Еврейский антифашистский комитет. Трагическая судьба его членов
Еврейский антифашистский комитет. Трагическая судьба его членов
В СССР и в сталинский период, и в течение 36 лет после смерти Сталина не было действительно самостоятельных и независимых общественных, гуманитарных и даже научных организаций и обществ. Каждая такая организация состояла при какой-либо государственной или партийной структуре и поэтому подчинялась либо правительству, либо ЦК КПСС. Научные общества подчинялись академиям наук, а академии в свою очередь правительству. Союз писателей или Союз композиторов отчитывались перед отделом агитации и пропаганды ЦК КПСС. Общество слепых входило в структуру Министерства социального обеспечения. Еврейский антифашистский комитет не был исключением. Он был создан в 1941 г. при Советском информационном бюро, а само Информбюро входило в административные структуры Совета Народных Комиссаров (СПК). Председателем Информбюро СССР был в 1947 г. член ЦК ВКП(б) Соломон Абрамович Лозовский. Он, уже как еврей, был также и членом ЕАК. Соломон Михоэлс был председателем ЕАК, так как именно он среди членов руководства ЕАК был наиболее широко известен и в СССР, и за границей.
После войны переписей населения в СССР не проводилось до 1959 г., но если учесть, что нацистами было истреблено не менее двух миллионов евреев на оккупированных территориях СССР, то в 1948 г. в СССР число евреев, по-видимому, не превышало двух с половиной миллиона человек. Гитлеровский геноцид евреев, главным образом проживавших на Украине, в Белоруссии и Прибалтике, которые подверглись очень быстрой оккупации, уменьшил пропорцию евреев, которые считали идиш или иврит своим родным языком (в советской демографической литературе существовало объединенное понятие «еврейский язык»). Еврейским языком в 1939 г. владело около 30 % еврейского населения и лишь 18 % — в 1959 г. Для остальной части еврейского населения родным языком был русский, если не считать около 80 тыс. евреев грузинской и бухарской общин, для которых родным был язык местного населения.
Отсутствие у евреев в СССР национальной территории приводило к ускоренной ассимиляции евреев в русскую культуру, В СССР существовали лишь две школы, обе в Биробиджане, в которых дети могли в порядке нормальной учебы изучать еврейский язык и еврейскую культуру. Если не рассматривать всех региональных и республиканских особенностей еврейских проблем, то следует все же признать, что реальной столицей еврейского народа не только в СССР, но и в Европе была Москва, в которой в 1948 г. проживало около 400 тыс. евреев. На втором месте после Москвы был Ленинград, в котором уже в 1939 г. проживало более 200 тыс. евреев.
До начала войны на втором и на третьем местах по численности еврейского населения в СССР был не Ленинград, а Киев и Одесса. Ни в Москве, ни в Ленинграде не было еврейских школ и каких-либо районов или даже отдельных кварталов с преимущественно еврейским населением. Сравнительно умеренная еврейская общественная активность концентрировалась вокруг еврейской синагоги в Москве, Государственного еврейского театра и Еврейского антифашистского комитета. В Москве также печаталась на идиш небольшим тиражом (в 10 тыс. экземпляров) газета «Эйникайт».
После окончания войны ЕАК неизбежно стал менять свои задачи. Главными проблемами для советских евреев стали внутренние, а не внешние. При сильном упрощении реальной ситуации, которая была неодинаковой в разных республиках, областях и даже городах, еврейское население в СССР было разделено на две основные группы: националистическую и ассимилированную. В пределах каждой из этих групп существовало много разных менталитетов, связанных с уровнем религиозности или степенью ассимилированности. Поскольку ЕАК в 1946–1947 гг. стал постепенно защищать прежде всего интересы евреев, стремившихся к культурной автономии, а не к ассимиляции, то конфликт этого комитета с политической властью стал неизбежен. Появление в Москве посольства Израиля и Голды Меир, как первого израильского дипломата, ускорило конец ЕАК. 4 октября 1948 г. Голда Меир с группой израильских дипломатов приехала в еврейскую синагогу в Москве по случаю празднования еврейского Нового года. Ее возле синагоги приветствовала огромная демонстрация евреев, насчитывавшая, по некоторым подсчетам, около 10 тыс. человек, а по заявлениям самой Голды Меир — до 50 тыс. человек. Через неделю, 13 октября 1948 г., Голда Меир снова посетила московскую синагогу по случаю еврейского праздника Иом-кипур, и массовая еврейская демонстрация снова повторилась. В большинстве репортажей об этих демонстрациях, появившихся в западной прессе, они представлялись как «стихийные». В Израиле и в сионистских организациях США и других стран эту неожиданную солидарность московских евреев с государством Израиль воспринимали как желание еврейского народа к массовой эмиграции из стран своего временного проживания.
В октябре 1948 г. я жил в Москве и был студентом. С марта по сентябрь 1948 г. я находился в Крыму, где работал в биохимической лаборатории, выполняя дипломную работу. Когда я в конце сентября 1948 г. вернулся в Москву, это был, по настроениям интеллигенции, совсем другой город. В июле — августе в СССР произошли серьезные изменения в идеологии и внешней политике, которые можно охарактеризовать как консервативный поворот, вызвавший острую конфронтацию с Западом. 26 июня 1948 г. Сталин начал блокаду Западного Берлина. США, Великобритания и Франция могли снабжать двухмиллионное население своего сектора Берлина только по воздуху. Берлинский кризис ставил отношения между СССР и западными странами на грань войны. 28 июня 1948 г. было объявлено о разрыве между ВКП(б) и Союзом коммунистов Югославии. Маршал Тито, недавний герой войны и самый популярный в СССР лидер «народных демократий», был объявлен предателем и фашистом. Югославских студентов (их были в Москве тысячи) стали высылать из СССР домой. В июле был освобожден от должности второго секретаря ЦК ВКП(б) Жданов и на роль партийного преемника Сталина назначен Маленков. Жданов был сталинист и консерватор, но Маленков был еще хуже. Поскольку он не имел достаточного кругозора для руководства идеологией, все идеологические отделы аппарата ЦК ВКП(б) перешли под полный контроль Суслова. Это неизбежно усиливало антисемитские тенденции и во внутренней, и во внешней политике. Под контролем Суслова оказался и международный отдел ЦК ВКП(б). В августе состоялась погромная сессия сельхозакадемии (ВАСХНИЛ) против генетики, и псевдоученый и шарлатан Трофим Лысенко получил монополию во всех областях биологии и сельскохозяйственной науки. Тысячи ученых и преподавателей увольнялись по всей стране. В Москве эти увольнения и исключения проводились особенно широко и распространялись не только на профессоров и преподавателей, но и на аспирантов и студентов. Производились и аресты, пока немногочисленные, но все ожидали худшего. Настроение интеллигенции было мрачное и напуганное. Можно поэтому задать простой вопрос: была ли в этих условиях возможна стихийная и массовая демонстрация десятков тысяч евреев возле синагоги и по случаю посещения ее Голдой Меир? Пока никто не предложил рационального объяснения этим двум демонстрациям. Особенно странной выглядит вторая демонстрация, 13 октября, так как после 5 октября 1948 г. в стране был неофициальный траур по случаю гибели более ста тысяч человек от землетрясения в Ашхабаде. Столица Туркмении была полностью разрушена.
«Невиданная толпа в полсотни тысяч человек собралась перед синагогой, куда в еврейский Новый год пришла Голда Меир. Тут были солдаты и офицеры, старики, подростки и младенцы, высоко поднятые на руках родителей… “Наша Голда! Шолом, Голделе! Живи и здравствуй! С Новым годом!” — приветствовали ее»[107].
Эдвард Радзинский, из книги которого «Сталин» приведено это описание, объясняет феномен очень просто: «…Дух легкомысленной свободы еще не испарился после Победы»[108]. Никакого «духа свободы» в СССР после войны не было, тем более у евреев. 1945–1948 гг. были периодом массовых репрессий, особенно этнических и религиозных. Не дал убедительного объяснения этим демонстрациям и Г. В. Костырченко, автор недавнего, наиболее обстоятельного исследования антисемитизма в СССР. По его мнению, празднование еврейского Нового года «вылилось во внушительную демонстрацию еврейского национального единства», а праздник 13 октября был стихийным проявлением религиозности.
«В тот день главный раввин С. М. Шлифер так прочувствованно произнес молитву “На следующий год — в Иерусалиме”, что вызвал прилив бурного энтузиазма у молящихся. Эта сакральная фраза, превратившись в своеобразный лозунг, была подхвачена огромной толпой, которая, дождавшись у синагоги окончания службы, двинулась вслед за Меир и сопровождавшими ее израильскими дипломатами, решившими пройтись пешком до резиденции в гостинице “Метрополь”»[109].
Об этой многотысячной демонстрации евреев через весь центр Москвы, впереди которой шли Голда Меир и группа иностранных дипломатов, в советских газетах не было никаких сообщений. Иностранная пресса, особенно пресса Израиля, была полна сенсационными репортажами. Московские еврейские демонстрации вызвали ликование в сионистских кругах и США. В Москве в советское время ни до октября 1948 г., ни после никаких стихийных демонстраций по любому поводу больше не было. Интересно отметить, что московские службы правопорядка, и прежде всего милиция, отсутствовали в районе манифестаций. Министерство внутренних дел СССР, которое отправляло Сталину рапорты обо всех основных неожиданных событиях, независимо от того, работал ли он в Кремле или отдыхал на юге, 5 октября 1948 г. не посылало ему никаких рапортов.
О демонстрации евреев в Москве и о необычном поведении посла Израиля Голды Меир Молотов никаких рапортов не получал. Наибольшее число рапортов МВД получал в 1948 г. Берия, так как именно он был ответственным в Политбюро за работу Министерства внутренних дел СССР. Каждый день в октябре 1948 г. на стол Берии ложилось от трех до семи рапортов, иногда о тривиальных делах вроде обеспечения какого-либо гулаговского предприятия лесоматериалами, также производившимися в ГУЛАГе, иногда о неожиданных событиях, требующих расследования, например о взрыве на газопроводе Дашава — Киев. Но о демонстрациях в Москве по случаю посещения Голдой Меир еврейской синагоги Берии никто не рапортовал[110]. Из этого непонятного молчания и прессы, и московской милиции по поводу событий в Москве, которые обратили на себя внимание основных западных газет, можно сделать бесспорный вывод о том, что ни для Сталина, ни для Молотова, ни для Берии массовые еврейские демонстрации в Москве, выражавшие солидарность с Израилем и его послом, не были неожиданными. Это, в свою очередь, говорит о том, что эти демонстрации были, по-видимому, организованы самими властями. Для Сталина, а возможно, и для МГБ, решивших ликвидировать ЕАК и арестовать активистов этой уже ненужной еврейской организации, был необходим какой-то убедительный повод для такой расправы. Демонстрации в Москве 4 и 13 октября обеспечили этот повод. ЕАК не участвовал в организации этих демонстраций. По заключению Г. В. Костырченко, тщательно изучавшего все архивы ЕАК и свидетельства членов его руководства, верхушка ЕАК и, в частности, его новый председатель Фефер понимали, что за демонстрациями в Москве последуют серьезные кары. «Этого нам никогда не простят», — так формулировал Фефер возможную реакцию властей. Но и Фефер, несмотря на свой партийный и агентурный опыт, очевидно, не догадывался, что эти совершенно необычные для советской действительности манифестации были спровоцированы самими властями.
Еврейский антифашистский комитет был формально распущен 20 ноября 1948 г. Сейчас уже хорошо известно постановление Политбюро о ликвидации ЕАК, подписанное Сталиным. Репродукция найденного в архивах ЦК КПСС оригинала этого постановления воспроизведена на обложке книги Г. В. Костырченко.
Г. В. Костырченко задается вопросом: «Но имели ли под собой реальную почву охватившие страну и мир слухи о чуть не осуществленной Сталиным депортации евреев?» — и считает, что, «конечно, потенциальная угроза депортации безусловно существовала, ибо чуть ли не с момента воцарения в России большевиков власти постоянно практиковали насильственное выселение людей (сначала по классовым, а потом и по национальным мотивам) — отсюда и закономерные ожидания евреев в конце 40-х — начале 50-х годов», однако при этом высказывает соображения, почему, по его мнению, в тех условиях эта угроза реализоваться не могла[111].
Среди версий о готовившейся депортации, хотя она документально не подкреплена и поэтому не может считаться абсолютно достоверной, пожалуй, заслуживает упоминания сообщение профессора Е. И. Долицкого, тесно связанного с кругами московской еврейской интеллигенции, сотрудника С. Лозовского по Совинформбюро, арестованного в начале 1948 г. и отбывавшего ссылку в ГУЛАГе. По словам Долицкого, в его распоряжении оказалась стенограмма — впрочем, он не уточняет, каким образом она к нему попала, и это, естественно, вызывает сомнения — совещания, которое состоялось у М. А. Суслова предположительно в середине ноября 1948 г., до постановления о роспуске ЕАК. На этом совещании Суслов будто бы по поручению Сталина предложил руководителям ЕАК возглавить добровольное переселение советских евреев на Дальний Восток в район Еврейской автономной области, с возможным последующим преобразованием ее в автономную республику. В качестве одного из аргументов в пользу такого решения выдвигалось соображение, что Израиль «не оправдал возлагавшихся на него надежд, не стал государством рабочих и крестьян», и поэтому «следовало доказать всему миру, что подлинное социалистическое еврейское государство может возникнуть только на советской земле».
Согласно версии Долицкого, представители ЕАК С. Лозовский и П. Маркиш отвергли сделанное предложение[112], и тогда через несколько дней было принято решение о ликвидации ЕАК.
Делается вывод, что, не найдя поддержки у советской еврейской элиты, Сталин не решился на насильственную депортацию, в то время еще считаясь с мировым общественным мнением. Если это так, то позиция руководителей ЕАК спасла тогда советских евреев от ужасного «добровольного» бедствия.
20 ноября 1948 г. в протоколе № 66 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) появился пункт № 81 «Об Еврейском антифашистском комитете», имевший высший партийный гриф секретности — «Особая папка». Принятое в тот день постановление, которое было направлено на исполнение Маленкову и Абакумову, гласило:
«Утвердить следующее решение Бюро Совета Министров СССР:
“Бюро Совета Министров СССР поручает Министерству государственной безопасности СССР немедля распустить Еврейский антифашистский комитет, так как, как показывают факты, этот Комитет является центром антисоветской пропаганды и регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки.
В соответствии с этим органы печати этого Комитета закрыть, дела Комитета забрать. Пока никого не арестовывать”».
Утром следующего дня, несмотря на воскресенье, на Кропоткинскую, 10, прибыла оперативная группа МГБ и провела в помещении ликвидированного ЕАК обыск. Все документы комитета были изъяты и вывезены на Лубянку. 20 ноября в последний раз вышла газета «Эйникайт». 25 ноября было подписано постановление Политбюро о закрытии издательства «Дер Эмес», выпускавшего литературу на еврейском языке. Чтобы избежать разговоров об антисемитизме и гонениях на национальную культуру, закрытие обосновали внешне нейтральной формулировкой: «…B связи с тем, что круг читателей на еврейском языке крайне незначителен» и «большая часть книг, выпускаемых издательством “Дер Эмес”, не находит распространения».
Обыск был произведен и в Еврейском театре, в бывшем кабинете Михоэлса, превращенном в мемориальный музей. Одновременно шли допросы членов ЕАК и тех, кто имел к нему какое-то отношение. Но, как и было записано в постановлении Политбюро от 20 ноября, пока никого не арестовывали. Видимо, Сталин считал, что вначале МГБ должно представить более веские доказательства «преступной деятельности» ЕАК. Такое условие не могло устраивать МГБ, поскольку несуществующие в природе «доказательства» могли быть сфабрикованы только на основе самооговора самих членов ЕАК, а заставить их сделать это без ареста, угроз и применения мер физического воздействия представлялось маловероятным. Вскоре, однако, Абакумов направил Сталину протоколы допросов арестованных ранее 3. Г. Гринберга и Д. Н. Гофштейна, из которых «выжали» искомые госбезопасностью факты. После чего последовала санкция на арест двух ключевых фигур в ЕАК — И. С. Фефера[113] и В. Л. Зускина, преемников Михоэлса в комитете и Государственном еврейском театре.
Выбор шефа тайной полиции не был случаен. Поскольку предполагалось построить обвинение, инкриминируя ЕАК шпионаж в пользу США и националистическую пропаганду как внутри страны, так и за рубежом, от Фефера надеялись получить нужные показания, во-первых, о работе комитета в целом; во-вторых, о его поездке в Америку и последовавших затем контактах с заграницей, интерпретируя их как сотрудничество с западными спецслужбами; в-третьих, о «националистической деятельности» газеты «Эйникайт» и еврейской секции Союза советских писателей (и тут, и там Фефер играл руководящую роль). С «помощью» Зускина, который был личным другом Михоэлса, планировалось добыть новый компромат на покойного главу ЕАК как организатора сионистского подполья в СССР. Кроме того, Зускин должен был «помочь» следствию представить Еврейский театр как важнейший центр еврейской националистической пропаганды.
Было еще одно немаловажное обстоятельство, предопределившее первоочередность ареста этих двух людей: для МГБ они не представляли опасности в плане психологического сопротивления следственному натиску. Зускин и Фефер еще до ареста, в ходе предварительных допросов, были морально сломлены, и заставить их признать как собственную несуществующую вину, так и ложные обвинения, выдвигавшиеся против ЕАК в целом, не представляло особого труда. Тем более что у Зускина развилась серьезная форма нервного истощения, а Фефер, будучи тайным агентом МГБ, просто считал своим долгом сотрудничество с органами следствия.
Итак, 24 декабря 1948 г. Фефер и Зускин оказались на Лубянке, причем последнего арестовали во время процедуры лечебного сна в лечебнице для нервнобольных. Сразу же начались интенсивные допросы с целью фабрикации новых обвинений и получения формальных оснований для арестов других членов ЕАК. С Фефером не пришлось долго возиться. Позже, на суде, он рассказал, почему стал оговаривать своих вчерашних коллег: «Еще в ночь моего ареста Абакумов мне сказал, что если я не буду давать признательных показаний, то меня будут бить. Поэтому я испугался, что явилось причиной того, что я на предварительном следствии давал неправильные показания».
Потом настала очередь Б. А. Шимелиовича и И. С. Юзефовича. Первый долгие годы возглавлял крупнейшую московскую больницу имени С. П. Боткина и из всех членов Еврейского антифашистского комитета имел самые близкие и дружеские отношения с Михоэлсом, горячо поддерживая его в стремлении превратить комитет в организацию, не на словах, а на деле представлявшую интересы советского еврейства. Шимелиович был деятельным и энергичным специалистом и организатором. В 1923 г., например, за активную и действенную помощь голодающим России он был награжден грамотой Центрального исполнительного комитета СССР. Оказавшись на Лубянке, этот гордый и мужественный человек решительно отказался давать требуемые следствием показания, за что был переведен в Лефортовскую тюрьму и подвергнут истязаниям. 15 мая 1949 г. в заявлении руководству МГБ СССР он писал: «Четыре месяца прошло со дня моего ареста. За это время я неоднократно заявлял: я не изменник, не преступник, протокол моего допроса, составленный следователем[114], подписан мною в тяжелом душевном состоянии, при неясном сознании. Такое состояние мое явилось прямым результатом методического моего избиения в течение месяца ежедневно, днем и ночью, глумления и издевательства».
Несмотря на все старания пыточных дел мастеров, сломить Шимелиовича так и не удалось. В начале закрытого судебного заседания на вопрос председательствующего, признает ли он себя виновным, тот ответил: «Никогда не признавал и не признаю». А в последнем слове на процессе вместо просьбы о снисхождении им было заявлено следующее: «Прошу суд войти в соответствующие инстанции с просьбой запретить в тюрьме телесные наказания… Отучить отдельных сотрудников МГБ от мысли, что следственная часть — это “святая святых”… На основании мною сказанного в суде я просил бы привлечь к строгой ответственности некоторых сотрудников МГБ. Я никогда не признавал себя виновным… Ни разу моя мысль не бросила тень на партию и даже МГБ в целом. Но на отдельных лиц из числа работников МГБ, в том числе и на Абакумова, такая тень легла, и я прошу принять в отношении их самые строгие меры… Я хочу еще раз подчеркнуть, что в процессе суда от обвинительного заключения ничего не осталось. Все, что “добыто” на предварительном следствии, было продиктовано самими следователями, в том числе и Рюминым».
От Юзефовича следователи ждали оговора самой высокопоставленной в прошлом жертвы этой следственной вакханалии — С. А. Лозовского, с которым он был хорошо знаком еще со времени работы в профсоюзах в 1917 г. Но Юзефович держался тоже довольно стойко и потому не избежал пыточной. Что он испытал там, становится ясным из его заявления на судебном заседании Военной коллегии Верховного суда СССР 6 июня 1952 г.: «В самом начале следствия я давал правдивые показания и заявлял следователям, что не чувствую за собой никакого преступления… После этого меня вызвал к себе министр госбезопасности Абакумов и сказал, что если я не дам признательных показаний, то он меня переведет в Лефортовскую тюрьму, где меня будут бить. А перед этим меня уже несколько дней “мяли”. Я ответил Абакумову отказом, тогда меня перевели в Лефортовскую тюрьму, где стали избивать резиновой палкой и топтать ногами, когда я падал. В связи с этим я решил подписать любые показания, лишь бы дождаться дня суда».
Таким образом, Юзефович, который, хотя и был закален еще царской пенитенциарной системой (заключался в Варшавскую цитадель, Ломжинскую и другие тюрьмы), все же не вынес зверских пыток советских тюремщиков и дал показания, в том числе и против Лозовского[115]. Все добытые таким путем «доказательства» сразу же отправлялись Сталину и в ЦК. А там под надзором Маленкова и заместителя председателя Комиссии партийного контроля Шкирятова полным ходом шло разбирательство по «персональному делу», заведенному на члена ЦК ВКП(б) Лозовского.
Аппараты партии и политической полиции работали синхронно и слаженно. Когда 13 января 1949 г. МГБ арестовало Шимелиовича и Юзефовича, тогда же в ЦК был вызван Лозовский. Там его несколько часов допрашивали Маленков и Шкирятов, добиваясь с поистине инквизиторским рвением признания в совершенных преступлениях. Затем ими был подготовлен проект постановления Политбюро, в котором, в частности, говорилось, что «член ЦК ВкП(б) Лозовский, длительное время занимаясь в качестве руководителя Совинформбюро вопросами работы Еврейского антифашистского комитета, не только не помогал разоблачению антисоветской деятельности этого комитета, но и своим политически вредным поведением способствовал тому, что руководящие работники Еврейского антифашистского комитета проводили враждебную партии и правительству националистическую и шпионскую работу»[116].
18 января этот проект был принят, и на основании его Лозовский «за политически неблагонадежные связи и недостойное члена ЦК ВКП(б) поведение» был выведен из состава Центрального комитета ВКП(б) и исключен из партии. 20 января он был вызван в ЦК, и Шкирятов зачитал ему это решение. На следующий день Лозовский направил Сталину письмо, в котором настаивал: «Я прошу Вас выслушать меня в последний раз и учесть, что я партию и ЦК никогда не обманывал». Однако все было напрасно.
За партийной расправой последовала расправа гражданская. 26 января Лозовского арестовали и заключили под стражу.
С 24 по 28 января 1949 г. за решеткой оказались и другие представители еврейской интеллигенции, осужденные потом по делу Еврейского антифашистского комитета: литераторы Лейба Квитко, Перец Маркиш, Давид Бергельсон, академик-биохимик Лина Штерн, издательские редакторы Эмилия Теумин и Илья Ватенберг, его жена переводчица Чайка Ватенберг-Островская.
Полный отчаяния, Маркиш в 1921 г. покидает страну и в течение пяти лет объезжает шесть стран: Польшу, Германию, Францию, Италию, Испанию, Палестину. Впечатления от посещения каждой страны он отражает в замечательных стихотворениях, таких как «Рим», «Лондон», «Могила неизвестного солдата» (Париж), «Иерусалим», «Голодный поход» (Варшава).
А на родине тем временем создаются благоприятные условия для литературного творчества на идиш. Не буду вдаваться в мотивы, которыми руководствовались советские власти, широко открыв дорогу литературе и искусству на идиш — они общеизвестны: использовать язык, на котором говорила подавляющая часть еврейского населения Украины и Белоруссии, для пропаганды коммунистической идеологии.
Трудно поверить, что такие талантливые литераторы, как Перец Маркиш, Давид Гофштейн, Лев Квитко, Давид Бергельсон, жившие в эти годы за границей, не понимали, какой дьявольский план кроется за желанием привлечь их к пропаганде и прославлению советского режима. Не настолько они были наивны. Но перевесило огромное желание творить для широкого еврейского читателя, желание публиковаться, общаться с читателями. Немаловажное значение имела также открывшаяся возможность поправить материальное положение: ведущие поэты и прозаики в СССР практически могли жить на гонорары за свои книги.
Следует также отметить, что Маркиш, Квитко, Бергельсон и др., живя за границей, не были настроены против советской власти. Они, кто с большим, кто с меньшим скептицизмом, в общем положительно относились к переменам, происходившим в Советском Союзе. И все они, конечно, тосковали по родине. Уже через несколько месяцев после отъезда, в 1922 г., в Варшаве, Маркиш говорит в своем стихотворении «Осень»:
Пойду к тебе пешком, о русская граница!
Мне встретятся в дороге голуби с востока.
— Вернитесь, голуби, — на крышах пламя злится,
Я вышиб головой протертые до блеска стекла…
В 1926 г. Перец Маркиш вернулся на родину. Он окунается в творческую деятельность, без устали пишет стихи и поэмы — лирические и эпические, сочиняет прозаические произведения, выступает как драматург и литературный критик. Большинство его произведений окрашено оптимизмом и радужными надеждами. Задушевно звучат его лирические стихи. Но в то же время в ряде стихов поэт говорит, что среда в СССР оказалась совсем не та, о которой мечтал. Уже в 1929 г. в поэме «Белые ночи» звучат такие тревожные ноты:
Здесь, в солнечной этой блаженной стране,
Упасть — так упасть. Так мерещится мне.
День на дворе. И солнце, и свет.
А мой день ушел. Моего дня нет.
(Перевод А. Ахматовой и Д. Маркиша)
В 30-е гг. поэт, наряду с многочисленными лирическими шедеврами, очевидно, желая убедить власти в своей лояльности, создает стихотворения, посвященные сталинской конституции, Красной армии, комсомолу. Стихи эти, написанные риторически, в духе времени, — сухие, декларативные, мало выразительные. В качестве примера приведу две строфы из «Октябрьских стихов» (1930 г.):
Путь — в гору! Ввысь! Прямее переходы!
День ото дня увереннее шаг!
Мы с лампами на лбах раскалываем годы,
Как антрацит в седых глубинах шахт!..
Мы — молодость страны, мы — в силе и расцвете
И чувствуем себя день ото дня бодрей,
И, стоя на горе в развернутой заре,
Встречаем первое октябрьское столетье!
Как эти стихи отличаются от образных, искренних стихотворений 1918–1919 гг., воспевающих революцию и полных ожиданий светлого будущего!
Одновременно, в эти же 30-е гг., Маркиш пишет «в стол» свою знаменитую поэму «Сорокалетний». По свидетельству младшего сына Маркиша — Давида, за несколько дней до своего ареста, 27 января 1949 г., поэт показал жене пожелтевшие от времени листочки и сказал ей: «Эту поэму я начал писать за границей (в эмиграции), ни одной строчки из нее не напечатано. Что бы ни случилось, ее нужно сохранить. Это главное, что я в своей жизни сделал». Любопытно, как была спасена рукопись поэмы. События разворачивались, как в остросюжетном детективном фильме. В роковой вечер 27 января 1949 г. Маркиш упаковал в дорожный портфель вместе с несколькими другими произведениями поэму «Сорокалетний» и передал портфель сестре тещи. Та немедленно вышла из квартиры. Лифт был занят, и она пошла вниз пешком. Лифт остановился на этаже Маркиша, из него вышло семь офицеров. Маркиша увели, сказав, что его вызывает министр на собеседование. Часа через три пришли четверо офицеров и предъявили ордер на арест и обыск.
Вернемся к поэме. В ней Маркиш метафорически, но довольно прозрачно рисует печальную картину советской действительности:
В долине людей возбужденных не счесть,
Там блещет, как чистое золото, жесть,
Паяцы в толпе возбужденной снуют
И жесть золотыми зубами жуют.
Комментируя эти строки, Давид Маркиш, переведший поэму на русский язык, пишет, «Долина — советская Россия, обманутая и изнасилованная. Паяцы — большевистские комиссары, гроссмейстеры обмана».
В своей поэме Маркиш признает, что и на нем лежит вина за то, что происходит в «гиблой долине», за то, что не воспрепятствовал установлению строя, основанного на лжи и насилии:
К тебе я приду через силу, с трудом,
Нагруженный, отягощенный стыдом,
Тебя я не встречу и кладь не сниму,
И там, у вершины, позор свой сниму.
Печатать такие стихи в 30-е гг. было, конечно, невозможно. Маркишу удается в 1940 г. опубликовать поэму, в которой разоблачается звериное лицо германского фашизма, с которым советские власти заключили в сентябре 1939 г. договор о дружбе… Речь идет о поэме «Танцовщица из гетто». В ней дано блестящее художественное и философское обобщение звериной сути фашизма:
Идет с секирой истукан,
Несет порядки новые народам.
Он приволок покойника. Он пьян.
Он как горилла. Он ариец родом.
Маркиш верит, что фашизм с его нечеловеческой идеологией и практикой будет уничтожен. Прекрасно звучат оптимистические строфы поэмы:
Когда-то здесь под грозный гул стихий
Над пляшущей толпой загрохотало
Торжественное слово «Не убий!».
Оно теперь безмолвным страхом стало.
Но не смолкает правды гневный гром,
И мысль не уступает тьме и страху…
Не тот погиб, кто пал под топором,
А тот, кто опустил топор на плаху!
Да будет всем известно наперед,
Что тьме и страху мысль не уступает…
Герой не тот, кто кандалы кует,
А тот, кто кандалы свои ломает!
Перехожу к самой трагической странице биографии Переца Маркиша.
Широко известно, что сразу после войны все явственнее давал себя чувствовать государственный антисемитизм. Евреев часто и открыто изображают и принимают как чужеродных в этой стране. Конечно, не мог этого не видеть и не чувствовать Перец Маркиш. Это чувство обособленности евреев от господствующего окружения с необычайной выразительностью проявилось в коротком тосте, который Маркиш произнес в своем доме, за своим столом, в первые послевоенные дни. «У нас собрались писатели (на этот раз не еврейские), актеры и с десяток боевых, прославленных генералов: жена одного из них была хорошим другом нашей семьи, — вспоминает Симон Маркиш. — После славной выпивки в честь победы и победителей Маркиш поднялся и сказал: “Я хочу выпить за гостеприимство, которое русский народ проявил и проявляет моему еврейскому народу” — “Да что вы, Перец Давидович! — возразил один из генералов. — Какое там гостеприимство! Вы — у себя дома!.” Но Маркиш упрямо повторил: “За ваше гостеприимство!”».
Наступил 1948 г. 13 января гэбисты зверски убивают председателя Еврейского антифашистского комитета Соломона Михоэлса. Хотя власти утверждают, что Михоэлс погиб в автомобильной катастрофе, и устраивают пышную церемонию прощания с покойным, никто из родственников и друзей великого артиста не сомневается в том, что Михоэлса убили. Говорить об этом вслух нельзя, можно поплатиться жизнью за «вражескую, антисоветскую пропаганду». Но Маркиш читает у гроба Михоэлса в переполненном зале Московского государственного еврейского театра первые две части стихотворения «Михоэлсу — неугасимый светильник», которые сочинил там же, в театре, на короткое время отлучившись от гроба. Поэт открытым текстом заявляет: Михоэлса зверски убили. Вот эти строки:
Разбитое лицо колючий снег занес,
От жадной тьмы укрыв бесчисленные шрамы.
Но вытекли глаза двумя ручьями слез,
В продавленной груди клокочет крик упрямый:
— О Вечность! Я на твой поруганный порог
Иду зарубленный, убитый, бездыханный.
Следы злодейства я, как мой народ, сберег,
Чтоб ты узнала нас, вглядевшись в эти раны.
Твою тропу вовек не скроют лед и снег.
Твой крик не заглушит заплечный кат наемный,
Боль твоих мудрых глаз струится из-под век
И рвется к небесам, как скальный кряж огромный.
Перевод стихотворения сделан мастерски А. Штейнбергом. Я уже упоминал о том, что вдова поэта обратилась сначала с просьбой перевести стихотворение к Борису Пастернаку, но тот отказался…
После устранения Михоэлса деятели еврейской культуры почувствовали, что сталинский режим не ограничится одним этим убийством. Все насторожились, хотя никто из них, разумеется, не знал, что в марте 1948 г. министр госбезопасности Абакумов, прекрасно зная отношение сталинской верхушки к «еврейскому вопросу» в стране, обратился в Политбюро и лично к Сталину с обширной запиской о «враждебной антисоветской деятельности еврейского национального подполья в СССР» (Борщаговский А. Обвиняется кровь. М., 1994, С. 76). Тревогой и грустью заполнены стихи Маркиша, написанные в 1948 г. Вот прекрасное стихотворение «Осень», как всегда мастерски переведенное Анной Ахматовой:
Там листья не шуршат в таинственной тревоге,
А, скрючившись, легли и дремлют на ветру,
Но вот один со сна поплелся по дороге,
Как золотая мышь — искать свою нору.
И сад не сторожат — пусть входит, кто захочет,
Там вихри, холод, дождь, секущий и косой,
И — никого. Печаль одна лишь точит,
Но вдруг жужжанье слух улавливает мой.
Пчела спешит пешком по рыхлому песочку,
Тяжелым обручем пчелиный сжат живот,
И так она ползет чрез пень и через кочку,
И судорожно вдруг на голову встает,
И крылышки свои вдруг задирает криво,
Как зонтик сломанный, они теперь торчат,
И смерть уже слышна в жужжанье торопливом.
На осень тишина переезжает в сад.
Еще одно замечательное стихотворение, полное грусти и печали, — «Роза»:
Припала к белизне льняного полотна
Недавно срезанная, вянущая роза;
Впервые в жизни спит на скатерти она,
Во власти колдовства, безволия, наркоза.
Еще не замутнен ее прохладный сок,
На горле стебелька не загноилась рана,
Зеленой кожицы стыдливый поясок
С подвязкой круглой схож, надорванной нежданно.
И так у ней во сне кружится голова,
Как будто вновь ее колючий поднял стебель,
И млеет соловей в томленьях волшебства,
И месяц замерцал: как знать, в душе ль, на небе ль?
Но я не соловей! И я тебе верну
Блаженную луну и пламя вечной жизни,
— Як телу твоему, к шипам твоим прильну:
Не медли, кровь моя, — скорей на землю брызни!
Все ближе и явственнее поэт видит свой «печальный предел», остается только ждать рокового дня. И Маркиш, проживший нелегкую, но исключительно интересную творческую жизнь, хочет встретить этот день бокалом вина:
Сколько жить на свете белом
До печального предела,
Сколько нам гореть дано!..
Наливай в бокал вино!
Запрокинем к звездам лица,
Пусть заветное свершится!
(Наливай полней! 1948 г.)
Предчувствия поэта, к несчастью, не замедлили сбыться. Всего через несколько месяцев после зверского убийства Соломона Михоэлса начались аресты виднейших деятелей еврейской культуры — членов Еврейского антифашистского комитета. 16 сентября 1948 г. забрали Давида Гофштейна, 23 декабря арестовали Ицика Фефера, 24 декабря — Веньямина Зускина, в ночь с 23 на 24 января взяли Давида Бергельсона и Льва Квитко. Это были самые знаменитые деятели еврейской культуры. У Маркиша не осталось никаких сомнений в том, что со дня на день придут за ним. Пришли в ночь с 27 на 28 января 1949 г. Жена поэта, Эстер Маркиш, вспоминает: «Его очень быстро увели, я едва успела попрощаться с ним. В машинке были стихи, которые Маркиш читал на похоронах Михоэлса. И когда гэбисты были у нас в доме, то один из них подошел к машинке, бросил взгляд и говорит: “Так значит, Маркиш считает, что Михоэлса убили… Мы это забираем”».
В течение трех с половиной лет Переца Маркиша, как и всех остальных арестованных по «делу» Еврейского антифашистского комитета, следователи беспрестанно мучили, надругались, зверски избивали, сажали на многие дни в карцер, стремясь выбить признания в шпионской деятельности, в передаче на Запад важной секретной информации, в стремлении создать в Крыму еврейскую республику и затем передать Крым американцам… Маркиш решительно отвергал все эти обвинения. Осталось еще одно обвинение — буржуазный национализм. Некоторые из арестованных с болью в сердце признают за собой эту вину, надеясь, что за подобную «провинность» не приговорят к смертной казни. Перец Маркиш на допросах упорно отказывается признать и это обвинение. Однако, до края изможденный зверскими методами допроса, он однажды делает уступку следователю: «С 1939 г. по 1943-й я был председателем еврейской секции Союза писателей и должен признать, что никакой борьбы с националистическими проявлениями в еврейской литературе не вел…» С какими националистическими проявлениями он должен был бороться? Кто в эти страшные годы смел публично высказывать подобные взгляды? В связи с этим признанием Маркиша Александр Борщаговский, автор замечательной книги «Обвиняется кровь», вспоминает: «Маркиш помнил известные слова К. А. Тимирязева — я услышал их от него в то утро, когда Маркиш сказал мне об аресте Фефера: “Костер задушил голос Бруно, исторг отречение Галилея, вынудил малодушие Декарта”» (Борщаговский А. Обвиняется кровь. С. 298). Пытками следователя было исторгнуто признание в национализме, но понимаемого Маркишем как любовь к своему народу, к его культуре, традициям.
Несмотря на то что Квитко вышел из ЕАК еще в 1946 г. и полностью посвятил себя поэтическому творчеству, его арестовали вместе с другими членами ЕАК 22 января 1949 г.
В процессе следствия ему припомнили все: и то, что он в молодости уехал учиться в Германию якобы для того, чтобы навсегда покинуть СССР, а в Гамбурге отправлял под видом посуды оружие для Чан Кайши, и его работу в ЕАК. Его также обвинили в том, что в 1946 г. он установил личную связь с американским резидентом, которого информировал о положении дел в Союзе советских писателей. Под пытками Квитко признался во всех «грехах». Даже в том, что писал на языке идиш, и это было тормозом на пути ассимиляции евреев, что идиш отжил свой век, обособляет евреев от дружной семьи народов СССР, является проявлением буржуазного национализма. В одиночной камере Лубянской тюрьмы Квитко провел более двух лет. Незадолго до гибели, находясь в тюрьме, он написал стихотворение «Тюремный романс», в котором есть такие строки:
Нет, милый друг,
Не свидеться нам —
Дверь мою холод сковал по углам.
И вырваться трудно, поверь мне, поверь мне…
И ты не являйся сегодня, мой друг!
Гостят у меня тишина и забвенье,
И в сердце от горьких предчувствий испуг.
Мы встретимся завтра… А может быть, позже,
Когда засверкает на листьях роса,
Когда засияет в окне день погожий,
И солнце заглянет в глаза…
Не суждено было случиться такому дню в жизни Льва Квитко. 12 августа 1952 г. суд приговорил его к высшей мере наказания — расстрелу. В этот день были расстреляны выдающиеся представители еврейской литературы на идиш. Фашизм убил ее читателей, другой тоталитарный режим — ее писателей.
Об этом страшном событии, как о многом другом, по ту сторону «железного занавеса» не знали. Вскоре после смерти Сталина первая группа советских писателей приехала в США. В их числе был Борис Полевой. Известный американский писатель Г. Фаст спросил у него: «Куда девался Лев Квитко, с которым я подружился в Москве и потом переписывался? Почему он перестал отвечать на письма? Здесь распространяются зловещие слухи». — «Не верь слухам, — ответил Полевой. — Лев Квитко жив-здоров. Я живу на одной площадке с ним в писательском доме и видел его на прошлой неделе». На самом деле к тому времени прошло более полугода после расстрела Квитко. Об этом эпизоде можно прочитать в книге Г. Фаста «Голый бог».
В 1955 г. последовала реабилитация поэта, вышло множество его детских книг. В 1976 г. появился сборник статей и воспоминаний о Квитко, что было принято делать только для признанных классиков советской литературы. Писатель Л. Пантелеев в своих воспоминаниях о Л. Квитко написал: «Есть люди, которые излучают свет. Таким был Квитко». Таким он и остался в своих добрых, жизнерадостных стихах.
На суде, который проходил с 8 мая по 18 июля 1952 г., Перец Маркиш преобразился. Как вспоминала единственная оставшаяся в живых подсудимая по «делу» ЕАК академик Лина Штерн, Маркиш выступил на процессе с яркой, взрывчатой речью. Его не прерывали — ведь слушали его только судьи и обвиняемые. А судьи были уверены, что никто никогда не узнает, о чем говорил Маркиш. В своем последнем слове он обвинил своих палачей и тех, кто направил их руку. Это была речь не обвиняемого, а обвинителя. Он решительно отвергает обвинения в национализме и воздает должное языку идиш, сыгравшему великую роль в самосохранении нации: «Этот язык, как чернорабочий, поработал на массы, дал им песни, плач. Дал народу все в его тяжкие годы, когда он жил в оторванности от России в черте оседлости» (последние четыре слова — конечно, вынужденные, когда стоишь перед судьями, которые уже заранее вынесли свой приговор).
Прокурор потребовал, чтобы все подсудимые были приговорены к 25 годам заключения. Такой приговор показался Сталину и его банде слишком мягким, и Военная коллегия Верховного суда пересмотрела его и приговорила тринадцать из четырнадцати обвиняемых к смертной казни. Только Лина Штерн получила пять лет.
В своем обзоре я остановился лишь на одном жанре творчества Переца Маркиша — на его поэзии. Перец Маркиш прежде всего — поэт. Но он был великим мастером во всех других жанрах литературы — прозе, драматургии, литературной критике, эссеистике, журналистике.
В заключение хочу отметить следующее. Во времена Маркиша, как и до, и после него, находились люди, пренебрежительно относившиеся к языку идиш. И ныне есть немало таких людей.
Перец Маркиш, как и другие крупнейшие еврейские поэты, прозаики и драматурги, доказал, что на языке идиш можно передавать все оттенки мысли и чувств. В этой связи хочу привести интересную выдержку из статьи известного поэта Льва Озерова: «На языке идиш были созданы шедевры, которые прославили бы любую литературу… Некоторые недоверчиво-скептически настроенные люди сомневались в силе языка идиш. Например, модный в свое время публицист Карл Радек. Перед тем как идти на спектакль Михоэлса, поставившего шекспировского “Короля Лира” в переводе Самуила Галкина, он рассуждал примерно так: ну, как можно на этом макароническом лоскутном языке передать одну из самых сложных трагедий… Посмотрев спектакль, Радек поместил в “Известиях” статью, в которой писал примерно так: игра Михоэлса и Зускина, декорации и, главное, язык столь убедительны и впечатляющи, будто Шекспир писал на идиш».
Великий поэт Перец Маркиш, как и его собратья по перу, был истинно еврейским поэтом. Как замечает в своих воспоминаниях Симон Маркиш: «Не о своих личных интересах шумели люди в доме Переца Маркиша и не про интересы “многонациональной социалистической родины”, а о том, что важно для евреев, еврейской культуры, еврейской судьбы, еврейского будущего».
Пройдут годы, десятилетия и, быть может, столетия — люди будут наслаждаться замечательной поэзией Переца Маркиша.
Массированную репрессивную атаку, предпринятую в конце 1948 — начале 1949 г. против наиболее видных представителей еврейской общественности и культуры, проще всего рассматривать как проявление личностной патологии членов сталинского руководства. Однако это не совсем так… Хотя сам Сталин и многие из его окружения были заражены бациллой юдофобии, о чем имеются многочисленные свидетельства современников, тем не менее этот порок играл вспомогательную роль. Основная же причина гонений на евреев коренилась в политической сфере, где главное божество — власть, которая критическим образом сопрягалась с перманентным страхом тирана лишиться ее в результате восстания, происков оппозиции, дворцового переворота и, наконец, пресловутого сионистского заговора.
Может быть, Сталину были известны и завораживающие своей пугающей откровенностью слова Якова де Хааса, секретаря одного из основоположников сионизма Теодора Герцля, сказанные им в 1928 г. по поводу тайной миссии сионистских организаций:
Данный текст является ознакомительным фрагментом.