал известный поэт Николай Гумилев. Он был одним из немногих офицеров, вернувшихся в Россию. С русскими войсками связан еще один эпизод. В капитана Маслова влюбилась знаменитая авантюристка Мата Хари, которую «желтая» пресса превратила в «великую шпионку»[60].

Солдаты этих частей в 1917 году начали бунтовать, требуя отправки домой – тем самым наглядно демонстрируя «заразу большевизма».

Новая волна эмигрантов началась уже с февраля 1917 года. За границу потянулись разнообразные царские сановники – из тех, кому не удалось устроиться при новой власти. Впоследствии эти господа сыграли не самую лучшую роль в истории русской эмиграции, поскольку ничего не понимали в том, что происходило потом в России – ни при Временном правительстве, ни во время Гражданской войны. Зато много шумели и всех учили жить.

Но по-настоящему эмиграция началась после прихода к власти большевиков. На юг России, где скапливались антибольшевистские силы, потянулись те, кто был недоволен новой властью. Одни готовились воевать, другие – спешили смыться за кордон. Другой путь – северный, через Мурманск и Архангельск. Там первоначально рулили Советы, состоявшие из меньшевиков и эсеров. То есть тоже противники большевиков. Была дорога через Финляндию. После заключения Брестского мира стало возможным уезжать и напрямую – в Польшу и Германию.

Отдельная статья – Дальний Восток, но о нем я расскажу особо. Все эти люди были чрезвычайно озлоблены на большевиков, но с «пассионарностью» у них было не очень. Те, у кого она имелась, – шли воевать в белые армии.

Начали появляться и политические деятели. Первым во Францию прискакал неудачливый вождь России – Александр Федорович Керенский. Вопреки распространенному мнению, он удрал, переодевшись не в женское платье, а в костюм матроса. Кстати, легенду про женское платье придумали не большевики, а эмигранты, многие из которых Керенского люто ненавидели.

Бывший министр-председатель развил активную деятельность. Как он сам писал: «я должен был отстаивать перед правительствами необходимость закрепить еще прочнее соглашение с „Левым центром“[61] и действовать с ним солидарно как с единственной силой, представляющей всю антибольшевистскую, негерманофильскую и нереакционную Россию».

Получилось это у Керенского не очень хорошо. Он добился встречи с президентом Франции Жоржем Клемансо. Этот человек носил прозвище «Тигр». Во многом он напоминал Сталина своими жесткими и решительными действиями в очень непростой для Франции ситуации[62]. Да и стиль общения Клемансо во многом был схож с «Вождем народов». «Тигр» выслушал многословные жалобы Керенского на подлых большевиков. Под конец Александр Федорович спросил:

– Так вы будете нам помогать? – Мы вам постоянно помогали, пока вы были в России! – отрезал Клемансо.

Это был приговор. Керенский навсегда оказался отодвинутым на политическую обочину. Хотя этого долго не мог понять и всё суетился.

Позже стали прибывать и другие люди. Одним из них был первый председатель Временного правительства князь Г. Е. Львов. Этот человек не принадлежал ни к одной партии, являясь «либералом вообще». Ни к какой реальной деятельности он не был способен в принципе, его позиция в 1917 году напоминала знаменитую фразу кота Леопольда: «Ребята, давайте жить дружно!» Львов искренне верил, что левые и правые смогут договориться. Большевистский переворот поставил жирный крест на его иллюзиях. Как и положено нормальному интеллигенту, он тут же метнулся в другую крайность – пускай придут иностранные дяденьки и наведут порядок.

«В начале октября 1918 г. Львов был уже в Японии и готовился к отъезду в США. В письме к Ч. Крэйну (близкий друг президента В. Вильсона, побывавший в России в составе миссии Э. Рута) из Токио он „требовал и взывал к интервенции“, просил убедить американские власти, что „водворение порядка, организация лучших сил в России возможна только в присутствии организованной армии“. После приезда в США в письме В. Вильсону Львов писал, что прибыл с целью „по возможности устранить естественные сомнения для интервенции союзников“. Интервенция чехов, убеждал он, была для России „актом божьего милосердия“, но на них рассчитывать далее трудно: силы белочехов тают, „они изнемогают“, без союзного вмешательства погибнут и они и вся антибольшевистская Россия, стоящая на страже „западной цивилизации“… Имеются собственноручные записи, сделанные Львовым после бесед с Ллойд-Джорджем, Клемансо и другими лидерами Антанты, после того как из Америки он прибыл в Европу. Из них видно, что бывший глава Временного правительства слезно молил этих „вершителей судеб“ послевоенной Европы поддержать Сибирское правительство, а затем Директорию[63] вооруженной интервенцией против собственной страны».

(Г. Иоффе, историк)

То есть опять – «заграница нам поможет». В конце 1918 года возникла и первая организация русской антибольшевистской эмиграции – «Русское политическое совещание», штаб-квартира которого находилась в Париже.

«Оно образовалось в конце 1918 г. и включало в себя ряд бывших российских послов в странах Европы и США, представителей „Национального центра“, „Союза возрождения“, некоторых политических деятелей прошлого „с именами“, промышленных воротил и банкиров эпохи царизма и Временного правительства. При „совещании“ работало несколько постоянных комитетов и комиссий (финансово-экономическая, снабжения, дипломатическая и др.). Но всю деятельность „совещания“ определял его исполнительный орган – „Русская политическая делегация“, куда входили бывший премьер-министр Временного правительства Г. Е. Львов, бывший царский министр иностранных дел С. Д. Сазонов, посол Временного правительства во Франции правый кадет В. А. Маклаков, бывший глава архангельского правительства союзовозрожденец Н. В. Чайковский».

(Г. Иоффе)

Несколько позже присоединился Борис Савинков, оказавшийся во Франции после провала своих подпольных организаций и поражения поднятых им восстаний. Интересно, что Н. В. Чайковский также являлся бывшим революционером и эмигрантом при царе. Вместе с Чайковским когда-то начинал свою деятельность князь Кропоткин. Некоторое время бывший народник руководил Северским правительством, существовавшим «для красоты» в Архангельске при английских интервентах, но потом его с должности выперли – и Чайковский тоже оказался в Париже.

Как видим, некоторые эмигранты пошли «на второй круг». Первоначально главным делом «Русского политического совещания» были старания по поводу признания государствами Антанты Колчака в качестве Верховного правителя России. Это было полностью безнадежным делом – потому что признавать адмирала никто не собирался. Ни к чему это было союзникам. Разумеется, прямо об этом никто не говорил. Западные политические деятели высказывались в духе «как только, так сразу». И ставили новые условия… По словам генерала Сахарова, признание для колчаковского правительства стало «призраком, манящим блуждающим огнем, руководящим стимулом его усилий и действий».

В конце концов до деятелей «Национального центра» стало доходить, что им морочат голову. В одном документе сказано: «Не стало ли так, что нашим союзникам и друзьям уже не нужна единая и великая Россия, что им выгоднее иметь Россию раздробленную и ослабленную..?»

Но выхода не было. Особенно после разгрома Колчака. У адмирала хотя бы имелись деньги – ему досталась часть золотого запаса России. Так что он мог покупать оружие и снаряжение. У Деникина не было ничего. Ему приходилось выпрашивать все в кредит.

Кстати, стоит упомянуть интересную деталь. Из России смогли смыться достаточно много промышленников, успевших, хотя бы частично, вывезти свои капиталы или просто державших их в иностранных банках. Только вот они не очень рвались давать деньги на «Белое дело».

Вот как описывает ситуацию граф А. А. Игнатьев: «Одним из главных денежных источников для белогвардейских организаций являлся Русско-Азиатский банк, но до меня дошли сведения, что приехавший в Париж председатель этого банка Путилов ведет двойную игру.

Это меня живо заинтересовало, и я принял предложение позавтракать с Путиловым с глазу на глаз в одном из самых фешенебельных ресторанов.

– Я ведь из мужичков, ваше сиятельство, – представился мне этот небольшого роста, еще вполне бодрый старичок, напоминавший своей внешностью не то дьячка, не то церковного старосту. – Не посетуйте, напрямки буду говорить. Мы вот в Константинополе два пароходика для Деникина грузим, а я вот подумываю (оглядевшись по сторонам) – не опасно ли? Груз-то ценный. Много тысяч в него вложено. А ведь заплатят „деникинскими“. Вот я и решил вас побеспокоить, не обман ли тут какой кроется. А?»

В итоге «пароходики» пошли не в Новороссийск, а в Южную Америку, где за оружие платили наличными.

Честно говоря, деятельность эмигрантов в Париже во время Гражданской войны выглядит очень некрасиво. Пока одни сражались за то, во что верили, другие за их счет в лучшем случае болтали языками, а в худшем – поправляли свое материальное положение.

Загадка «Красного графа»

Этот человек никогда не считал себя эмигрантом. Но иногда явление полезно рассмотреть, в том числе, и «на контрасте». Речь пойдет об уже упоминавшемся графе А. А. Игнатьеве, мотивация поступков которого до сих пор вызывает большие споры. Хорошо известна его книга «50 лет в строю». Но там сказано не всё…

Алексей Алексеевич Игнатьев родился в семье потомственных военных. Кстати, его отец являлся одним из лидеров правых в Государственном совете. Игнантьев-старший был решительным противником либеральной политики Витте, выступая за твердую власть и консервативные ценности. Николая II он тоже сильно не любил, считая бездарным и слабым царем, который погубит Россию. Настолько не любил, что участвовал в планировании дворцового переворота. Неизвестно, насколько это было серьезно, но в 1907 году Игнатьев-старший был убит эсером – но за этим как-то уж очень явственно просматриваются «уши» охранки…

Что же касается его сына Алексея Алексеевича, то он, как и положено представителю аристократии, закончил Пажеский корпус, затем служил в Лейб-гвардии кавалергардском полку. То есть вращался в самом что ни на есть высшем свете.

Впоследствии закончил еще одно элитное учебное заведение – Академию генерального штаба. Участвовал в русско-японской войне. То есть был боевым офицером.

Интересно, что он лично знал многих исторических деятелей той эпохи – баронов Врангеля и Маннергейма, генералов Деникина, Скоропадского и многих других.

Впоследствии Игнатьев перешел на дипломатическую работу – являлся военным представителем (теперь такая должность называется военный атташе) в ряде стран. В конце концов, занял такой пост в Париже. Надо уточнить, что военный атташе – это, так сказать, «легальный разведчик». Он сам не занимается шпионажем, однако собирает сведения из легальных источников. (Уже тогда понимали, что так можно узнать очень много.) А вот младший брат Игнатьева, Павел Алексеевич, являлся профессиональным разведчиком. Он также работал в Париже, резидентом. Порой братья действовали на пару. Один занимался тайными делами, другой его прикрывал.

С началом Первой мировой войны Алексей Игнатьев занялся закупкой оружия и военного снаряжения для русской армии. Фактически он единолично контролировал очень серьезные средства. К моменту прихода к власти большевиков на подконтрольных ему счетах находилось около 250 миллионов рублей золотом. Стоимость же военного имущества, лежавшего на французских складах, которое он тоже контролировал, достигала 900 миллионов…

Но все это присказка. Самое интересное началось после Октября. Что получалось? Страны, которой служил Игнатьев, больше не существовало. Появившиеся эмигранты понятно что рассказывали о творящихся в России делах. Французская пресса не отставала. Особенно – после заключения Брестского мира, который французы расценили как предательство. И что было делать Игнатьеву?

Он вполне мог эти деньги украсть. Тем более что так поступали очень многие. И никто бы слова не сказал. Точнее, слов бы сказали достаточно – те, кому было завидно, но кого это волновало? В ту пору в Европе имелось огромное количество людей, нажившихся во время войны с помощью разных темных делишек. Так что вопросы об источниках богатства было задавать неприлично. Тем более что Игнатьеву еще с февраля 1917 года предлагали очень солидный социальный статус.

«Военные французские друзья предлагали мне без замедления перейти в ряды французской армии. Пройдя школу усовершенствования для высшего командного состава в Талоне, я, по их мнению, мог получить командование бригадой и быстро продвинуться по службе.

Некоторые „рыцари промышленности“, как Ситроен и, в особенности главный директор „Шнейдер“ – Фурнье, не замедлили открыть передо мной широкие горизонты для работы в военной промышленности на почетной, не чересчур обременительной, а главное, очень доходной должности в conseils d’administration (правлениях). Их интересовало сохранить через меня связи с Россией, развить дела с Англией и Америкой».

(А. Игнатьев)

Игнатьев деньги не украл. Офицерская честь помешала. Но ведь он мог передать их тому же «Русскому политическому совещанию», которое претендовало на статус представителя законной российской власти. Тем более что эти господа ну очень хотели данные деньги получить. Особенно – после краха Колчака. Буквально осаждали Игнатьева требованиями, просьбами и выгодными коммерческими предложениями.

И ведь Игнатьев был по психологии типичным офицером. Политикой он никогда не интересовался, и уж тем более понятия не имел о социалистическом движении – ни о русском, ни о французском. По его собственным словам, в Петербурге он никогда не бывал в рабочих районах и не знал, кто такие рабочие. Мало того. Игнатьев был убежденный «оборонец», да и вся его деятельность была работой для победы. Что он мог думать о большевиках?

Тем не менее, всех представителей белогвардейцев он посылал далеко и надолго. Как-то раз от него потребовали небольшую сумму, сказав, что это приказ Деникина. На что Игнатьев ответил:

«Деникина я встречал полковником генерального штаба в русско-японскую войну. Но почему же я должен теперь исполнять его приказ? Не понимаю».

Так Игнатьев никому ничего и не дал. В 1925 году он передал все средства СССР, вернулся на Родину, дослужился до генерал-лейтенанта уже советской армии. (В дореволюционной армии он достиг звания генерал-майора.)

Игнатьев в своих мемуарах объясняет собственную позицию просто: так он видел свой долг. Но возникает вопрос: «А почему именно так он его увидел?» Ведь другие видели свой долг в том, чтобы сражаться с большевиками всеми способами. Тем более что психологически-то жить ему было очень тяжело. От Игнатьева отвернулась вся русская эмиграция. Его исключили из товарищества выпускников Пажеского корпуса и офицеров Кавалергардского полка. Причем под воззванием подписался и его старший брат. А ведь могли и пристрелить. После 1920 года в эмиграции оказались очень горячие ребята, которые на Гражданской войне привыкли сперва стрелять, а потом разбираться.

Есть версия, что его завербовали чекисты. Вот только на чем его завербовали? Речь о деньгах не идет. Все его родственники находились в Париже. Разагитировали? Тоже не очень серьезно. К тому же до начала 20-х с заграничной агентурой у чекистов было не очень. Это потом они развернулись…

Существует предположение, что Игнатьев являлся немецким шпионом, его шантажировали. Тоже не сходится. Нормальный шпион после войны удрал бы подальше от Франции, благо деньги имелись. Тем более что французские спецслужбы за Игнатьевым присматривали на протяжении всего времени его службы в этой стране – и ничего не нарыли.

Имеется, правда, и еще одна версия. Дело как раз в «правом» воспитании Игнатьева. Сегодня не все знают, что Белое движение отнюдь не ставило целью реставрацию монархии. Они были демократами! А демократию Игнатьев видел – как во французском варианте, так и в российском – когда после Февраля в Париж в качестве представителей новой власти полезло откровенное ворье. Изнанку эмиграции он тоже видел. К тому же Игнатьев сохранил многочисленные связи во французских деловых и политических кругах[64].

И он прекрасно понимал, что несет России интервенция. Политики Антанты особо и не скрывали, что их целью является расчленение России. Между тем по своим разведывательным связям Игнатьев вполне мог знать о настроениях некоторой части офицеров, многие из которых пошли служить в Красную Армию. Они полагали, что, как только у большевиков пройдет их революционный нигилизм, они станут строить нормальное государство. А так ведь и вышло. И ведь, как мы увидим дальше – к этому выводу пришли многие эмигранты. Кто-то раньше, кто-то позже…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.