150. Михаил Лифшиц ждет «советского ТОЛСТОГО». Обоснование ленинской революции по Солженицыну

150. Михаил Лифшиц ждет «советского ТОЛСТОГО». Обоснование ленинской революции по Солженицыну

— А о Солженицыне у Романа Гуля написано интересно?

— Роман Гуль счастлив, что совпал с Солженицыным в отношении к Синявскому. Рецензию свою он назвал «Прогулки хама с Пушкиным». Идея Гуля, впрочем, интересна — Солженицын как давно ожидаемая советским марксизмом фигура, культурный герой, которого долго ждут. Лукач и Лифшиц еще с тридцатых годов ждали, что великие события дадут «советского Шекспира» или «советского Льва Толстого». В связи с чем Лифшиц даже пригрел Андрея Платонова с некоторым для себя риском. Прочитав «В круге первом», Лифшиц решает — пришел советский Толстой! Тот, кто искупит кровь и зверства истории коммунизма.

— Лифшицу понравился «В круге первом»?

— О, да, Гуль приводил цитаты. Интересно, кто чего ждал в СССР от Солженицына. Солженицын поначалу колеблется, ведь нельзя сказать, что в шестидесятые он категорически отвергает советский строй. Конструкция Гуля наводит на вопрос — какого мессию ждали в СССР шестидесятых? На Солженицыне сошлась масса надежд, и каждый боролся за свое ожидание от Солженицына!

— Забавно. С Лифшицем связано одно мое воспоминание частного характера. Во время войны он жил в помещении Третьяковки, где одно время был замдиректора галереи. Как-то в ожидании гостей Михаил Лифшиц[34] спешил домой. Нес выданную по талончику водку, почти бегом. Руки дрожат, во дворе споткнулся и разлил драгоценную! Вот лежит наш Михаил Александрович, столп ортодоксии, на брюхе и слизывает с травы остатки пайковой влаги. Находясь в шоковом состоянии! Сильнейшее потрясение.

— А что, и водку давали по талонам?

— Да, в тылу ее выдавали советским писателям, а Третьяковка, возможно, была приписана к писательскому дому в Лаврушинском. Но я, собственно, о Солженицыне.

Солженицын в своем многотомном фельетоне «Красном колесе»[35] поначалу думал воскресить старую Россию, зашедшую в тупик, но подлинную. С итогом, который мог стать другим. И этим «другим» вымарать сбывшийся революционный. Однако, будучи писателем, он не смог этого сделать! Надо воздать ему должное. Не сумев воскресить старую Россию образными средствами, не сумел и привести ее к той точке, где бедная агонизирует и кончается, физически перестает существовать. Тогда где же та, другая — настоящая? Другая и есть ликвидатор империи! Это она уничтожает остатки старинного русского Мира.

Его писательская неудача важна, если даже не испытывать к Солженицыну симпатий. Что и вообще не обязательно — разве все испытывают симпатии к Толстому?

— Слушай, а многие русские писатели симпатичные люди? Сильно симпатичен Тургенев? Симпатичен Некрасов? Кто не страдалец и не убит, тот мало симпатичен.

— Нет, ты подменил слово. Я сказал «испытывать симпатию», а не «симпатичный», но сейчас говорю о тех, кто не испытывает. Солженицын, который натянул на себя миссию и демонстрирует ее читателю, рискует терять его доверие. Но сквозь это надо помнить о роли, которую он взял на себя, переламывая шестидесятые.

Как упразднение Советского Союза могло пойти по Горбачеву или по Ельцину, так выход из шестидесятых был возможен по Твардовскому или по Солженицыну. И публицистика его полна двусмысленности. Даже во времена Брежнева он обращался не к кому-нибудь, а к вождям СССР! Свой финал романа он поражением не считает, но у него достало художнического чутья прерваться. Не связывалось дальше, не получалось!

Хватило чутья показать, как старая Россия исчерпала истоки жизненной энергии в тех аспектах, которые для него непременно важны. Конец он затянул, на убийстве Столыпина зря не кончил, но этого не поставишь ему в упрек.

Странно требовать, чтобы Солженицын глядел на царскую Россию еще и другими глазами, видя в ней море человеческих бедствий. Во-первых, как человек Архипелага он те бедствия и за бедствия не считает, а при его взгляде на русскую историю тем более. Солженицын вообще к горю вполне равнодушен. Но при той исключительности, которая ему свойственна, и эстетическом монизме, вытекающем из советской жизни и литературы, он исчерпал старую Россию в старом ее русле. Тогда куда же идти? Та, другая, откуда начала сама себя — из пустоты?

В послесталинских спорах о непорочной русской истории, которой следовало бы остановиться на феврале 1917-го, Солженицын поставил жирную точку, дав аргументированный приговор их никчемности. И вышло так, что «Красное колесо» — странный солженицынский аргумент в пользу неотвратимости ленинской революции!