Книга V (Отрывок)

Книга V (Отрывок)

1. В консульство Рубеллия и Фуфия (фамильное имя того и другого было Гемин)[1] в глубокой старости скончалась Юлия Августа, происходившая от знатнейших римских родов: по крови она принадлежала к Клавдиям, через усыновления — к Ливиям и Юлиям[2]. Первым браком, от которого у нее были дети, она была замужем за Тиберием Нероном, во время Перузинской войны[3] примкнувшим к восставшим и возвратившимся в Рим после заключения мира между Секстом Помпеем и триумвирами[4]. В дальнейшем, пленившись ее красотою, Цезарь отнял ее у мужа, неизвестно, против ли ее воли, и действовал при этом с такой поспешностью, что, не выждав срока ее родов, ввел ее к себе в дом беременною. Детей у нее больше не было, но через брак Агриппины[5] с Германиком она породнилась с семьей Августа и имела общих с ним правнуков[6]. Святость домашнего очага она блюла со старинной неукоснительностью, была приветливее, чем было принято для женщин в древности; была страстно любящей матерью, снисходительной супругой и хорошей помощницей в хитроумных замыслах мужу и в притворстве сыну. Ее похороны не отличались пышностью, ее завещание долго оставалось невыполненным. Похвальное слово ей произнес ее правнук Гай Цезарь, позднее овладевший верховною властью.

2. Между тем Тиберий, ни в чем не нарушив приятности своей жизни и не прибыв в Рим отдать последний долг матери, в письме к сенату сослался на поглощенность делами и урезал как бы из скромности щедро определенные сенаторами в память Августы почести, сохранив лишь немногие и добавив, чтобы ее не обожествляли, ибо так хотела она сама. В том же послании он осудил дружбу с женщинами, косвенно задев этим консула Фуфия. Своим высоким положением тот был обязан поддержке Августы, ибо обладал привлекавшими женские сердца качествами и к тому же, будучи острословом, имел обыкновение задевать Тиберия едкими шутками, а это надолго сохраняется в памяти властвующих.

3. Вслед за тем наступила пора безграничного и беспощадного самовластия. При жизни Августы все же существовало какое-то прибежище для преследуемых, так как Тиберий издавна привык оказывать послушание матери, да и Сеян не осмеливался возвышаться над авторитетом его родительницы; теперь же они понеслись, словно освободившись от узды, и напустились на Агриппину и Нерона в письме к сенату, доставленном, как говорили в народе, уже давно, но задержанном Августою у себя; во всяком случае оно было оглашено в сенате вскоре после ее смерти. Это письмо было преднамеренно резким; впрочем, Тиберий упрекал внука не в подготовке военного мятежа и не в стремлении захватить власть, а в любовных отношениях с юношами и в грязном разврате. Против невестки он не решился измыслить даже обвинений подобного рода, но укорял ее за надменность и строптивый дух; это было выслушано сенатом в великом страхе и полном молчании, пока его не нарушили некоторые, не имевшие ни малейшей надежды пробиться честным путем (и общественные бедствия используются иными как случай выдвинуться); они потребовали немедленно подвергнуть этот вопрос обсуждению, и настойчивее всех Котта Мессалин, готовый выступить с предложением самого сурового приговора. Но другие видные сенаторы и особенно магистраты колебались: сколь враждебны ни были нападки Тиберия, свои намерения он оставил неясными.

4. Был в числе сенаторов Юний Рустик, избранный Цезарем для ведения сенатских протоколов и считавшийся поэтому способным проникать в его тайные помыслы. И вот этот Рустик, то ли по внушенному ему свыше душевному побуждению (ибо никогда ранее он не выказывал твердости), то ли из чрезмерного усердия, невпопад, забыв о непосредственно угрожавшей опасности и страшась неопределенного будущего, поддержал колеблющихся, обратившись с увещанием к консулам не начинать разбирательства этого дела: он говорил, что важные последствия могут зависеть от ничтожнейших обстоятельств и что старик, быть может, когда-нибудь стал бы раскаиваться в истреблении семейства Германика. Как раз в это время курию окружил народ, явившийся с изображениями Агриппины и Нерона; выражая наилучшие пожелания Цезарю, в толпе вместе с тем кричали, что письмо подложно и что вопреки воле принцепса собираются погубить его родичей. Итак, в этот день не было принято никаких прискорбных решений. Распространялись также от имени бывших консулов приписанные им заявления против Сеяна, ибо в этих обстоятельствах многие тайно и потому тем более дерзко упражняли свою страсть к остроумию. Это еще больше озлобило Сеяна и подало ему повод для обвинений: сенат пренебрег огорчением принцепса, народ взбунтовался; уже слушают и читают призывающие к новым порядкам речи и сенатские постановления, заготовленные в расчете на них; чего же недостает, чтобы мятежники взялись за оружие и избрали вождями и полководцами тех, за чьими изображениями они следуют как за знаменами?

5. А Цезарь, повторив обращенные к внуку и невестке упреки и выразив в особом указе порицание простому народу, сетовал в сенате, что из-за предательства одного сенатора[7] императорское величие подверглось публичному оскорблению, и потребовал предоставить решение этого дела на его усмотрение. После этого сенат без дальнейших прений вынес постановление, которое хотя и не предусматривало немедленных крайних мероприятий (ибо это было воспрещено), но свидетельствовало, что сенат готов к возмездию и что единственное препятствие к этому — воля принцепса…[8]